Точка слома

-Давно. Возможно, даже с самого начала, просто чтобы понять это, потребовалось очень много времени.

-Скажи, ты думал, за что? За что тебе все это?

-Да.

-И ты понял?

-Нет.

Установилось молчание. Горенштейн так и продолжал стеклянно глядеть в захламленный пол, а Летов, наоборот, уставился в потолок. Потом закурили, и Летов увидел, что руки Горенштейна трясутся – дико трясутся, он даже не мог попасть папиросой в рот. В итоге Летов подкорректировал его руку и не с того ни с сего спросил: «Вот раньше господа были, теперь товарищи. А кто дальше будет?»

-Ты это к чему? – запинаясь спросил Горенштейн.

-Да просто так.

-Граждане будут, наверное.

-Это чтож, все ЗЭКами станут?

-Да мы и так ЗЭКи. ЗЭКи обстоятельств.

Летов еле заметно кивнул, одобряя фразу друга, который уже давно сдавливал свое лицо, дабы слезы вновь не брызнули из глаз, дабы вновь не показать свою слабость Летову. Впрочем, глупо было ее скрывать перед таким же слабым человеком.

–Серег? – сквозь слезы спросил Горенштейн.

-Да? – туша папиросу ответил Летов.

-Знаешь, я тут понял одно… После войны я уже был побежден, но еще не поломан, не сломлен, черт возьми! А теперь я еще и сломлен… на этой войне была одержана победа, но конкретно мы с тобой проиграли. Нас победили как людей.

-Согласен со всем, дружище. Сам про это постоянно думаю. С этой войны мы с тобой уже… не вернулись.

-Скажи – после долгого молчания неожиданно произнес Горенштейн – неужели у тебя никогда не было любви? Удачной любви.

Летов помрачнел. Сильно помрачнел. Конечно, с тех пор прошло столько лет, и столько новой боли тяжелым грузом упало на его душу, но эта, возможно, первая потеря до сих пор отзывалась в нем.

–Была Веня, была – мрачно ответил он. – Ольгой звали. Она потом к другому ушла, бросила меня, я рассказывал же. Хотя мы уже мечтали о семье даже. Ну, и к лучшему. Вернись я такой в нашу семью, я бы только ей и, если б дети были, им хуже сделал.

-А ты думаешь, что если бы у тебя было к кому возвращаться, ты бы вернулся таким же?

-Я это знаю, Веня.

… Утром группа оперативников выдвинулась на завод. Огромные цеха, шум ударов и скрежет металла, постоянно проходящие мимо работяги, с разной степенью радости в лицах… типичная, рутинная заводская жизнь – и не скажешь, что где-то здесь совсем недавно обитал чуть ли не злодей номер один всей Первомайки.

Вот они – рабочие. Чистые и грязные, сонные и злые, бодрые и веселые, молодые и старые, пропахшие перегаром и с изнывающим от «бодуна» лицом, или пылающие жаром молодые ребята. Старые вояки, с рубцовыми шрамами на теле, мужчины средних лет, с изувеченными станками ладонями и лицом полным горечи, горечи изнуряющей работы на благо Родины с 13-ти лет, и горечи потери чуть ли не всей семьи на фронтах войны. Рядом с ними совсем молодая смена, с гладкими и мускулистыми руками, всегда улыбающаяся, даже утром понедельника, и смотрящая на своих старых, покалеченных коллег без капли презрения – все они делали одно великое дело, дело восстановления своей страны.

«Молчалив он был»

«Идийот одним словом, гражданин милиционер. Ни базлает, ни пьет, ни покурил даже с нами»

«Рабочий из него никакой – всегда пытался отлынивать от работы, выполнял недобросовестно. Как-то пришел в цех, а он забыл замести в совок стружку – так и оставил ее горками лежать. Ну, я ему выговор, так он на меня посмотрел как на собаку»

«Этот урод как то набросился на меня ни с того ни с сего. Я его к черту послал за то, что он работу не выполнил, так он меня душить начал. Еле разняли»

«Да будь проклят этот юродивый. Я с семьей по парку шел, встретил его, он водку купил. Поздоровался с ним, а он меня на три буквы послал, да так, что даже дочурка моя услышала»

Остальные заявления были похожими, просто с разной долей негодования, презрения и ненависти в адрес Павлюшина. Складывалась полная картина: он был действительно болен и, вероятно, серьезно. Вел себя асоциально, с явно выраженной ненавистью к людям. Даже совсем молодой писарь, который из всей науки психиатрия знал один термин – «психопат» – садясь в машину и потирая закоченевшие щеки, сказал: «И вправду юродивый».

Теперь самым сложным было этого юродивого поймать.

Стоит сказать, что в ходе работы стало ясно, что Павлюшин был настолько асоциальным, что друзей или даже более-менее знакомых из коллектива у него не было. Ожидаемой ниточки к месту расположения преступника оперативники так и не нашли. Лишь двое дворников из цеха сказали, что единственным, кто с Павлюшиным общался и даже пару раз уезжал к нему в барак на повозке был некто Льдов – очень недалекий, глупый и молодой парень, пропавший пару месяцев назад.

Летов понял, что это оборванная, и, с большой долей вероятности самим Павлюшиным, ниточка единственная, которая может к нему привести.

…Несмотря на обилие сил, стянутых на поимку преступника, операция затягивалась. Штабные работали в одном направлении: поиск и систематизация всей имеющейся информации о Павлюшине. Информации было немного – наградные листы, жалобы на работе, паспортные данные, характеристики времен военных лет. В наградном листе за январь 1942 года его описывали как «стойкого, мужественного и отважного бойца». Хуже обстояло дело с больничным листом из госпиталя: ранение классифицировали как особо тяжелое, с повреждением черепной коробки, и, что важно, повреждением левой теменной доли мозга. Осколок был извлечен, но в левой верхней части мозга остались последствия повреждения. После ранения Павлюшин более года проходил реабилитацию – сначала наблюдалась зрительная агнозия (например, Павлюшин не мог описать характеристики предмета, который видел), потом начались головные боли, иногда доходившие до потери сознания. В больничном листе даже было указано подозрение «на наличие у больного галлюцинаций вербального характера». Нетрудно было сделать вывод, что проблемы с психикой у будущего убийцы начались как раз после ранения.

Интересен вопрос с причинами переезда: Летов, как опытный следак, сразу заподозрил, что гибель жены и сгорание дома могли стать не случайностью. Однако причины переезда в Новосибирск, вероятно, были более тривиальными – куда могли направить, туда и поехал.

Более интересным для Летова был загадочный Льдов, о котором все отзывались тоже отрицательно, но без столь выраженной злобы и презрения, как в отношении Павлюшина.

Кто же был этот «единственный друг Павлюшина»? Петр Филиппович Льдов, 1924 года рождения, уроженец Новосибирска, с 1938 года проживал на станции Крахаль. Отец – станционный смотритель, погиб под колесами поезда в 1933 году, мать – кассир на станции. Сам Лбов работал разнорабочим на паровозоремонтном заводе. В 1942 году был призван в армию, по пути в часть был избит, получил закрытый перелом локтевого сустава, вследствие чего был комиссован, так и не успев доехать до места службы – прочитав это, Летов сразу понял, что опознать его труп будет легче – при таких переломах остаются следы на кости. Далее все было более интересно – уехав в пятницу на работу пропал, так и не вернувшись домой. Дело о пропаже человека вел участковый на Крахали, который кроме опроса матери и друзей так ничего и не сделал – потом начали постоянный вывоз сотрудников небольших отделений милиции из близлежайших к Первомайке районов на поимку маньяка, и дело о поиске Льдова как-то замяли.

В протоколах мать Льдова рассказывала о том, что у него был какой-то «молчаливый и очень умный друг», у которого он «ночевал иногда коли на работе задерживался». Имени друга матери он не называл – судя по всему, отношения в семье были не очень, особенно если учесть, что у Льдова было две младших сестры.

Участковый, что было ожидаемо, сейчас отсыпался после ночного патруля. Он лишь поизучал материалы дела три дня, потом перешел на другое дело о серии краж со станции (сказал, мол, что дело было поважнее – все-таки хищение социалистической собственности), а потом и вовсе стал постоянно выезжать на патрули в Первомайку. Нового ничего участковый не рассказал, и сонного, заболевшего, грязного старшину милиции отпустили отсыпаться дальше.

Когда Летов сидел в комнате Ошкина, отогревая над комфоркой закоченевшие при обходе патрулей руки, дверь распахнулась и на пороге оказался Горенштейн. В расстегнутой шинели, с небрежной щетиной, грязными волосами и с абсолютно пустым, синим и пухлым от слез лицом.

«Мне тут сказали, что вы вышли на него. Хотел бы вернутся к расследованию. Было бы нечестно бросать свое дело» – пробормотал Горенштейн, садясь на свое место.

Ошкин и Летов молчаливо пожали ему руки, после чего на стол упала толстая папка с уголовным делом.

«Убийца наш это Северьян Андреевич Павлюшин. Белорус, 12-й год рождения, фронтовик, лечился от тяжелого осколочного ранения в госпитале, в Новосибирск приехал еще во время войны. Пробили всех его родственников и друзей – никого нет, на работе его ненавидели, говорили, что он ни с кем не ладил» – отчеканил Ошкин и сразу хлебнул чаю.

–Где искать его? – выдавил из себя Горенштейн. Летов сразу узнал это чувство – чувство невозможности говорить от боли, невозможности выдавить ни одного слова из себя, невозможности даже рот то открыть.

Нечто похожее с Летовым случилось в исправительно-трудовом лагере, когда ему вручили письмо из дома, где писалось, что его мать умерла уже полтора месяца назад. Это было вечером, после работы, когда урки рубились в карты, политические молча лежали на нарах, а Летов, вжавшись лицом в стену, трясся от страха – страха опять вернутся в окоп, или в тот злосчастный венский дом, где его автоматная очередь прошила невинных людей. О, этот страх закрыть глаза, страх уснуть из-за боязни очутится там, где он боялся очутится сильнее всего. Сколько раз он вот так просыпался средь ночи в холодном поту и выл, выл тихо, но с такой силой, что казалось, будто его внутренности рвались, а душа превращалась в тонкий мешок, в который нагрузили кучу песка.

И вот он лежит, и слышит, что его зовут. В руки всунули письмо – желтая бумага, свернутая в треугольник, и знакомый адрес.

Всего лишь один абзац, но сколько в нем ужаса для Летова. Всего лишь шесть строчек, но эти шесть строчек уничтожили все, что у него было. Всего лишь полсотни слов, но они оборвали последнюю дорогу к нормальной жизни. Всего лишь букв двести, но они словно картечь изрубили в клочья последнюю надежду жить, последнюю надежду на счастье.

И вот Летов упал на колени. Даже урки отвлеклись от своего занятия и посмотрели на «вояку» удивленным взором. Летова все спрашивали, мол, что случилось, но он не мог ответить, ибо слова умерли внутри него, так и не успев родится. Он не мог ничего не сказать. Не мог выговорить ни слова. Он стоял на коленях, плакал, и не видел толпы ЗЭКов, собравшихся вокруг. Он видел только мрак, мрак и мрак, темноту и бессмысленность всего дальнейшего пути. Пути, которого, как потом оказалось, вовсе не существует.

Вот Горенштейн сейчас был в похожем положении. Впрочем, он уже мог говорить, но это напоминало редкие обрывки слов, которые человек испускал в последней агонии.

Просидев весь вечер в кабинете, оперативники поняли, что Павлюшин уехать никуда не мог. Все машины просматривались, поезда за эти дни не проезжали, патрули шастали по всему району, и раз в сутки прочесывали лесополосу. Но его так и не нашли… Надежда была, что душегуб сдох где-то в лесу и был засыпан снегом, но уверенности в таких доводах, само собой, не было.

Глава 17.