Сын гадюки

Неудивительно, что лес вокруг пастуха был таким мрачным. Чаушин и без того не питал радужных ожиданий по поводу дня своего многолетия. Еще утром он был уверен, что хуже, чем планируется, уже не будет. Но, как показала реальность, всегда есть вариант, в котором все еще хуже. Кто мог знать, что там на уме у Царя змей? Если он правда хотел видеть сына, где был раньше?

– Бизону верить нельзя, – пробормотала проекция Тэхи, – посмотри, куда он тебя привел.

– Это тебе верить нельзя! – мысленно огрызнулся Чаушин.

– Мне нельзя?! Вот ведь зараза неблагодарная! Я тебе столько раз помогала, советы дельные давала, а ты…

– Ты говорила, что отец на празднике не появится, – Сын гадюки хоть и знал, что спорить бесполезно, но удержаться не смог.

– И я оказалась права! Разве это похоже на праздник?

Чаушин присел у подножья одного из страшных деревьев. Очень хотелось есть, но те продолговатые фрукты, что висели на безжизненных ветках местных кустарников, выглядели, мягко сказать, не очень аппетитно: черные, колючие, дурно пахнущие. Он сорвал один и попробовал его разломить пополам, стукнув о большой камень, лежащий рядом. Несколько раз поранившись об острые иголки, покрывающие твердую оболочку, он все же расколол внешнюю оболочку. Под коркой оказался только воздух, пахнущий совершенно невыносимо. Сложно сказать, воздух ли это был вообще. Сделав один малюсенький вдох, хотелось чихнуть так, чтобы легкие вылетели через ноздри, а мозг от встряски превратился в гоголь-моголь и навсегда потерял воспоминания об этом кошмарном смраде. Если бы от отвращения можно было умереть, запах из этого фрукта был бы самым быстрым и беспощадным убийцей.

Чаушин бросил смердящий плод куда подальше, но вонь расходилась все сильнее, изгоняя странствующего по Междумирью Сына гадюки с того места, на котором он вроде как уже пристроился и планировал дождаться отца. Вонь преследовала Чаушина. Он был вынужден бежать вглубь кошмарного леса, чтобы уберечь нос от той участи, которую не пожелал бы даже Аскуку.

Спасаясь от смрада, Чаушин вилял между стволами уродливых деревьев, которые по мере продвижения начали казаться более привлекательными. Небо потихоньку прояснялось, и даже земля под ногами становилась слегка мягкой, с редкими зелеными травинками, которые росли все чаще с каждым новым шагом. Чаушин решил держать темп и направление, несмотря на то что запах отвратного фрукта больше не чувствовался. Где-то вдалеке послышался женский голос. Голос пел очень притягательную мелодию. Юноша шел к источнику звука, а лес на глазах расцветал. В конце концов он оказался на залитой светом поляне.

– Это ловушка! – внезапно проснулась проекция Тэхи.

– Заткнись, – мысленно рявкнул на нее Чаушин.

Посередине поляны стояла девушка, от которой и исходил тот самый свет, озарявший местность вокруг. Чаушин вышел из зарослей и остановился, немного прищурив глаза. Ореол вокруг женского силуэта слепил его, мешая разглядеть лицо. Продолжая петь, девушка медленно пошла в его сторону. По мере приближения стали просматриваться контуры лица, они были так же красивы и притягательны, как ее голос, и показались Чаушину немного знакомыми, однако она точно не была одной из племени куроки. Так что совершенно непонятно, откуда Сын гадюки мог ее знать. К тому же лицо ее все равно не получалось разглядеть четко, только основные черты, а пение было на совершенно незнакомом языке. Эти новые слова дарили какое-то странное чувство спокойствия и безмятежности, словно ничего страшного не происходит и вовсе никогда не происходило. Страх будущего и ненависть к происходящему покидали душу скитальца по Междумирью. Подойдя совсем близко, девушка протянула Чаушину длинный кинжал в кожаных ножнах. Сын гадюки принял дар, прижал к груди и тихо сказал:

– Спасибо!

– Возвращайся! Ты мне нужен! – после этих слов девушка бесследно растворилась, а поляну и окружающий ее лес снова затягивало мрачными красками.

Глава 6. Захлопни варежку!

Ко дню многолетия Чаушина вождь племени Гудэх приготовил юноше подарок – прекрасный охотничий бумеранг, что достался ему в качестве трофея во времена Трехдневной войны. Один из воинов кано умело бросал его во врагов, ранил и калечил их, при этом бумеранг всегда возвращался в руку хозяина. Именно этим бумерангом был сражен дедушка Чаушина. Гудэх подобрал его на поляне, после боя. Уже в мирное время несколько месяцев вождь пытался научиться пользоваться диковинным предметом. Бумеранг действительно возвращался после каждого броска, вот только не в руку. Тренировки вождя заканчивались многочисленными синяками на плечах, ногах и спине, а также огромными шишками на лбу. Отчаявшись, Гудэх пришёл к Уомбли и попросил проверить, вдруг это оружие заколдовано и будет работать правильно не у всех. Тщательно осмотрев предмет, доставивший лидеру племени столько боли, шаман вынес вердикт:

– Это не бумеранг, а твоя рука заколдована.

– Ты можешь расколдовать? – с радостным предвкушением спросил Гудэх.

– Конечно! Дай-ка мне вон тот топор, – старик указал на угол своей хижины.

– Держи, – вождь подал орудие с выражением нескрываемого сомнения на лице.

– Теперь клади руку на пень.

– Шуточки у тебя идиотские, Уомбли! – рявкнул Гудэх, выходя из хижины шамана.

– Какие шуточки? – с недоумением переспросил Уомбли, убирая топор обратно в угол.

Так и не совладав с непокорным оружием, Гудэх решил вручить его Чаушину, раз уж подарка от отца парень все равно не дождется. Но, увы, именинник лежал без сознания в хижине, которую когда-то построил сам, прячась от ядовитой матери.

Построить дом для куроки было делом совсем не хитрым. На берегу Зеркального озера рос бамбук, из которого сооружали стены и крышу. Сверху хижину накрывали шкурами бизонов, чтобы дождь не попадал в помещение. Вот и все, жилище готово. Обычно юноши занимались этим за две недели до наступления многолетия. Став мужчинами, они переезжали из родительского дома в свое новое жилище.

Чаушин решил этот вопрос намного раньше сверстников. Уже к двенадцати годам он закончил строительство весьма маленькой, но очень милой хижины, рассчитанной на одного человека. Чаушин был уверен, что всю взрослую проживет здесь один. Его жилище стояло около бизоньего загона. Засыпая, можно было наблюдать за подопечными через окно.

С тех пор как хижина была готова, Чаушин не раз сбегал туда из материнского дома. Когда Тэхи становилась совершенно невыносимой, он просто уходил ночевать в свое убежище с твердым намерением больше никогда не возвращаться, но тут за дело принималась проекция. Она не замолкала ни на миг, уговаривая Чаушина вернуться к матери, потому что соплеменники его не поймут: у куроки так не принято. Матерей не выбирают, в конце концов.

Сопротивляясь несколько дней, Сын гадюки все равно поддавался на уговоры проекции. Больше не из-за логики речей голоса в голове, а чтобы он хоть немного притих. В присутствии реальной матери проекция умолкала и давала Чаушину небольшую передышку, пока Тэхи вновь не начинала нападки. Тогда Чаушин уходил в свой домик и вновь оказывался под прессом непрерывно болтающей проекции. Так и проходило его детство в бесконечных метаниях между реальной и воображаемой матерью, каждая из которых была по-своему невыносима.

Теперь у входа в домик для пряток стоял Уомбли и никого не пускал внутрь.

– Что с ним? – нервно крутя в руках бумеранг, допрашивал шамана Гудэх.

– Его кто-то укусил. Судя по следам на лодыжке, огромная змея.

– Всего-то, – ухмыльнулся вождь. – Сейчас позову знахарей, они дадут Чаушину противоядие.

– Знахари ему не помогут.

– Это еще почему?

– Аскук хочет встретиться с сыном. От этого нет противоядия.

Со стороны казалось, что Уомбли совершенно невозмутим. На самом деле его душа металась больше всех прочих в племени. За прошедшие годы ни с кем у шамана не сложилось таких теплых отношений, как с Чаушином. Указания духов-покровителей были для него как кровоточащая рана на сердце, которую запретили перевязывать.

Конечно, шаман и без всяких знахарей мог приготовить любое противоядие. Но Уомбли понимал, что дело тут не в противоядии. В чем именно – очередная тайна, на которую Крут и Онита отказываются проливать свет. И если уж так нужно, лучшее, что можно сделать, считал Уомбли, – сохранять самообладание. Хотя бы один из куроки должен выглядеть непоколебимо, даже если эта непоколебимость на самом деле лишь притворство.

– Дай угадаю, – терпение Гудэха переполнялось, оставалось всего несколько капель, – духи сказали ничего не делать и никого к нему не пускать?

– Сказали не пускать тех, кто помочь не может.

– И кто же ему может помочь?

– Понятия не имею… – пожал плечами шаман.

Пока Гудэх молчал, пытаясь хоть как-то унять раздражение, к хижине подошла молодая девушка, которую Уомбли видел впервые. Ничего не говоря, шаман отошел от двери и пропустил ее внутрь.

– Ты хоть знаешь, кто это? – в голосе вождя все сильнее чувствовалась ярость, которую он так старательно пытался сдерживать.

– Понятия не имею, – держал марку Уомбли.

– Это Мека из племени кано. Она гостила у нас полгода назад, учила язык куроки. Она тут что сейчас делает?

– Понятия не имею, – словно заевшая пластинка, продолжал свою песню шаман.

– Так какого черта ты ее пустил? – в ответ вождь получил лишь молчание, красноречиво указывающее, что Уомбли не собирается ничего объяснять. – Дай угадаю: духи сказали, что она поможет?

Уомбли смотрел на Гудэха как на пустое место, словно не слыша и не видя его вообще.

На безволосой голове Гудэха вздулась вена, начинающаяся в районе межбровья, поднимающаяся по лбу и идущая по всей лысине прямиком к затылку. Она пульсировала, сообщая шаману, что терпение вождя переполнено.

– Слушай, старик, мы тут все тебя уважаем, – еле сдерживая гнев, цедил сквозь зубы Гудэх, – но ты перегибаешь. Я тут главный. Мне решать, что делать. Отойди от двери, пока тебя не убрали силой.