Прочь из города

– Я чего хотел сказать, ага? За примером-то ходить не надо. Мы вот с тобой несколько лет здесь уже живём, в этом доме, в этом подъезде. Одним лифтом пользуемся, а я тебя даже звать как не знал, ага? А ты – меня.

– Да уж, – согласился Ропотов. – Мы с Вами уже битый час тут стоим, костёр жжём, а никто из всего дома так и не вышел. Неужели никому вода кипяченая, горячая не нужна? Да не поверю. Костёр разжечь труднее, чем поддерживать. Все, кому нужно, давно бы уже вышли с ведрами, кастрюлями, да хоть с чайником. Вон, – он провел по воздуху рукой слева направо, – дров полно, весь двор в деревьях. Распилили бы их на дрова, а потом бы уж новые посадили. Зато сейчас бы выжили. Вы-жи-ли!.. Эх, народ!

– А ведь знаешь, Лёшка, люди не только общаться разучились. Они разучились выживать. Наши люди утратили инстинкты самосохранения. Мы привыкли, что кто-то о нас обязательно должен позаботиться. Дадут, сделают, привезут, уберут. А сами-то что мы умеем, что можем, ага? Да даже если и умели когда, всё позабыли, а вспоминать, пробовать даже не хотим.

– Угу. Привыкли, что все из розетки добыть можно. Воткнул – и заработало. А розетка умерла – и всё, каюк.

– Вот и нечем людям сейчас согреться. Все бытовые отопительные приборы – электрические. Ты спрашиваешь – ведь в Ленинграде почти у всех, ну не в каждой квартире, хотя квартиры тогда, в основном коммунальные были, на много семей – это… печки-буржуйки стояли. Не сразу конечно, зато заводы в городе быстро их выпуск наладили. Это ж литьё чугунное. А чугуна город тогда много производил: для фронта, конечно же, в первую очередь, для победы. Но и о рабочих и их семьях ведь тоже думали, ага? Ведь ежели дома у рабочего холод, семья его замерзает, как он работать будет, о чем думать, в первую очередь? О своих. Вот они и наладили выпуск печек и печных труб переносных для вывода в окна.

– Эх, была бы у меня сейчас такая печка – никаких проблем бы не было ни с отоплением, ни с готовкой, – произнёс Ропотов и понурил свой взгляд.

– Вот, вот, Лёш, – Спиридонов опять стал долго кашлять, – сейчас нет ни у кого ни печек, ни запасов. Москвичи перестали делать запасы продовольствия. Ни круп, ни соли, ни консервов, ни спичек ни у кого больше, чем на неделю, нет. Нет погребов, нет сараев, дач, ага? А на тех дачах, что ещё у кого-то остались, – цветочки да газончики. Никто лопату в руки брать не хочет, ты понимаешь, многие даже и не брали ее в руки никогда. Никогда! Представляешь! – он опять закашлял. – Вот сейчас жрать-то и нечего. Привыкли, понимаешь, что в магазинах всегда всё есть. Конечно, магазинов-то полно кругом, круглосуточные всё, универсальные. Хошь тебе – морковка, хошь – водка, хошь – носки, а хошь – аспирин. А где они сейчас, магазины эти?

Спиридонов опять неудачно попытался рассмеяться, но страшный кашель не позволил ему это сделать, заставив проступить на глазах слёзы.

Пока они, ожидая закипания воды в кастрюле, стояли и грелись у костра, Аркадий Никитич спросил у Ропотова:

– Алёш, а ты знаешь, что у нас в подъезде пожар был?

– Да ну?! – удивленно воскликнул Ропотов. – Не может быть!

– Да… Две квартиры: на восьмом и девятом этажах – сгорели. Полностью выгорели, ага?

Ропотов внимательно посмотрел на тёмный силуэт своего дома.

– Да нет, не старайся – не с этой стороны, с моей.

– И когда это произошло?

– Позапрошлой ночью. В квартире на восьмом этаже семья молодая жила: парень с девчонкой и ребёнок у них маленький был. Мамочка ещё с коляской всё время в лифте ездила.

– Ну да, помню её, голубая такая коляска.

– Ага, голубая, – Спиридонов опять закашлял. – Сынишка малой… Видно, чтобы согреться, а может разогреть еду какую, они костёр у себя разожгли. Прямо на полу. Не знаю, открыли они окно или нет, – ну, в общем, угорели они. Заснули, наверное, и угорели, а потом и сгорели. Так в кровати и лежат до сих пор, ага. То, что осталось… – И ребёнок?

– Ну, а то… И ребёнок, и коляска голубая – всё сгорело, ага. А выше их, на девятом, мужик с бабой жили, оба пенсионера… Да, хороший мужик был… Петрович… Разговаривали мы с ним часто… Даже не знаю, проснулись они той ночью или не успели даже. Огонь по балкону поднялся. Хорошо ещё, что чердака в нашем доме нет, да и пламя вниз не пошло, как это часто бывает. А так бы и я, и ты, Лёшка, тоже могли не проснуться вчера… Такие, брат, дела.

– Вот ведь ужас! Кошмар какой… То-то я заметил, дымом ночью несло. А я и не знал, и не подумал даже… Сейчас ведь и пожарные не приедут: некому вызвать-то.

– Да уж… – тут Спиридонов тяжело выдохнул, – хороший мужик был, ага… Петрович… Ох, погорит Москва вся, погорит. Если не кончится бардак этот… Как при Наполеоне, погорит, ей-богу! Помяни мои слова, погорит.

К этому времени кастрюля над костром уже вовсю бурлила пузырями, пора было её снимать, но расходиться мужчинам, соскучившимся по нормальному человеческому общению, уже не хотелось.

Воды на двоих было мало, поэтому первую кастрюлю кипятка, они так решили, Ропотов отдал Аркадию Никитичу. Пока тот поднимался к себе, Алексей поддерживал костёр. Они также договорились, что Спиридонову не нужно будет возвращаться по лестнице, он перельёт у себя кипяток из кастрюли Ропотова в свою и сбросит ту из окна на лестничной клетке в сугроб.

Оставшись один и зачерпнув по новой снега в ставшую совсем уже чёрной от копоти кастрюлю, Ропотов подбросил в костёр приготовленные заранее палки и ветки и стал наблюдать, как снег внутри кастрюли медленно проседает, а едва заметные струйки пара под монотонное шипение устремляются вверх: туда, к душам несчастных соседей-погорельцев.

Глава XVIII

На следующую ночь в подъезде Ропотова умерли ещё два пенсионера, а в соседнем – грудной ребёнок. Вероятно, смертей было ещё больше, но Ропотов об этом ровным счетом ничего не знал.

Когда умер пожилой мужчина из квартиры на пятом этаже, в их подъезде об этом узнали все. Жена умершего принялась кричать, а потом уже просто выла в полный голос. Ропотов поднялся узнать, что же произошло. Спустился и Аркадий Никитич. Из других жильцов больше не вышел никто.

Вдвоём они пытались, как могли, успокоить несчастную женщину, но, похоже, от горя, а также от холода и голода она тронулась умом. Так и пролежала она рядом с окоченевшим трупом до утра, пока сама не умерла. Никто их не выносил из квартиры. Они так и остались лежать вместе на кровати. Зато уже потом кто-то вынес из их незапертой квартиры вещи: всё, что имело какую-то ценность в «мирное время», а также то, что можно было сжечь. Но кого это уже волновало?

Той же ночью, под утро, где-то недалеко от их дома стреляли. Долго и часто. Звуки были очень громкими. Детям, а также Лене было очень страшно. Ропотову тоже было не по себе, но он, как мог, проявлял спокойствие и успокаивал их.

Наутро оказалось, что стрельба велась в районе ближайшего отделения полиции. Здание атаковала какая-то вооруженная группа. Вероятно, чтобы захватить оружие. Вскоре в нём начался пожар, и оно полностью выгорело. На улице, прямо на снегу, лежали тела убитых полицейских. А ещё двое, обуглившиеся и с трудом различимые, остались в сгоревшем уазике рядом со зданием. Люди, какие там собрались днём, обступили их и молча с ужасом разглядывали. Потом приехали военные грузовики, зевак разогнали, а трупы погрузили и увезли. Ропотову об этом рассказал Спиридонов, а ему, в свою очередь, кто-то ещё.

Ропотов потом ещё раз сходил к «Пятёрочке», но и она, как оказалось, сгорела. Что стало с продуктами – уже неважно. Хорошо, если люди их успели растащить, хоть какая от них польза была бы тогда.

Мысль о тёще не давала ему покоя. Возвратившись во двор, он отыскал свой «Солярис» и попробовал открыть его с пульта. К счастью, аккумулятор ещё не успел разрядиться. Ропотов забрался в холодный салон. Все стёкла машины были покрыты хорошим слоем ещё не успевшего слежаться снега. Он попробовал завести машину, и это сразу ему удалось. Щётки на лобовом стекле автоматически сбросили снег и вернулись в первоначальное положение.

Индикатор топлива показывал 32 литра. При расходе зимой по городу десять-одиннадцать литров на сотню выходило не больше трёхсот километров пробега.

«Итого почти триста километров до того момента, как машина встанет. И если не доехать, на этом всё и кончится. Можно даже не вылезать из неё. Просто закроем глаза, заснём и уже не проснёмся, – он поёжился. – Если поеду один, машина будет легче, а расстояние – больше. Но как я их оставлю одних? Уж лучше тогда умирать всем вместе. И сразу».

До дома матери Лены, Ларисы Вячеславовны, от их дома выходило почти тридцать километров. Туда-сюда на круг получалось шестьдесят, а на случай объездов – семьдесят-восемьдесят. То есть всё равно хватало и даже с запасом.

Ропотову пришла идея: «Вот бы забрать всех, детей и тёщу и – прочь из холодного города, на дачу с печкой. Пересидеть там, а потом, как потеплеет, и порядок восстановится, вернуться».

Только вот незадача: дачи-то у них не было. Как не было и родственников в других городах. Зато дача была у его друга Кирсанова. Прошлым летом Ропотовы ездили туда отмечать день рождения жены Кирсанова – Оксаны. В те большие июньские выходные стояла жаркая погода, они даже ходили все вместе купаться на местные пруды – место истока речушки со смешным названием «Рожайка». Хорошо тогда они отдохнули. Да и звал в гости потом их Кирсанов на свою дачу чуть не каждый месяц – хоть его одного, хоть со всей семьей.

Дача Кирсанова располагалась в пятидесяти километрах к югу от Москвы, в садоводческом товариществе недалеко от военного городка Алачково Чеховского района. Дом был хоть и старый, но построен добротно, из брёвен. В доме Кирсановых было несколько комнат, на первом и на мансардном этажах, проблем с размещением у них тогда не возникло.

В самой большой комнате дачного дома была выложена отличная печка-голландка. Из-за жары её тогда не топили, но Кирсанов рассказывал Ропотову, что печка была превосходной: растапливалась с одной спички, тепло давала уже через час и держала его почти сутки.

А какой шикарный погреб был в этом доме! Сколько красивых банок стояло тогда на его стеллажах: и с красными пузатыми томатами и зеленовато-песочными огурцами, с обеих сторон обрезанными, и с жёлтыми кабачками, нарезанными увесистыми кольцами, и ещё желтее – с целиковыми маленькими патиссонами. А какие замечательные компоты: из красной смородины, из чёрной, из вишни. Ну и варенья: клубничное, смородиновое, сливовое, из крыжовника, яблочное повидло. Эх, сейчас бы попасть туда, да с большой ложкой! Да и без ложки – только крышку открыть и так и припасть губами к этим разносолам и сладостям. Ну и пусть себе по животу течёт, главное, чтобы в рот попало.

А ещё там была картошка в ящике, пусть, наверное, сейчас пророщенная уже, с глазками, но – картошка! Мать стола русского, матушка-кормилица. Ну и что, что из Америки привезенная Петром Первым насильно вместо репы и в дополненье к капусте насаждённая.

Как же она выручала всех, картошечка: и в войну, и в голод, и в тюрьме, и на каторге, и в кафе-ресторанах, и в домашних коленка-к-коленке застольях угарных, с песнями, с гармошкою. Рассыпчатая такая с паром, во рту так и тает, так и тает, а добавишь сверху соли щепоточку, уж как она заиграет! А если ещё огурчика к ней солёненького, да сметанки – такой, чтобы ложка стояла, да водочки холодной, из потной стопочки, в капельку, в слезиночку, то и мяса никакого не нужно, а уж рыбы-то и подавно.

Хотя сальце бы, право, не помешало к картошечке. С мясной прожилочкой. А ещё холодец с чесночком – такой, что двинешь тарелкой, а он в ней покачивается, из стороны в сторону, а глаза твои жадные до вкуса его сказочного на поверхности блестящей отражаются, кружки-полукружки морковки разглядывают, от этой самой поверхности до дна его, до рисунка почти до самого на тарелочке. Ох…

Вот если бы только сейчас оказаться им там всем вместе – Ропотовым и Кирсановым в той большой комнате с печкой, с яствами этими из погреба – всем бы тогда хватило и места, и тепла, и пропитания.

При этой мысли Ропотов закрыл глаза, поглубже вжался в своё мягкое и уже не такое холодное сидение, и на его лице медленно проступила улыбка удовольствия, какая обыкновенно бывает у беспечных мечтателей, стоит им лишь только в очередной раз нарисовать в своем воображении ещё одну яркую безукоризненную картину, не забыв при этом расположить в самом её центре, да-да, конечно же, себя.

А что, если Кирсанов туда и уехал, плюнул на всё на это и уехал? Обрадовался бы он тогда их приезду? Да, конечно, едой и заготовками из погреба пришлось бы ему поделиться, от своих ртов голодных отнять. А в час лихолетья, кто знает, будет старый друг таким же милым тебе, добрым и отзывчивым, как раньше? Своя рубашка-то ближе к телу. Дружба – дружбой, а табачок врозь. Не зря же такие пословицы народ сочинил и поминает их раз за разом.

Но, с другой стороны, присоединись они сейчас к Кирсановым – два мужика уже будет в доме, четыре руки, четыре кулака. Время-то теперь лихое наступило, опасность из каждого угла на тебя волком глядит и слюнями исходит. Да и Ленку с Оксанкой сложи, да тёщу прибавь – всё забот меньше на хозяйство да троих детей. Вместе-то сподручнее.

«Будь я сейчас на его месте, только бы обрадовался прибавлению такому», – решил за Кирсанова Ропотов перед тем, как открыть глаза и заглушить мотор. Он привычно потянулся к карману брюк, где всё ещё лежал телефон, чтобы позвонить Димке и сообщить ему о готовности приехать к ним в гости на дачу, но тут же осёкся, опомнившись, и во весь голос протяжно изрёк: «Твою мать!»

Глава XIX

Вернувшись домой, Алексей рассказал о своей шальной идее жене.