Точка слома

«Забытый в ноябре живого солнца луч.

Напомнит обо мне, сверкнет в лохмотьях туч».

--Дельфин.

То, что Филина надо отпускать стало ясно после того, как наши герои вернулись в участок спустя три часа работы на новом месте убийства. Все то же: в частном доме ночью был топором убит мужчина, левая кисть отсутствует, подо лбом четверостишье из «Левого марша», удары сильные и глубокие. Убитым на этот раз оказался работник гаража при Райкоме ВКП(б) – автомеханик Дугин Тимофей Тимофеевич, 50-ти лет от роду. Семьи у него никакой не было: как оказалось, все погибли при бомбежке в Минске, мать с отцом давно умерли, еще до войны. Поэтому лишь парочка соседей смогли бегло оглядеть его скромное холостяцкое жилище, в котором каждый сантиметр указывал на то, что здесь никогда не было теплоты и уюта, а проживал уже не сильно следивший за собой несчастный человек: разбросанные, скомканные грязные вещи, валяющиеся портянки, объедки и, само собой, пустые и недопитые бутылки из под водки. Соседи подтвердили, что в доме ничего не пропало, что, в принципе, было ожидаемо. Можно было, конечно, предположить, что Филин действует в связке с душегубом, но у Филина было алиби, да и любой опытный следак понял бы, что Филин никак не тянет на убийцу.

Кирвес, наконец, сравнил найденные при трупах четверостишья с изъятыми у Долгановой книгами. Бумага четырех вещдоков совпадала с бумагой из книг, однако остальные четверостишья были вырваны явно не из изъятых у Долгановой и Филина книг – выходит, у убийцы были еще какие-то книги, которые он, на радость следакам, мог в любой день продать Долгановой.

При этом, на двух изъятых книгах также была вырвана 17-я страница – на ней всегда стояла печать библиотеки, которой принадлежит книга и ее инвентарный номер. Пока опергруппа работала на месте убийства, Скрябин прокатился по районным библиотекам и выяснил, что в одной пропали сразу четыре книги со стихотворениями Маяковского: 1940-го и 1936-го годов издания, в соседней еще две.

Пока же шли хлопоты по выяснению имен жильцов комнаты №8 коммунального дома барачного типа на Физкультурной, агенты милиции дежурили на улице, иногда греясь в подъезде стоящего рядом дома.

Вскоре было выяснено, что в комнате проживала семья из трех человек: 37-летний работник стрелочного завода Дмитрий Лукницкий, его жена 29-летняя Антонина Лукницкая и их пятилетний сын Боря Лукницкий. Кирвеса, как самого «деликатного и чуткого мента в этом отделении», отправили беседовать с семьей, которая, само собой, согласилась на предложение буквально за десять минут: помочь милиции, да еще и получить отпуск с сохранением зарплаты! Подписи обоих сверкали перьевой ручкой на подписке о неразглашении, путевка в зимний дом отдыха лежала свернутой в паспорте Лукницкого, а потрепанные трофейные чемоданы уже пухли от одежды. На следующий день счастливые семьянины попрощались с жильцами, объяснив, что уезжают на отдых, а в комнате поживут их два двоюродных брата из Барабинска, и, вскоре, в комнате уже обосновались два невзрачных милиционера в штатском с маленькими саквояжами в руках. Тихие, спокойные и абсолютно железные лица, оба среднего роста, крепкого телосложения – бабушки, живущие в коммуналке, сразу стали обхаживать новых соседей, а молоденькие школьницы пытались к ним клеится. Однако «двоюродные братья из Барабинска», действительно сильно похожие, только ели горячую похлебку, что им готовили бабушки, а на школьниц даже не смотрели, большую часть времени сидели в комнате. Чуткие бабушки постоянно смотрели в замочную скважину, изучая, что же у них там происходит, но интересного ничего не было – сидели перед окном, таращились туда, иногда чаек варили на примусе, или консервы грели. Также всевидящие бабушки заметили, что молодые люди спят в одежде, даже не снимая своих фланелевых рубах и широких брюк. Соседи по коммуналке, конечно, списали это на холод, но реальной причиной был лежащий в одном кармане пистолет «ТТ», и два магазина к нему в другом. В рубахе же лежали милицейские корочки и фоторобот.

На второй день в коммуналку, на радость и удивление всем соседям, провели телефон, повесив его на стену у двери.

Короче говоря, «братья Олежкины», как они представились жильцам, обосновались в этой уютной комнатке, из которой еще не выветрилось материнское тепло и доброта счастливой семьи.

Каждый вечер, когда толкучка расходилась и Долганова взваливала на себя свой узел, плетясь домой, один из Олежкиных куда-то уходил – шел он, конечно, в райотдел и докладывал обстановку. Последние два дня она была спокойной: объект не приходил, никаких происшествий не было.

… Воскресный вечер, обещавший быть, как и все предыдущие вечера, холодно-ветрянным, как-то приглянулся Кирвесу, и он решил прогуляться. Вышел на заснеженную Первую Искитимскую, плетясь в сторону станции. Недалеко от дома он наткнулся на плачущего мальчугана, который сидел на выступающем над дорогой заснеженном тротуаре, закрывая лицо красными от холода ладошками, в которые же и плакал.

«Что случилось, дружище?» – дружелюбно спросил Кирвес, приседая на корточки рядом с мальчиком. Полы пальто утопали в свежем снегу, а мозг резало то самое сильнейшее чувство сопереживания, которое было самым сильным чувством у Кирвеса.

-Мне опять двойку поставили! – сквозь слезы выдавил мальчуган – а мама будет злиться!

-Хочешь я расскажу, сколько я двоек получал в школе? – добро спросил Кирвес.

-Сколько?

-Да почти каждый день! – воскликнул Кирвес, зная, что мило врет, но врет во благо.

-И вас мама даже не ругала?

-Она просто не успевала – грустно сказал Кирвес – она ухаживала за папой. Он очень сильно болел. У тебя есть папа?

-Погиб на войне – также грустно, как и Кирвес, ответил мальчуган, прекратив рыдать.

-А мой умер у меня на глазах. И мама после этого ох как заболела. Представляешь?

-Вам было так плохо – грустно сказал мальчуган, прекращая плакать. – А где вы сейчас работаете?

-В милиции – весело сказал Кирвес.

-В милиции?! – испуганно спросил мальчик. – Но я ничего не делал!

-А я тебе просто помочь хочу. Если тебе кто-то сказал, что милиционеры только наказывают, то он злобно соврал – милиционеры, в первую очередь, помогают.

-И что, вас в милицию взяли с двойками?

-О нет, класса с пятого я решил взяться за учебу и получал только тройки. У тебя много троек?

-Нет, больше четверок… но эта злюка, Александра Семеновна, всем двойки ставит за малейшие ошибки, представляете! А мама не понимает.

-Но я то понимаю, дружище! – весело сказал Кирвес. – Вот у меня особенно злой была учительница по биологии – она тоже всем ставила двойки.

-А мама не успевала знать про это?

-Да… но знаешь, я бы все отдал за то, чтобы она меня наказывала за любую двойку, но не болела так.

-Я бы тоже хотел, чтобы папа был жив… а вы воевали?

-Я уже стар был для войны. А когда твой папа погиб?

-В самом начале войны… мама говорит, что где-то под Москвой.

-Пойдем, я до дома тебя провожу?

-Пойдемте!

И Кирвес весело зашагал рядом с таким же веселым мальчуганом, слезы на лице которого исчезли и уже не возвращались. Около небольшого частного домика он, вытянувшись по струнке, пожал Кирвесу руку, заходя в калитку забора.

А Кирвес поплелся дальше, погруженный во мрак своих воспоминаний. Много двоек он, конечно, не получал, но воспоминания о виде исхудавшей матери, которая постоянно ухаживала за прикованным к постели отцом, удручало его. Отец Кирвеса, Амбрус Кирвес, был членом РСДРП и активным участником волнений 1905 года в Эстонии, за что и был арестован царской охранкой. В тюрьме его подвергли таким жутким пыткам, что ходить он уже не мог, не мог толком и говорить. Холодной зимой 1906-го его привели двое товарищей, уложили на кровать и больше он с нее сам уже не вставал. Мать лишь стерла кровь, обработала кровоточащие раны и одела его в домашнее обличие. Прожил он таким инвалидом еще два года: больная мать постоянно работала, то кухаркой, то уборщицей, то гувернанткой, в общем, всеми силами пыталась заработать на жизнь. Из уютной и теплой комнаты в центре города их выселили, отправив жить в какую-то гнилую коммуналку, где они и обустроились в сумрачной каменной комнатушке.

И вот Кирвес шел по ледяной новосибирской улице, душу холодили воспоминания о том, как умирал отец, как болела мать, как Кирвес заставил ее прекратить работать и приносил ей большую часть своей зарплаты, как она, за счет этого спасения от работы, прожила лет этак на десять больше отведенного ей срока и сумела застать даже прекрасную жену Кирвеса. На пару секунд холод отошел, но почти сразу вернулся: Кирвес вспомнил могилы матери и жены, которые, возможно, уже никогда не увидит.

«Зато увидел мальчугана, который вместо слез начал смеяться» – весело подумал Кирвес и это чувство, чувство полезности, удовлетворенное чувство сопереживания породили счастье и теплоту в его душе, поэтому дальше он пошел уже веселым и счастливым.

Спускаясь вниз по улочкам района, обегая взглядом серые бараки, светлые засыпные домики и уже более темные камышитовые коммуналки; проплывая по снежному морю серого мира мимо бревенчатых двух- и трехэтажек и совсем редко всплывающих каменных домов, Кирвес вышел на Таловую улицу, по большей части состоящую или из бараков, или из засыпных домишек.

«В конце улицы продмаг, нужно комбижира купить» – промелькнуло у Кирвеса в голове, пальцами он насчитал мелочи и направился к магазину.

Внутри небольшого деревянного домика, украшенного массивной деревянной же вывеской, стояла очередь.

–Водки пол литра – услышал Кирвес знакомый голос, смешанный со звоном монет.

Вскоре мимо него прошла мрачная тень Летова, которую окликнул медленный голос с акцентом: «Сергей!»

Поздоровались. Летов решил постоять рядом с Кирвесом, пряча массивную бутылку в карман.

–Какими судьбами, Яспер? – мрачно спросил Летов, уже надеясь выйти на улицу и закурить. – Я тебя не видывал в этих краях.

-Решил прогуляться, да комбижира купить.

Летов недолго помолчал, а потом подумал – а чего бы не выпить в компании Кирвеса, тем более что собственная комната ему уже осточертела.

–У тебя есть какие-то планы? – монотонно спросил Летов, когда перед Кирвесом оставалась стоять лишь одна женщина.