Точка слома

Северьян Андреевич Павлюшин, 1912 года рождения, уроженец небольшой деревни под Витебском. Закончил семь классов, затем учился четыре года в ФЗУ. Родители – мать Серафима Павлюшина безработная, отец Андрей Павлюшин – помощник сапожника. В 1934 году Серафима была убита Андреем в пьяной драке, сам Андрей приговорен к десяти годам лишения свободы со строгой изоляцией по обвинению в совершении преступления, предусмотренного статьей 214 УК БССР, умер в заключении седьмого марта 1936 года от цирроза печени. В 1932 году Северьян Павлюшин был призван в армию, служил в пехотных войсках. С 1934 года работал слесарем на автобазе в г. Витебск, в 1937 году переехал в поселок в сорока километрах от города, где работал слесарем второго разряда. В 1940 году женился на Ольге Павлюшиной (в девичестве Макарова). В июне 1941 года добровольцем ушел на фронт, имел два боевых ранения, две медали «За отвагу». Комиссован в июле 1943 года, после того как получил тяжелейшее ранение в голову, с сильным повреждением мозга и черепной коробки. С июля 1943 по август 1944 года лечился в госпитале в Туле. В 1944 году вернулся в родное село, пережившее оккупацию. Через три дня после возвращения его дом вместе с женой сгорел, сам Павлюшин, так и не имеющий работы, уехал в Новосибирск помогать восстановлению социалистического хозяйства. С ноября 1944 года работал разнорабочим на паровозоремонтном заводе, получил комнату в бараке работников Отдела Рабочего Снабжения завода. В ноябре 1949 года уволился по собственному желанию.

–На учете в больнице не состоял, прописку в бараке имел, хотя по идее после увольнения его должны были оттуда выселить. – продолжал Ошкин. – Причину увольнения объяснил тем, что переезжает в область. В милицию приводов не имел, на работе часто жаловались на недобросовестное выполнение задач, частные ссоры с коллективом, пару раз даже драки устраивал на пустом месте.

-Коллег опрашивали его?

-Когда, выходной же. Завтра сразу пойдем с тобой и еще парой ребят, может нароем что.

-Родственников проверили, где он укрыться может?

-Да. Родителей давно нет, как видишь, братьев, сестер у него не было, жена сгорела. Так что нет у него никого.

-Почему он тут слесарем не устроился?

-А черт знает. В отделе кадров сказали, что завтра придет тот кадровик, который тут работал в 44-ом, может вспомнит что.

-Барак осмотрели? А то я почти сразу на поиски ушел.

В этот момент Ошкин помрачнел. Летов сразу понял, что тут что-то не ладное, но не ожидал, что настолько.

«В выгребной яме его сортира мы Родиона нашли. Того милиционера, который пропал четыре дня назад» – будто выдавил из себя Ошкин.

-Изуродован?

-Не то слово. Кажись, он его пытал.

Помолчали. Ошкин уставился в окно, сдерживая жуткую боль от осознания того, что он потерял еще одного своего сотрудника – а сколько их всего было за эти двадцать с лишним лет работы в органах – не счесть!

«Что еще нашли?» – прервал тишину Летов.

-Грязь, да и только. Жил он ужасно, не убирался кажись много месяцев. Пылища, грязюка, тряпье обосанно все, кровь на полу, осколки и другая дрянь. Фотокарточки свои он сжег все, но в личном деле на заводе рожа его имеется. Сейчас уже размножаем, чтоб постовым выдать. Вояк оставили тут, мы их поселили в бараках около Стрелочного, так что завтра опять с утра бросим на патрулирование и хлебало его черно-белое всем выдадим. Не скроется, район маленький же.

-Выезды из города перекрыли?

-Да, ребят вооружили хорошо, так что сейчас вряд ли удрать сможет.

-Я сейчас как отогреюсь схожу в его жилище, погляжу.

-Побойся бога, Сергей, полночь уже почти, да и ты вон трясешься весь от холода.

-Плевать, я все равно не сплю ночами.

С Ошкиным Летов посидел еще часа пол в полной тишине – все молчали. Ошкин все никак не мог забыть изуродованное и испачканное тело молодого ефрейтора, а Летов опять погрузился в пучины своего мозга, уйдя куда-то в небытие.

… Летова оглушил скорее не взрыв, который разнес на кучу обломанных кирпичей стоящие рядом руины, а ор изуродованного и искалеченного солдата, изрешеченного осколками и обломками камней. Вот он, ужас, ужас и ужас; вот оно – лицо, которое убивает и уничтожает все на свете.

«Верх!» – крикнул офицер, и по заваленной кирпичами улице пошла очередная волна свинца, которую изрыгивала «Косторезка» на крыше соседнего дома.

Опять лязг пуль, опять ор, опять пыль.

Летов вжался в свое хлипкое укрытие из обломков домов – однако на его спину посыпались камни, скинутые вниз грудой пуль.

Уже и не вспомнишь что это за город был, но раз Летов был еще не офицером, а над дымящимся городком палило теплое солнце, то это точно было лето 42-го. Леха еще жив, роковой плен осенью еще далеко. Но тогда, именно в этот день, Летов не знал своей будущей жизни, и поэтому всеми силами держался, старался выжить. А если бы знал, что с ним потом будет… если бы знал, то встал во весь рост, и вкусил своей грязной грудью пуль этак десять.

Вдруг опять раздался грохот; на землю посыпались камни, засыпая и так уже несчастные тела. Это «Тридцатьчетверка» выполнила свое дело – одним снарядом разнесла последнее убежище немецкого пулеметчика.

«Вперед!» – раздался хриплый крик командира, и остатки взвода рванули вперед. «ППШ» тер плечо, ноги постоянно запинались за половинчатые кирпичи, переступать за коричневые от их пыли тела было все сложнее и сложнее. Каждый знал, что этот миг может быть последним – черт знает, в каком окне еще скрывается немец, или на каком раздолбанном переулке катит немецкий танк.

Для одного из солдат смерть оказалась совсем уж неожиданной. Коричневая туша, одиноко лежащая на изрешеченной улице, вдруг ожила, вынула из под живота пистолет и выпустила по пугливому парню пули три, пока Летов и еще двое ребят не пальнули по ней из автомата.

Весь этот ад длился еще часа два. Взрывы, груды камней, трупы, воющие раненые, пылающие танки и танкисты, одинокие тела убитых гражданских, и горечь отступления, притупленная жуткой усталостью, бессонницей, болью и, конечно же, мыслями об абсолютной бессмысленности жизни, отсутствии ее ценности.

… Вскоре Летов досушил портянки, отставил электроплитку в угол, закрыл кабинет и спустился по пустым коридорам отделения вниз. Конвойный заспанными глазами проводил Летова, который своими мерными шагами разрывал покой пол пальто, а руками разламывал запотевшую и затвердевшую ткань грязной рубахи. Вот он уже на ледяной улице: ветер режет всю не закрытую одеждой часть тела, пальто, как стена финского ДОТа на линии VT, защищает плоть от сибирского холода, и лишь обмороженные уши еще чуток чувствуют мороз.

Вот и тот злополучный двор с покосившимся забором. Около входа стоят двое бравых постовых с автоматами, приведенными в боевую готовность, дверь «замурована» желтой бумажкой, пришпандоренной к ней заледеневшим сургучом, а в снег воткнуты припорошенные флажки, указывающие на улики. Около злосчастного туалета еще видны следи грязи – это тащили к труповозке мертвого милиционера.

Внутри барака жуткий, непомерный холод. Снег небольшими сопками лежит около дырявых окон и ходит ходуном по всему коридору. Вот и та дверь: за ней теплая, но уже значительно остывшая комната. Осколки, грязь, вонь, пятна крови на полу, кучка золы по центру комнаты, и умирающая печка-буржуйка – вот оно логово зверя. Летов присел на зассаную кровать, ни капли ей не побрезговав – он чувствовал, что сам, сам близок к такому состоянию; что не ровен час, когда Летов станет таким же, как этот белорусский выродок, которого злая судьба принесла в Новосибирск.

В груде стекла Летов разглядел изорванные этикетки водки, на заваленном грязью столе – искусанные картофельные очистки.

Вот он сидит по центру этой комнатушки, этого скопления боли, но боли, которая не чувствуется – ведь это высшее наслаждение для сумасшедшего, когда его лютая душевная боль затушевывается пеленой сумасшествия, и ее уже не чувствуешь. Этого скопления ужаса, но ужаса, который приносит удовлетворение и счастье.

Летов вышел из барака. Постовые лишь мрачно переглянулись, посильнее натянув на закоченевшие головы свои шапки. Летов дал обоим ребятам папирос и сам закурил, вглядываясь в темноту ночи и носящийся по мерзлой земле снег, подгоняемый ветром…

… Горенштейн тем временем лежал на полу комнаты, в которой уже долгое время в одиночестве жил Летов. Он лежал скрючившись, словно его живот изрешетили сотни кусков металла, но нет, на этот раз не металл, а боль потери, очередная жуткая боль потери изрешетила его душу. Он лежал и выл, плакал, постоянно вливал в свой рот водку, прямо из горла. Казалось бы, после такого количества выпитого алкоголя пора бы отключится, но нет, его мозг продолжал работать, словно старый, проржавевший механизм. Он лежал и плакал, а перед глазами либо Валентина, либо давно убитая семья, либо ужасы войны. То он обнимается с Валентиной, то качает в кроватке детей, пришедши с работы, то в ЗАГСе с женой стоит, то стирает с лица кровь разорванного в клочья товарища, сидя в промерзлой траншее где-то в Карелии.

Горенштейн был как хлипкое, прогнившее и еле живое зернышко, падающее в жернова, и уже готовящееся превратиться в прах. Это было ужасно – осознавать, что ты потерял все, что ты потерял свой единственный и последний мотиватор жить.

Теперь его не было.

Если бы не гуляющий на свободе убийца, Горенштейн давно бы вынес себе мозги табельным «ТТ», но он поставил цель – поймать Павлюшина и дождаться приговора.

Вскоре залитый и провонявший спиртом Горенштейн поднялся с пола, плетясь к выходу. Пару раз запнувшись в коридоре, он выполз на улицу, запахнул шинель и пошел вперед: холод, тишина, мрак, и непрерывно дующий ветер встретили его. Теперь они были наедине, и лишь изредка проходившие мимо патрульные, число которых резко увеличили, были спутниками мертвого капитана.

Через час Летов, значительно замерзнувший, зашел в комнату. На полу, прижавшись к стене и уставившись стеклянными глазами в пол сидел Горенштейн. В этой комнате витала смерть, Летов чувствовал ее, чувствовал это зловоние мертвячины. И кто был ее источником – Летов или Горенштейн? Впрочем, для Летова ответ был теперь очевиден – они оба.

Горенштейн никак не отреагировал на появление друга: настолько сильным был шок.

Летов сел рядом, стянул с шеи черный шарф и задал лишь один вопрос: «Все?»

-Все – тихо ответил Горенштейн.

-Теперь и ты оказался в числе тех, кого жизнь научила лишь одному – проигрывать.

-В смысле?

-Когда человек теряет всякий смысл и желание жить, это значит, что он проиграл. В первую очередь, самому себе.

-А ты проиграл?