Прочь из города

Ропотов всё же помог Аркадию Никитичу подняться, пройти в комнату и лечь в кровать.

На прощанье Спиридонов протянул ему ключ от двери.

– На вот, закрой меня снаружи. Не хочу, чтобы кто чужой шарился тут.

– А как же Вы откроетесь-то сами?

– У меня ещё один есть, не переживай… – он улыбнулся. – Помнишь, что обещал? Всё, что тебе понадобится, заберёшь.

– Хорошо… Я пойду. Ну, до свидания!.. Поправляйтесь скорее!

– И тебе не хворать.

Алексей вышел на лестничную клетку, замкнул дверь на ключ. Постоял немного. За дверью опять послышался продолжительный кашель. Ропотов потихоньку пришел в себя. Стал медленно спускаться по лестнице.

«Жалко-то как мужика. Хоть и знакомы мы с ним меньше недели, а уже другом стал, родным почти стал.

Жалко. Не протянет он и до завтра», – подумалось ему.

И следом:

«Теперь понятно, что надо отсюда уезжать: рассчитывать больше не на что», – укрепился он в мысли о бегстве из Москвы.

Глава XXI

Вечером того же дня, спустившись от Спиридонова к себе, Ропотов ещё раз заговорил с Леной на тему отъезда. Поведанная им история о кровавом разгоне москвичей, пришедших требовать от власти решительных действий по их спасению, возымела свой эффект. Надежды Лены на изменения к лучшему были разбиты, и возражать Алексею ей уже было нечем.

Ведь даже Лена стала понимать, что ситуация стремительно ухудшалась, уходя в крутое пике. Да и не только Лене, многим москвичам, кто узнал об этих событиях, стало очевидно, что в этой суперэкстремальной, почти невероятной ситуации власть – та самая власть, которая ещё недавно контролировала всё и вся, оказалась неспособной мобилизоваться и выполнять свои элементарные функции. Как, впрочем, не способной она оказалась эту ситуацию предвидеть, просчитать её последствия и принять меры для того, чтобы эти последствия хоть как-то для себя же самой и смягчить.

Но когда в довершении ко всему вызов власти бросила горстка мятежников, причем мятежников снизу, не имеющих почти никаких ресурсов, чтобы эту власть поменять, власть растерялась. Потеряв же такой мощный инструмент влияния как телевидение, и растеряв по дороге своих «лучших» представителей, банально сбежавших, она обнажила свою полную беспомощность. И уже в состоянии беспомощности она стала множить свои ошибки, загоняя саму себя все дальше и дальше в угол.

Народ же, по привычке рассчитывая, что власть всё сделает, всё решит и поправит, ждал и надеялся – до тех пор, пока холод и голод не стали брать людей за горло, пока смерть не начала каждый день приходить к ним домой, забирая самое дорогое – жизнь близких.

И вот когда уже люди, совсем отчаявшись, пришли и потребовали, власть испугалась – его, народа, – источник этой самой власти, как это написано в Конституции. Власть испугалась того, что народ сметёт её, отнимет всё, а отняв, призовёт к ответу, осудит и покарает. И испугавшись этого, она ударила наотмашь, ударила всей оставшейся у неё силой. Но вот только она позабыла, что действие всегда рождает противодействие. И чем сильнее удар, тем более мощным получается ответ. Так и начинаются все бессмысленные и беспощадные бунты, гражданские войны, смуты, майданы. И если начинаются они быстро, то вот закончить их так же быстро бывает ох как непросто, а нанесённые друг другу раны и вовсе затягиваются потом годами.

На следующее утро Ропотов первым делом решил навестить Спиридонова. Подойдя к его двери, он высвободил из-под шапки своё ухо и приложил его к двери. Постояв так недолго и не дождавшись никаких звуков, Ропотов достал из кармана ключ, вставил в замочную скважину и провернул два раза: столько же, сколько делал это вчера, но в обратную сторону. Потом, не вынимая ключа, тихонько потянул за ручку. Дверь покорно поддалась ему, слегка заскрипев петлями и как бы здороваясь с ним.

Прежде чем войти, он постоял и послушал. Тишина, ни звука. Зашёл в квартиру, осторожно прикрыл за собой дверь, предварительно вынув ключ. Мысль о том, что вот сейчас он увидит мёртвого Спиридонова, привела его в сильное волнение. С другой стороны, Ропотова всё ещё не покидала надежда увидеть своего соседа живым. Но по мере того, как он, затаив дыхание, приближался к комнате, в которой вчера оставил того на кровати, эта надежда растворялась. В висках застучало.

Вот наконец и комната. А вот и кровать…

Ропотов подошёл к окну и отдёрнул занавеску. Комната наполнилась светом.

На кровати с открытым ртом и немигающими пустыми и устремлёнными в потолок глазами лежал Спиридонов. Кожа его лица была неестественно белая, местами жёлтая, даже кремовая, а где-то уже пурпурно-синяя, отдельными пятнами. Под кожей сильно проступил череп, отчего показалось, что кожу кто-то натянул, завязав её сзади узлом. Ставшие уже привычными Ропотову черты лица Спиридонова донельзя изменились: теперь перед ним лежал совсем не знакомый ему человек. Из-под тряпок торчала такая же белая с синим рука с неестественно скрюченными пальцами, а ниже – ступня, толстая от надетых на неё нескольких носков.

«Как же смерть обезображивает, как она меняет внешность человека, отталкивает», – подумалось ему после того, как он наконец выдохнул.

Постояв немного, Ропотов протянул руку к лицу покойного, чтобы навсегда закрыть ему глаза. Это всё, что он мог для него сделать. Руку встретил ледяной лоб, потом такие же ледяные веки и нос.

«Прощай, Никитич… и прости… Молись там за нас. А я – здесь за тебя буду», – Ропотов ещё раз посмотрел на покойного, снял шапку и опустил голову на грудь, закрыв глаза. Мысленно он аккуратно и беззвучно опустил на покойного крышку гроба; тот стал медленно опускаться куда-то в бездну, пока не исчез совсем из вида, и Ропотов бросил ему вслед горсть замёрзшей земли. Вот и всё. Открыв глаза снова, Ропотов натянул плед на лицо покойного, перекрестился, но совсем неумело, перепутав последовательность на лево-право.

Он повернулся и быстро вышел из комнаты. Уже в следующей, проходной комнате его взгляд остановился на шкафу с книгами.

Книги. Теперь это просто топливо. А ведь когда-то ими зачитывались, из-за них подолгу не могли заснуть ночью: всё читали, читали, читали. Может быть, в каких-то из них на полях стоят пометки, сделанные тем, кто их читал, вдумчиво читал, перечитывая одно и то же предложение, один и тот же абзац по нескольку раз. В прежние годы люди собирали книги, гонялись за ними, выменивали на макулатуру, записывались в очередь, скупали у алкашей возле метро. В книгах тогда искали правду, ответы на любые вопросы. Что такое тогда был телевизор против книг: так, элемент интерьера, бесполезный, хотя и вожделенный ящик с тремя-четырьмя унылыми программами, дикторами с непроницаемыми и не выражавшими никаких эмоций лицами, с однообразными сюжетами, оторванными от жизни. Другое дело – книги! Хорошую библиотеку не стыдно было оставить и с радостью получить в наследство.

Ага, что здесь, на полках? Вот пухлый Толстой, протёртый с надорванными корешками Тургенев, трёхтомник Маяковского, опять Толстой, но уже другой… тома, тома, ряды и вереницы разноцветных и разновеликих томов. Кожаные и бумажные переплёты. А это что?.. Плохо видно… О! Чехов. Автограф на корешке вместо фамилии. Ну да, точно – он. А вот и наше всё – Пушкин… Гоголь – рядом, куда ж без него. А вот и научная литература. Тоже много, обложки только проще, да шрифт на корешках мельче. Или, наоборот, всё крупное: и буквы, и сами тома – как вот у этих энциклопедических словарей. А вот и иностранные авторы: Жорж Санд, Морис Дрюон, Теодор Драйзер, Дюма, Сэллинджер… Вот книги серий «КС» – «Классики и современники», «ЖЗЛ», «Дружба народов»… Да, Никитич, неужели ты всё это прочитал?

А теперь всё это – просто топливо. Можно их сжечь разом и согреться на час-два, можно жечь понемногу: варить еду, кипятить снежную воду. Продержаться так до весны, чтобы выжить. А что дальше? Если сжечь все книги, как дальше жить, чему учить следующие поколения людей? Электронные носители, скажете? Ну, как же, знаем-знаем, слышали. Двоичный код, диджитализация, цифровизация, оцифровка бумажных страниц, пдф-формат, электронные образы, мощные сервера, дата-центры… Только где это всё, когда свет отключился, и неизвестно, когда он включится снова? И что будет с этими серверами и этими данными, если света не будет долго, очень долго?

Ропотову вдруг вспомнился роман Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», точнее, кинофильм, снятый по нему, который он смотрел в студенчестве. Действие фильма происходит в фантастическом тоталитарном обществе, где книги под запретом, они уничтожаются – их сжигают в огне. И главный герой романа, пожарный по профессии, не тушит пожары, а, наоборот, устраивает их, уничтожая вместе с жилищем книги, если их обнаружат у людей. Потом, повинуясь соблазну, однажды он не сжигает, а прячет у себя несколько книг, затем читает их в укромных местах, но, будучи застигнутым врасплох, вынужден бежать, и за это его объявляют преступником. Герой фильма бежит туда, куда не смогли до него дотянуться щупальца полицейского государства. Там, в лесу живут и прячутся люди, заучившие наизусть и постоянно повторяющие каждый свою книгу, люди-книги – с тем, чтобы впоследствии, когда тоталитаризм будет побеждён, воспроизвести их на бумаге, тем самым сохранив для будущих поколений.

Он улыбнулся: «Надо и мне какую-нибудь книгу взять, чтобы потом выучить её наизусть прежде, чем сжечь». Он поднял раму стеклянной дверцы старого шкафа, не без труда поднял и задвинул её вглубь. Потом стал водить указательным пальцем по корешкам книг, не решаясь, на какой остановиться.

«Да хотя бы вот эту белую… Борис Пастернак, «Доктор Живаго», – решил наконец он, вытащив первую приглянувшуюся ему, подумал и вытащил и соседние с ней три книги: «Возьму лучше несколько, а там посмотрим: что-то сожгу, а что-то, глядишь, останется как память о хорошем человеке».

Ничего другого он брать не стал. И копаться в вещах Никитича он тоже не посмел. Только книги. Вышел, закрыл дверь на ключ и положил его под коврик, потом спустился к себе.

Глава XXII

Собираться в дорогу Ропотовы начали сразу же, как Алексей вернулся от ещё живого Спиридонова и поговорил с Леной. Сборы продолжались всё время, пока позволял дневной свет.

В первую очередь, взяли еду, точнее то, что от неё осталось. А это три консервных банки: одна с килькой и две большие с говяжьей тушёнкой, килограммовый пакет с рожками, такой же, только начатый, с рисом, целый пакет гречки, почти полную пачку чая. Одну бутылку коньяка Ропотов с Леной выпили за эти дни – понемногу, но каждый день, для поднятия сил и поддержания духа. Поэтому осталась только одна бутылка. Её упаковывали особенно тщательно – не дай Бог, разобьётся.

Оставались ещё два с небольшим батона в нарезку. Хлеб замёрз и почерствел, но, главное, – он не заплесневел. Взяли ещё солонку, немного – тоже весь, что остался, – сахар, шесть коробков спичек и полтора десятка чайных свечек – последние, какие были.

В полутора- и двухлитровые пластиковые бутылки, случайно обнаруженные им на кухне и на балконе, Ропотов заранее разлил воду, получив её из растопленного снега после хорошего пятиминутного кипения.

Взяли всю, что была не на них, одежду, тёплую обувь, приготовили одеяла, пледы, сложили все лекарства, часть книг, в том числе те, которые Ропотов забрал у Спиридонова. Не забыли взять и документы: все паспорта, свидетельства о рождении детей, а также деньги и Ленины украшения: пару колечек золотых с камушками, три цепочки, тоже из золота, серебряные кулон и серьги. Обручальные кольца были на них. Наличных денег оказалось совсем немного, всего-то около двух тысяч рублей, ещё рублей триста пятьдесят выгребли из детской копилки. Все остальные их деньги – не больше сорока тысяч из последней зарплаты Ропотова были на его банковской карте. Карту, хоть и была она теперь совершенно бесполезной, тоже взяли, на всякий случай. Никаких других сбережений у них не было.

Ропотов собрал также и весь свой ручной инструмент: молоток, плоскогубцы, несколько отвёрток, ножовку. Туристический топорик и складная саперная лопатка уже лежали в багажнике машины. А вот сетевая электродрель и почти разряженный шуруповёрт ему теперь были ни к чему. Ещё Ропотов сложил все ножи, включая кухонные, несколько вилок и ложек, пару кастрюль, эмалированную кружку, сковороду, две чайные кружки, четыре миски, а также горсть гвоздей и саморезов, моток веревки, скотч и большие ножницы. Не забыл он взять и ту консервную банку, из которой сделал конфорку.

Разложив всё по пакетам, Ропотов с Леной отнесли их в коридор, приготовив к завтрашней погрузке в машину. За окном почти стемнело, поэтому в коридоре уже ничего не было видно, хотя маленькая часовая стрелка не доползла еще и до пятёрки.

Вдруг Алексей взял Лену за руку:

– Послушай… А вдруг кто-нибудь увидит, как я буду носить пакеты в машину, и решит, что там продукты, дождётся, когда я пойду за следующей партией, разобьет стекло в машине, откроет дверь и украдёт всё.

– Да… ведь верно. Всё же теперь изменилось. И этого нельзя исключать.

– Придётся тогда самое ценное: продукты и воду – нести в последнюю очередь.

– Алёша, у нас всё ценное. И одежда, и обувь, и твои инструменты – это то, без чего сейчас не выжить.

– Ну, да. Ты права.

– Давай я тогда пойду с тобой. Будем носить по очереди так, чтобы машина постоянно была в поле зрения.

– А ты точно сможешь? Теперь эти пакеты покажутся тебе гораздо тяжелее, чем они были бы тогда, раньше. И не забывай, лифт ведь не работает.