Точка слома

Горенштейн уже сидел в своем кабинете. Как оказалось, Кирвес таки доспал в кабинете зама начальника райотдела до утра, а потом был отправлен им опохмеляться в ближайший кабак. Теперь оставалось допросить Филина, хотя и Летов, и Горенштейн на подсознательном уровне понимали, что Филин не убийца – не бывает так, чтобы все сходилось, все показывало против человека.

В камере на нарах сидел молодой парень. Лицо его было немного опухшее, вероятно, от частого приема алкоголя, а руки все обоженные от монотонной работы в кочегарке, в коротких светлых волосах, постриженных полубоксом, иногда можно было встретить какие-то кусочки кожуры от лука. Одежда на нем была рабочая, вероятно, перед задержанием он только вернулся с работы, сразу нажрался, завалился спать, а потом его уже забрали. Военные галифе, местами разодранные и испачканные грязью, а местами даже помидорным соком, синяя фланелевая рубаха, вероятно, не так давно купленная, и с тех пор не стиравшаяся, грязные боты «ПТЖ», из которых торчали кусочки портянок – так был одет «подозреваемый номер один». Молодое, но уже побитое жизнью лицо испуганно смотрело на стоящих в дверях камеры милиционеров – молодые, словно детские голубые глаза впивались в суровые и уставшие лица Летова с Горенштейном. Губы Филина тряслись от страха, при этом вся нижняя губа была опухшая и испачканная засохшей кровью – кажется, при задержании врезали. Острый нос, чем-то напоминающий нос Кирвеса, выделялся на округлом лице Филина, густые светлые брови смотрелись как-то по-детски. На лице уже проглядывала светлая щетина – вероятно, Филин не так давно брился. Руки его тряслись от страха, глаза испуганно бегали уже по камере, но это морщинистое, опухшее и с не малым количеством шрамов лицо, говорило об обратном, о том, что Филин не боится. В общем, его вид был весьма контрастный – вроде молодой парень, а местами даже кажется, что совсем маленький мальчик, а вроде и уже старый, побитый алкаш. Летову все с ним было понятно – он молод возрастом, но жизнь, хреновая жизнь, сделала свое дело, и теперь из под наросшей на лицо боли изредка пробивались молодые черты, даже детские черты, словно сквозь черную грязную тряпку пробивается светлый солнечный свет.

Летов с Горенштейном оглядели этого бедного, испуганного человека и приказали вести его в допросную. Там уже все было готово: Скрябин проверял, работает ли печатная машинка, а Ошкин сидел в углу и потирал больную ногу.

Филин сел на стул и стал испуганно озираться вокруг.

«Итак, гражданин подозреваемый, напоминаю вам, что дача заведомо ложных показаний сотруднику уголовного розыска карается законом, а именно 95-й статьей Уголовного Кодекса РСФСР. Поэтому настоятельно рекомендую вам отвечать четко и правдиво. Вам все понятно?» – сурово начал Горенштейн.

-Т… так точно, гражданин милиционер – испуганно и как-то по-детски ответил Филин.

-Итак, ваше полное имя, год рождения, образование, род занятий.

-Филин, Алексей Ильич, 1926 года рождения, с Омска, отучился семь классов. Ефрейтор запаса, кавалер Ордена «Славы» III степени. Сейчас кочегаром в своем доме работаю, вот мои рученьки обоженные.

-Что вас связывало с гражданами Дроновым и Лбовом?

-Я с Ваней Лбовым познакомился в 46-м году, когда слесарем работал, а он меня потом со своим другом Семой Дроновым познакомил. Ну, я с ними и сдружился – все мы воевали, было о чем поговорить.

-Когда вы их видели в последний раз?

-Числа 11-го вроде бы… – Филину становилось все страшнее, то ли он начинал понимать, что с его друзьями что-то неладное случилось, то ли думал, что они что-то плохое натворили.

-Расскажите поподробнее обстоятельства того дня, когда вы их видели в последний раз.

-Мы с ними каждую субботу вечером встречаемся у Семы дома, ну, и выпиваем там. Я то, признаться, частенько выпиваю, однако повезло мне – память хорошая, каждую пьянку помню. Нет, ну, конечно не безупречно, однако помню все равно. Короче говоря, я тогда еще днем прилично выпил, с пол литра наверное. Пришел к Семе часов в двенадцать ночи, как закончил в кочегарке дела, выпили там еще, а потом к нам начали долбиться бабки эти, соседки по коммунальности. Ну, Сема и предложил пойти на улицу, там и попеть можно, да и от этих баб е…х спастись. Пошли мы на улицу, начали ползти, пели, я даже помню, что мы пели, да, да – «Летят перелетные птицы» Бунчикова мы пели – на лице Филина проступила легкая улыбка – видимо, нравится ему эта песня. – Потом мне плохо стало, выворачивать начало не по-детски. Ну, я и пошел один домой, тем более в сон клонило. Дополз кое-как и уснул. Вот и все, собственно говоря.

-Что было потом?

-Потом я отработал три дня и мне дали отпуск на неделю. Я и поехал к брату своему двоюродному, в Кемерово значится. Приехал в воскресенье, отработал пару деньков, вот, хотел вчера вечерком пойти к Семе, а то не видно его было, хотя в одном доме живем, да тут вот как получилось.

-То есть после 11-го числа вы их не видели ни разу?

-Да.

-Скажите, у них были какие-то враги, или недоброжелатели?

-Враги… – Филин, кажется, окончательно понял, что друзей его больше нет. На его лице проступила такая боль, что Летову показалось, будто его детские глаза постарели. – У Лбова нет, он примерный товарищ, а у Семы много кого было. Соседи, милиция его не любит – он буянистый же.

-Откуда в вашей квартире взялась книга со стихами Маяковского, в которой вырвана страница со стихотворением «Левый марш»?

Филин призадумался, почесал в затылке, а потом возбужденно и радостно ответил: «Я ее купил у бабки на толкучке. У меня знакомая есть, из Комсомола, вот, хотел ей подарить. А то, что там эта страница вырвана, я и не знал, теперь не подаришь».

-У какой бабки? – монотонно спросил Горенштейн.

-Да откуда ж мне знать? У бабки какой-то на толкучке, что на Физкультурной улице по выходным работает.

-Где она торгует?

-Около сворота на безымянный переулок. Она там вроде каждые выходные. А что не так с книгой то?

-Вопросы здесь задаю я. Топор у вас в комнате откуда?

-Да у матери взял в 46-ом, когда дрова рубили еще.

В этот момент в допрос вмешался Летов: «Послушай, парень, ты способен убить семь человек?».

-Я?! – удивленно и испуганно крикнул Филин. – Нет! Я до сих пор не могу забыть, как на войне убивал, а сейчас и подавно!

-В какие дни ты был в Кемерово?

-Ну, с 15-го по 18-е ноября выходит.

-Имя брата двоюродного и адрес назови.

-Дмитрий Ролдугин, живет на Центральной улице, дом с комнатой уж не припомню.

Горенштейн мрачно посмотрел на Летова – 16-го ноября было совершено убийство.

–А в другие дни после 8-го ноября есть кто-то, кто может подтвердить твое пребывание по ночам где-либо?

-Есть! – радостно прокричал Филин, придя в себя после таких странных вопросов. – Я 8-го и 9-го ноября жил на овощебазе, ждал, пока соседи мои успокоятся, а то доканали уже, в печенках у меня сидят, сволочи. Мои друзья, грузчик Павел Рнов и Даня Борисов могут подтвердить, мы с ними тогда всю ночь выпивали.

-В ночь с 9 на 10 был убит этот работяга с завода – пробормотал Горенштейн.

Вскоре Филина увели. Он кричал, постоянно спрашивал, в чем дело и за что его арестовали, но Летов с Горенштейном молчали – все милиционеры теперь прекрасно понимали, что Филин не причем. Осталось только опросить этих его коллег и брата, чтобы получить окончательное алиби.

В итоге задачи были распределены так: Летов с Горенштейном поехали на толкучку к бабке, Скрябин же на овощебазу №2 опрашивать друзей Филина, а Ошкин писать запрос в Кемеровский горотдел милиции, чтоб они опросили брата Филина. Если дружки с овощебазы подтвердят слова подозреваемого, то можно будет с полной уверенностью сказать, что Филин невиновен.

«Ну что, господа менты, как говорят бандиты, облажались мы» – мрачно сказал Ошкин.

-Облажались, товарищ подполковник – ответил Горенштейн. – Я сразу понял, что он не убийца: все сходится так, да и слаб он для такого, сразу видно. Обычный алкаш молодой.

-Жалко мне его, – закуривая сказал Летов, – и баба, которую, я смотрю, он дико любит, ненавидит его, и семья далеко, и друзей теперь нет. Вообще ничего теперь у него нет. Как я будет почти, правда он меня лет на двадцать моложе.

…Толкучка была полна людей. Со всех сторон слышались крики: «семучки»; «папиросы, дешево»; «картошечку покупаем»; «пластинки новенькие». Летов шел, смотря на этих укутанных в лохмотья баб, которые надрывали глотку с одной целью: заставить проходящих мимо людей что-то у них купить. Было действительно немного не по себе при виде такого скопления людей, таких клубов пара, выходящих изо ртов покупателей и продавцов, и, в конце концов, такого количества продаваемых продуктов. Везде, действительно толкаясь и прижимаясь друг к другу, стояли бабы и мужики, все обвешанные каким-то барахлом, сложенным в авоськи, висящем или на шее, или на распростертых руках.

Вот и нужный поворот. У самой дороги сидела пухлая бабушка лет 70-ти с синим от мороза лицом, от холода ее спасала лишь черная телогрейка, одетая поверх нескольких свитеров, вероятно, ей же и связанных, перешитые галифе и заштопанные валенки, припорошенные снежком. Товары у нее были свои и не особо дорогие, поэтому она не боялась их раскладывать на ледяной первомайской земле, не пользуясь авоськами. Увидев лежащие книги Горького, Гоголя и Маяковского, Горенштейн быстро пролистал нужную книжицу, увидев, что одна из страниц просто вырвана.

«Чаго хотите, граждане любимые?» – мило спросила бабушка.

-А откуда у вас эта книжка?

-Так моя, своя, сама ее купила.

-А чего страницы нет? Вырвала ее зачем?

-Так я не помню уж.