Точка слома

Втроем они зашли в камеру. Лихунов лежал на нарах, на полу была лужа крови.

–Встань, тварь – монотонно сказал Горенштейн. – Конвойные, в допросную камеру его.

Зарешеченное окно, темно-коричневый стол, черная лампа, чернильница, бумаги, в углу отдельный стол с печатной машинкой и писарь, пьющий чай – вот так выглядела допросная комната первомайского райотдела милиции. Лихунова усадили на стул, Ошкин прижался к стене у двери, конвойные встали позади стола, Горенштейн сел за стул, а Летов встал рядом.

«Ваше имя, год и место рождения, род занятий до перебежки к фашистам?» – начал Горенштейн.

-Лихунов, Илья Константинович – облизывая распухшую губу начал беглец, – 1911, Крым, помощник слесаря.

Послушай, тварь – вмешался Летов, – я знаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь! Таких мразей, как ты, стреляли еще в 45-ом. Какое твое настоящее имя, чьи документы ты стырил и куда делся настоящий Лихунов?

Уберите этого сумасшедшего, – ответил веселым голосом Лихунов, – он меня с кем-то путает!

Летов опять зарычал и опять набросился на Лихунова. Он повалил его со стула, вдавил голову в ледяной пол, а прутья спинки стула поломались от напряжения, исцарапав спину коллаброциониста.

Горенштейн попытался оттащить Летова, но он ногами сшиб капитана с ног. Конвойные сразу схватили Летова подмышками, подняли на ноги и потащили к двери, пока он не повалил и их: одному ударил коленом в живот, а второго оттолкнул к стене. Летов вновь бросился к избитому Лихунову, но на этот раз его с ног сшиб уже Горенштейн, а прибежавшие конвойные связали Летову руки ремнем и вытащили за дверь. Пока обезумевшее тело Летова тащили злобные конвойные к двери, он на всю комнату орал матерные слова и угрозы. Мат, желание «глаза тебе вырезать», «также мозги в упор вышибить и жрать их заставить» вылетали из уст обезумевшего опера, пока он не оказался за дверью, которую охранники плотно закрыли и встали на свое место. Горенштейн вытер кровь из под носа, выплюнув кровавую слюну и пустив несколько матерков в сторону закрытой двери, поднял Лихунова вместе со стулом и сел продолжать допрос.

Ошкин же, хромая, подошел к охранникам и сказал им: «Ребята, сами воевали, сами знаете, что такое война и когда у тебя на глазах убивают. Простите Летова и ни слова об этом случае. У Сереги нервы не выдержали, такого-то урода увидеть».

Охранники кивнули, а старший сказал: «Мы и не собирались, у самого брата расстреляли вот так в 41-ом, он политруком был. Сам бы так поступил, коли увидел расстрелявшего его».

Ошкин похлопал охранников по плечу и отошел в сторону. Допрос был продолжен, Лихунов сознался в убийстве Дворового и в том, что убивать пытался так, как рассказывали об убийствах «первомайского душегуба», чтобы «надуть» следствие.

…-Серег, я такого не ожидал от тебя, – начал Горенштейн, выйдя из допросной. – Это, конечно, останется только между нами, но не хватало еще, чтобы ты такое вытворил перед новосибирским офицером, который за Лихуновым приедет! Я все понимаю, может сам бы так поступил, но научись контролировать себя!

–Когда этот офицер приедет, – мрачно ответил Летов, – я ему дам список имен тех, кто видел, как эта сука расстреливала людей. Мы должны им доказать, что он виновен в массовых расстрелах!

-Я согласен. Но, если что, за убийство двоих милиционеров, ранение еще одного и оказание сопротивления при задержании ему и так четвертак светит. Расстрел то отменили.

-Это дело чести, черт побери, доказать надо.

Горенштейн развязал Летову руки и отвел его в кабинет, где дал попить воды, оставив его составлять список фамилий.

Перед глазами Летова стояла та картина. Серое небо, холодный ветер, грязные и усталые люди, Леха, со слипающимися глазами и точные, одиночные выстрелы, которые заглушают крики и мольбу стоящих на коленях пленников. Он идет и стреляет каждому в затылок. Тела падают вниз и замирают в диких позах. И вот этот палач рядом, в нескольких комнатах, сидит и врет. Летов вспоминал лицо каждого и записывал имена. Вспомнил он пять имен: трое из его отделения и двое из соседнего. Кто из них выжил, а кто нет – Летов не знал, велика вероятность, что вообще никто, но попытаться стоит.

…Вскоре из Новосибирска прибыл майор МГБ. Он изучил протоколы допроса, фотографии задержанного, подтвердил, что это Лихунов и выразил благодарность Горенштейну, Ошкину и Летову. Когда майор уже готовился уезжать, Летов остановил его и, сильно волнуясь, сказал:

«Гр… товарищ майор, тут такое дело… я воевал и абсолютно уверен, что этот Лихунов расстреливал у меня в лагере людей. Я попал в плен 2 октября 1942 года, был отправлен в дулаг №191, где находился до 10 октября. 3 октября я лично видел, как этот урод расстреливал наших товарищей у нас же на глазах. Он был в форме унтер-фельдфебеля вроде. Я написал тех моих товарищей, которые тогда тоже находились в Дулаге и могут подтвердить, что он виновен».

Майор взял бумажку, пожал Летову руку и уехал. Как показалось бывшему старшему лейтенанту, майор об этом уже знал.

Глава 10.

«Я грешный человек, но объясните мне, 

Как можно жить и не отбрасывать теней». 

--В.Волков, «Грешный человек».

…-Какого хрена ты делаешь? – захлебываясь в крови сказал полупьяный человек, лежащий в луже крови на ледяной грязи.

Павлюшин в ответ лишь нанес еще один удар топором, окончательно добив его. Два похожих тела, от которых несло запахом спирта, лежали буквой «Г» в красных кляксах, по которым пробирался Павлюшин к их левым кистям. Вот сразу два трофея – их в одну баночку, для экономии.

Собаки гавкали где-то далеко, одинокий фонарный столб стоял во мраке и гнил, сопротивляясь порывам ветра. Мрак и темень покрыла этот участок земли между двумя пустыми сараями, в один из которых Павлюшин и затащил две своих новых жертвы.

… «Что теперь будем предпринимать? Не сидеть же молча?» – пробормотал Ошкин.

Ночь уже опустилась на город. Часы громко тикали, лампочка бросала свой яркий свет на стены кабинета начальника отделения милиции, ветер стучался в грязные окна и казалось, что они вот-вот выпадут, расколовшись на мелкие кусочки. Ошкин сидел в своем старом кресле, держа трость в холодной руке, а ногу вытянув вперед. Горенштейн сидел на стуле у стены, сняв фуражку и подпирая свое грязное, невыспавшееся лицо кулаком. Летов сидел рядом, одетый в более-менее чистое тряпьё, вдавливая больное лицо в больные руки – нервы еще шалили, в голове словно бушевал ураган, но нотки стыда за свои срывы уже простукивали в воспаленном сознании.

–Раньше, если в городе были убийства – сказал Горенштейн, – то мы проводили оперативный розыск трупов на территории. Ходили по городу и искали, иногда находили спрятанные тела где-нибудь в подвале.

Летов убрал руки со своего вымотавшегося лица и сказал: «Да, это верная мысль. Мобилизуем весь райотдел, можем привлечь людей из соседних отделов и прочесать район. В 30-е годы мы делили его на сектора и шли цепью, проверяя каждый закоулок».

–Про людей забудь – спокойно ответил Ошкин, – их найдем, можно вон, солдат мобилизовать. Главное все это делать быстрее, как можно быстрее. Идея хорошая, будем ее реализовывать. Горенштейн – ты отвечаешь за общий ход поисков, Летов – ты за северный сектор тогда, в нем больше всего убийств было, Кирвеса поставим ответственным за южный сектор, а дальше разберемся. Надо чтоб каждый при себе имел оружие, а поисковикам раздадим фонари, чтобы в подвалах и темных помещениях могли искать.

…Из отделения Летов с Горенштейном ушли в одиннадцать вечера. Ефрейтор довез их на «ХБВ» до засыпной коммуналки, а потом резко развернулся посереди улицы и рванул обратно к отделению, дабы оставить машину на ночь.

В комнате все пропахло табаком. Простыня и одеяло на койке Летова были скомканы и перевернуты, весь пол завален окурками папирос и пеплом, на столе уже ютилась целая армия пустых водочных бутылок, сургуч с которых беспорядочно валялся по углам.

«Ты не спишь что-ли по ночам?» – спросил Горенштейн, снимая с себя милицейский китель.

-В какой-то мере – спокойно ответил Летов, закуривая новую папиросу.

Вскоре Горенштейн ушел к Валентине, и Летов вновь остался один. Спать он хотел, но не мог: только закрываешь глаза, как перед ними начинают вставать какие-то дикие картины на черном фоне. Оторванные руки, лужи крови, летающие ящеры, жующие в пасти живых людей, деревья, наматывающие на стволы кишки и другие жуткие вещи. Все это очень ярко, словно нарисовано каким-то умелым художником на черном полотне темноты. Через какое-то время Летов засыпал, но ему сразу начинали снится дикие, жуткие кошмары, чаще всего та сцена в Вене: только после стрельбы все трое убитых Летовым оживали и начинали его медленно резать, выкидывая куски тела в окно. Заканчивался этот кошмар тем, что убитый Летовым мальчик проглатывал связку гранат и весь дом взрывался. Тогда опер резко вскакивал с койки и начинал или кричать, или носится по комнате, или валятся на полу, вырывая себе волосы, или же все вмете – так он пытался побороть страх. С криком уже было получше – после нескольких вопросов жителей Горенштейну о том, что творится в его комнате, Летов стал пореже кричать, словно осознание опасности криков проникало в его мозг во время даже самых жутких припадков. После трех дней такого ужаса Летов уже не мог спать: одна только мысль о том, что когда глаза будут закрыты он вновь будет видеть тех ящеров, поедающих налету людей, отбивала все желание даже задремать. Поэтому шел уже пятый день, как Летов ночью почти не спал, а курил, думал о деле, плакал, вспоминая прошлое, или отжимался. Однако случалось так, что посреди ночи он вспоминал какой-то момент из прошлой жизни, и после этого словно кто-то нажимал курок пистолета: Летов впадал в жуткое состояние, валился на пол, тоже начинал выть, кричать, а перед глазами стояли какие-то картины из прошлого. То школа, то смерть Лехи, то ранения, а иногда, совершенно неожиданно, опять эти ящеры или монстры будто бы врывались в яркие элементы прошлого. Когда припадок кончался, он еще отходил минут двадцать, не понимая, порой, где он и кто он, а потом, удивляясь тому, что, например, он может говорить. Все же примерно часам так к трем ночи Летов не выдерживал и засыпал, ибо организм без сна уже не мог; ужасные картины перед глазами были недолгими, а вот кошмары яркими и дикими. Поэтому на утро, даже после пяти часов сна, Летов чувствовал себя уставшим и разбитым, словно работал всю ночь, хотя работал лишь его мозг, изрыгая кошмар и ужас, окутывающий летовское сознание.

Летов же тем временем лежал, совершенно не желая спать и закрывать глаза, как вдруг, совершенно неожиданно для себя, вспомнил весьма интересную закономерность о которой говорил Ошкин: большинство убийств происходило в северной части района. Минут за десять он написал список точного места обнаружения трупов, доплелся до райотдела, зайдя в пустой кабинет Горенштейна и отметил на карте каждое место. В целом, убийства были расположены рядом друг с другом, в виде какого-то изуродованного многоугольника. Смело можно было сказать, что преступник орудует в северной части района и не выходит за ее пределы. Эта часть была самой ужасной для розыска: рядом «железка», густой лес и начинающиеся цеха паровозоремонтного завода с кучей построек при нем. Засыпанные снегом небольшие поля ОРСа и полусгнившие бараки для тех, кто на этих полях работал летом и ранней осенью, около леса шли стоящие на отшибе улицы с частными домиками, окруженные со всех сторон бараками, столовками, коммуналками и немалым количеством заброшенных сараев, ранее принадлежавших заводу. Публика там ошивалась разная: все больше работники завода и ОРСа, но туда же стекались все асоциальные элементы Первомайки: большинство воровских «малин» находилось как раз в этих гнилых бараках и коммуналках. Короче говоря, географические и социальные условия северного сектора очень затрудняли оперативную работу: там жила куча людей, среди которых прятались откровенные уроды, но жила в ужасных условиях шума завода и поездов с железной дороги, пьяных кампаний ночью и огромного количества закоулков, тупиков, пустых улиц, заброшенных строений. Во времена Летова бандиты часто заводили жертв в такие «заброшки», там били по голове и грабили. Еще одним минусом этого сектора являлась разветвленная сеть проселочных улиц и тупиков: при патрулировании трудно обойти все, легко заблудиться и бродить по одним и тем же закоулкам много раз. А из-за леса и разросшегося кустарника, а также ограды начинающегося завода, многие заброшенные здания были просто не видны. В общем, идеальное место для поиска и «систематического умерщвления людей без видимой цели» – частные домики стояли на отшибе, и очень редко бывало так, чтобы рядом с одним домом стоял другой. Это помогало совершать убийства без боязни быть замеченным соседями (особенно если убивать в темноте и сразу лишить жертву возможности кричать). Убийца делал все верно: он убивал в частных домах глубокой ночью, ни разу не сунувшись в барак, где стены чуть ли не фанерные и люди жили рядом; первый удар наносил так, что, по сути, сразу убивал или лишал жертву сознания, а, следственно, и возможности издавать громкие звуки; сам, вероятно, никогда не кричал и не шумел. В целом, действовал он предусмотрительно: еще ни один сосед не заметил его или не услышал подозрительных звуков.

Часы пробили двенадцать ночи. Летов сидел на полу и курил, заканчивая свой поток сознания, пока не перешел на мысли о приближающейся операции по поиску трупов. План поисков был понятен: идем цепью, на расстоянии максимум два метра друг от друга, заглядываем в закоулки, заброшенные здания и подвалы, в лес, во все места, где можно спрятать трупы. Наверняка этот урод убивал не только в квартирах, но и на улицах.

Докурив, Летов набросил на себя пальто и вышел на улицу. Ледяной ветер обдал его лицо с высохшими слезами, на черном небе были видны контуры туч, скрывающих дыры в небе, которые умные люди прозвали звездами. Редкие фонари бросали свой свет на заснеженную Таловую улицу, освещая ее, словно ракеты на передовой. Дома и люди в них спали: окна были темными и даже луна не проливала свой свет на крыши Первомайки. Летов шел вперед, ветер раздувал полы его пальто, обдувал лицо и тело, пытаясь отогнать назад, но он все равно шел вперед, шел медленно и с трудом, запинаясь о складки замерзшей грязи. Так и в жизни: идти сложно, ноги постоянно запинаются, но идти надо, надо обязательно. Вдали, во тьме он видит какие-то невнятные очертания, но не понятно очертания чего. Быть может, он уже видит конец своей дороги? Конец своей жизни? Если так, то даже к лучшему. Значит, запинаться, сопротивляться ветру осталось немного. Значит, скоро он попадет в яму, из которой ничего не будет видно и слышно. В ней не будет ничего. Вообще ничего.

Летов свернул с Таловой улицы и пошел по какому-то проселочному проезду. Ветра там не было, и лишь лай собак за заборами как-то нарушал спокойствие ночной, будничной Первомайки.

Небо темное, без единой пробоины – было ощущение, что ты сидишь под новехонькой плащпалаткой, в которой еще не было ни одной дырочки. Вот и закрытый продмаг, со стоящей у двери «Полуторкой», вот и отделение милиции вдалеке, а вот и очертания паровозов у Инской.

Летов вдруг подумал: где он был 9 мая 1945 года? Порывшись в закоулках своей памяти он вспомнил: в Красноярске. Его уже приговорили к лагерю и везли в Канск к месту отсидки, как говорили уголовники. В вагоне с ним ехало еще много других преступников. Мародеры, насильники, барахольщики, членовредители… В соседних вагонах ехали уголовники и пленные, а их вагон, пятый, был для военных преступников. Поезд долго полз по рельсам, скрипя и трясясь, он словно черепаха лез к вокзалу Красноярска: последней остановке перед Канском, пока его не качнуло, и он застыл, ухватившись мертвой хваткой за рельсы.

Сначала все было тихо, лишь у окон толпились люди, которые глядели в окошки. На станции копошились конвоиры и местные милиционеры.

–Стоять здесь, следи за дверьми!

-Не выпускать никого!

-Стоим 15 минут!

Вдруг из рупоров на вокзале стал литься знакомый голос.

«Товарищи! Соотечественники и соотечественницы!» – выплюнул из себя рупор.