Прочь из города

«О-па! Да это же собаки. Вот откуда звуки эти», ? догадался он, когда из непонятного шума выделились сначала лай, а потом и звуки яростной грызни.

За будкой охраны, возле самого шлагбаума он увидел несколько собак, шесть-семь, может, восемь, сгрудившихся над чем-то на снегу, и отдельно от них – ещё три-четыре собаки, сцепившиеся в единый клубок. Этот клубок, сверкая и лязгая зубами, разбрызгивая во все стороны слюну, кровь и клочья шерсти, постоянно вертелся тут же до тех пор, пока из него не вырвалась и не помчалась прочь одна собака, истошно скуля от нестерпимой боли или от страха перед ней. За собакой бросилась ещё одна, значительно уступавшая первой в размерах. Оставшиеся же две быстро присоединились к основной группе. Догонявшая собака, поняв, что две другие её не поддержали, сразу же развернулась в сторону всей своры. Покусанная же псина, крупный черный кобель неопределенной породы, всё также продолжая дико скулить, поджал хвост и, озираясь назад, уже на трёх лапах отбежал чуть поодаль, а, убедившись в том, что его наконец оставили в покое, бухнулся в снег и стал энергично зализывать свои раны.

Ропотов остановился, не на шутку испугавшись. Пожалуй, продолжать дальше движение было опасно. Первой же его мыслью было вооружиться чем-то. Он стал оглядываться вокруг, нет ли рядом какой палки. Увы, но всё вокруг было занесено снегом, и ничего подобного не оказалось на виду. Оставалось только затаиться, не привлекать к себя внимания и наблюдать.

И тут Ропотов, вглядевшись, с ужасом обнаружил, что все эти собаки столпились над… человеческим телом – они его… ели! Собаки ели человека. Убили, а теперь доедали. Загрызли до смерти, а потом – и до самых костей.

Его рот непроизвольно открылся, последовал звучный вдох, а волосы – он даже почувствовал это – зашевелились под шапкой. В глазах потемнело. Ноги подкосились; он закатил глаза и, опуская голову, машинально поднес правую руку к лицу, левой же своей рукой – схватился за сетку забора, иначе бы не удержался на ногах. Его чуть не вырвало: несколько подряд позывов на рвоту оказались без пищи, один только воздух. Сплюнул слюну. Отдышался немного. Снова поднял глаза на это кровавое пиршество.

Внутри и вокруг кровавой кучи валялись обрывки одежды: куски ткани, шапка, ботинок. Передние лапы и морды собак до самых ушей тоже стали мокрыми и буро-чёрными от крови. Они жадно, растопырив в стороны задние свои лапы и расталкивая друг друга крупами и бёдрами, пытались урвать кусок побольше. Периодически между ними вспыхивали мелкие стычки, но желание не упустить еду всё-таки побеждало в них жажду мести за полученную боль от укусов.

«Сейчас они его доедят и примутся за меня – вон их сколько, на всех ведь не хватит», ? подумал Ропотов.

Бежать прочь сейчас – значит навлечь на себя погоню, в которой у него не было ни единого шанса. На забор ему не залезть – по рабице, да ещё почти без сил, он точно не поднимется. Да даже если бы смог… Голодные псы всей сворой навалятся на забор, и тот, чего доброго, падёт. За забором тоже нет спасения: они его обегут под шлагбаумом и «снова – здрасьте». А сидеть на заборе и взирать на них сверху, как Маугли на рыжих псов, он сможет лишь до тех пор, пока, обессиливший от постоянного напряжения, не упадёт им прямо в раскрытые пасти.

Чувство страха, видимо, стало передаваться от Ропотова этим одичавшим тварям. Да и звуки, что он издавал, сколь негромкими они ни были, тоже скрыть от них не удалось. Одна из этих тварей – бывший когда-то миленьким, но всё равно грозным питбулем или стаффордом, оставшийся теперь без хозяев и пропитания и вконец одичавший пёс, неожиданно для Ропотова поднял свою морду, повернулся и устремил на него свой холодный взгляд. Злые голодные глаза собаки быстро пробежались по Ропотову, смерили его с ног до головы, и миллионы мурашек в тот же миг обрушились на его кожу под одеждой.

Эта почти безухая свирепая тварь, не знающая боли, глухо зарычала и, переваливаясь на своих коротких кривых лапах, бросилась в его сторону. Молча, без лая, со свисающей из широкой пасти кровавой слюной и клокочущей глоткой – прямо на него. Ещё мгновенье, и она будет здесь.

Всё, что он успел сделать, – это встать спиной к забору, согнуть и выставить вперёд остриё левого локтя, за которое собака в прыжке его и ухватила. Второй своей рукой – правой – он покрепче ухватился за сетку забора. Опустившись на землю задними лапами и увлекая за собой Ропотова, собака стала рывками тащить его локоть на себя, резко теребя его из стороны в сторону. Толстая одежда и широкая кость локтя не дали собаке возможности нанести максимальный урон. Боли пока было – только напряжение в ногах, сдерживание напора и страх. Угрожающе хрипя, это свирепое чудовище продолжало сдавливать локоть зубами и искать в нём наиболее уязвимое место для перехвата.

Собрав все силы и подтянув себя второй рукой к забору, Ропотов выровнял спину. Затем, расставив пошире ноги и слегка согнув их в коленях для устойчивости, он поднял собаку на себя. Не отпуская хватки и так же яростно продолжая сжимать зубами локоть, теперь уже всем своим весом она повисла на нём. Короткими, но резкими движениями она продолжала мотать головой, заодно мотая и локоть, и самого Ропотова. Вот и боль – острая, резко нарастающая. Ещё немного, и силы, а раньше, наверное, сознание его покинут. Если что-то и можно сделать, то нужно делать сейчас.

Глаза их встретились: прирождённого убийцы и случайной жертвы. В тот же миг Ропотов отпустил забор и кулаком освободившейся руки со всей силы нанёс короткий удар. В широком чёрном пёсьем носу что-то хрустнуло. Собака почти сразу разжала зубы, громко взвизгнула и грузно рухнула наземь. Кровь обильно полилась из её рта и носа; собака, продолжая истошно визжать, захрипела и стала захлёбываться собственной кровью. Жадно ловя открытой пастью воздух и пытаясь проглатывать кровь и языком лизать разбитый, весь в пузырях, нос, правыми своими лапами она стала беспорядочно размахивать в воздухе. Потом закрутилась юлой на одном месте, отталкиваясь от земли другой парой лап и отбрасывая ими снег. Вскоре её стали сотрясать конвульсии, и через пару минут она совсем затихла.

Всё это время опустошенный схваткой, обессиливший Ропотов смотрел на умирающую собаку. Его ноги и руки тряслись от напряжения. Грозная псина, только что трепавшая его локоть в надежде повалить на снег и ухватить за горло, неподвижно лежала у его ног в луже собственной крови. Один удачный удар – и всё. Как же сказочно ему повезло! А если бы он промахнулся? А если удар был бы недостаточной силы? Второй такой возможности питбуль бы ему не дал. И уже он, а не пёс, сейчас бы лежал на этом месте, и свора собак рвала бы его мясо и дралась за оторванные конечности. Никто бы даже и не смог его опознать потом. Просто нечего было бы опознавать.

Последние взвизги питбуля возымели своё действие. Видимо, вместе с ними пёс посылал остальным какой-то тревожный сигнал. Сигнал смертельный опасности, который способна понять только другая собака. И стая свирепых псов, уже изрядно подкрепившихся, встрепенулась, ощетинилась и стала откатываться от места своего пиршества. Собаки встали в полукруг и принялись лаять на Ропотова, но не угрожающе, а как-то трусливо, с нотками тревоги в голосах. Одни сначала выпрыгивали на полкорпуса вперёд, продолжая рычать и лаять, и тут же забегали назад, выпуская на своё место кого-то другого. Шерсть на их загривках и спинах поднялась. Это зрительно увеличивало их в размерах, и, очевидно, должно было испугать противника. Но не Ропотова. По крайней мере, не сейчас.

Алексей понял, что преимущество сейчас на его стороне. Видимо, этот питбуль, как самый сильный из всех, был вожаком, и, потеряв вожака, стая сразу стала слабее, несмотря на численное превосходство. Поняв это, Ропотов пошёл в наступление – прямо на них. Другого выхода у него не было. Ведь если бы он ничего не делал или отступил – они бы сразу осмелели, бросились на него всей стаей и растерзали.

Ах, если бы в руках что-нибудь было: палка, камень, да хоть портфель – страх собаки всегда усиливается от этого. Сделав первый угрожающий шаг в сторону стаи, Ропотова как осенило: он поднял за хвост только что убитую им собаку, взялся покрепче за её заднюю лапу, поднял высоко – почти на всю руку и, продолжая переть вперёд на свору, стал раскручивать труп собаки у себя над головой. Своей рукой он почувствовал хруст ломающихся собачьих суставов. Из уст Ропотова несся бессвязный поток громких звуков, переходящих один в другой, и отдаленно напоминающий не то собачий лай, не то: «У, пошли отсюда».

Стая, захлебываясь от лая и продолжая изрыгать в его адрес проклятья и угрозы, вернее, жалкое их подобие, стала пятиться назад, шаг за шагом сдавая территорию. В этот момент Ропотов, который уже не мог дальше удерживать в руке тяжёлого дохлого кобеля, что было мочи швырнул его в самую середину стаи и уже бегом бросился в ту же сторону, раздавая пинки кому попало. Собаки, визжа, с прижатыми к голове ушами, а головами – к земле, поджали хвосты, у кого они были, и рванули наутёк, кто куда.

Последним место битвы покидал тот самый чёрный покусанный кобель, которому досталось от своих собратьев в самом начале. Солидаризируясь с остальными в чувстве коллективного страха перед грозной неведомой силой, запрыгал он на своих трёх лапах прочь, поворачивая то и дело свою голову на Ропотова и останавливаясь лишь только для того, чтобы удостовериться, что никто за ним не гонится, да и гавкнуть, вероятно, о том, что никого он не боится, а, будь он на четырёх лапах, точно бы показал Ропотову, где раки зимуют.

Глава XXV

Ропотов вернулся к угловому столбу забора и, опершись на него спиной, медленно стал сползать вниз. Сердце яростно билось в груди, стук его отдавал в висках. Только сейчас он обнаружил, что его левый локоть – тот самый, на котором повис питбуль, ни на шутку разболелся и был весь в крови, правда, пока непонятно, в чьей, а от куртки, толстого свитера и рубахи в этом месте остались одни прорехи да ошмётки.

Минут десять сидел он так, зажав пострадавшую руку другой своей рукой и стараясь отдышаться, пока силы вновь не вернулись к нему. Ропотов хотел уже уходить, как неожиданно ему пришла мысль, которая затем его же и привела в ужас:

«А что, если забрать этого кобеля домой. Разделать, сварить и съесть. Ещё и не на один раз останется».

Его опять чуть не вытошнило. Только что эта тварь жрала человека. В её желудке, кишках и крови – кровь и плоть человека. Как же это можно есть, как можно скормить это детям, Лене?

«Что кошку, что собаку, что голубя или крысу я никогда бы не смог съесть, – подумал он, – да, это всё так, конечно, но это – раньше. Это пока голод не пронял меня по-настоящему, пока Лена с голодухи не сошла с ума, и дети не стали пухнуть и умирать по очереди. В осажденных, охваченных голодом городах люди первым делом съедали всех лошадей, кошек и собак, а потом и крыс, и кожаные ремни, и сбрую, и обувь, и траву. Так же и в Ленинграде было, в блокаду. А в Беслане несчастные дети под дулами автоматов от жажды вообще свою мочу пили. Обезумевшие от голода люди вообще способны других людей есть. Без ножа и вилки. Одними зубами и руками. Всё дело только в степени голода. И тому масса примеров в истории и литературе».

Подумав ещё немного, он решил всё же взять этого кобеля и оттащить к своей машине, положить в багажник, а там, кто его знает, может, придется возвращаться сюда с ножом и кастрюлей и варить его прямо здесь. Хотя можно себе представить, что будет, когда запах варёного мяса распространится на всю округу. Да уж. Ну, ладно, пусть пока полежит в багажнике. В нём он, как в холодильнике; да и никто забрать не сможет: ни собаки, ни люди.

Когда он поднялся и пошёл в сторону лежащего в снегу питбуля, ему нужно было опять пройти мимо того места, где ещё недавно свора собак доедала человека. В этот момент из-под его ноги вылетел какой-то предмет. Он пригляделся: это были ключи от машины: большой брелок сигнализации со сложенным ключом зажигания.

Ропотов нагнулся и поднял их, стряхнул снег.

«Фольксваген», – без труда определил он символ на брелоке.

«Скорее всего, этот человек так же, как и я, шёл на стоянку к своей машине. Но, увы, не дошёл. Не судьба, видно… Кем он был? Как его звали? Ждут ли его дома?» – задумался Ропотов.

С еле сдерживаемой брезгливостью и всё с теми же ложными позывами на рвоту осмотрел он место гибели этого несчастного и его останки, от которых ещё шёл пар, – может, сумка или документы тоже были где-то здесь. Но, увы, ничего такого на глаза ему не попалось.

Тогда Ропотов подошёл к убитой им собаке, опять взял её за заднюю переломанную лапу и поволок в сторону шлагбаума и пустой будки сторожа. Зайдя на пустынную территорию стоянки, он продолжил путь к своей машине, ища на заборе табличку с номером «17» – место его «Паджеры». В свободной руке он держал найденные ключи и периодически нажимал на кнопку брелока.

Вдруг впереди, из-под одного из сугробов, как оказалось позже, – под табличкой «13», он услышал приглушенный звук: «Клик-клак». Покрытая хорошим слоем снега машина узнала сигнал брелока своего хозяина и послушно откликнулась, подав в ответ свой голос. Тут же из-под снега еле заметными вспышками Ропотову дважды моргнули её габаритные огни.

«А номер-то и впрямь у тебя несчастливым оказался», – подойдя к машине и обращаясь к неизвестному ему уже неживому её владельцу, Ропотов произнес про себя.

Алексей подошел поближе и наконец оставил свою тяжёлую ношу возле сугроба с «Фольксвагеном», сам же прошел ещё дальше – к своей «Паджере». Убедившись в том, что она никуда не делась, он снова вернулся к «Фольксвагену» и открыл водительскую дверь.

Это был «Тигуан» – небольшой, но надёжный паркетник известного всем немецкого автоконцерна.

«Да, хорошая машина от него осталась. Судя по всему, ей лет пять всего», – прикинул Ропотов.

Удобное, почти новое сидение, и настраивать ничего не надо – хозяин, видимо, такого же роста был, как и Ропотов. Обнаружив рядом с рулём кнопку зажигания, он нажал её и немного подержал. «Тигуан» сразу же завелся. Мотор ровно и чётко забурчал под капотом; характерного для дизеля тарахтения не было.

«Слава Богу, бензиновый», – успокоился Ропотов.

Он включил габариты. Вместе с ними загорелась и сигнальная панель с приборами. Ага, бак был полон где-то на три четверти.

«Отлично! Бензин есть… Всё – в исправном состоянии. По пробегу – почти сотня тысяч «кэмэ», 94 319, если быть точным, – неторопливо рассматривал он приборы, – можно прямо сейчас садиться и ехать, были бы документы. А без них первый же патруль нас высадит… Поэтому только бензин. Вот только как слить его?»

Пока двигатель работал, а включенный им обогрев салона и водительского сидения возвращал Ропотова к жизни, он, принюхиваясь к новому для себя запаху чужой машины, перебирал в голове все возможные варианты: какую пользу можно извлечь из всего этого. Ни там, на месте гибели хозяина «Тигуана», ни здесь – в бардачке и в ящике подлокотника никаких документов на машину или других зацепок не было. Поэтому искать родственников погибшего и отдавать им ключи тоже никакой возможности не было, а обращаться в полицию – вообще просто смешно. Но и ехать куда-то на «Тигуане» им самим было нельзя. Оставалось только воспользоваться ситуацией и слить с него весь бензин.

Никакого сливного шланга у Ропотова ни дома, ни в «Паджере» не было. Можно, конечно же, поискать его в багажнике «Тигуана», но кто сейчас возит с собой шланг? К тому же, наверняка в этой машине установлена какая-нибудь решётка, препятствующая сливу топлива. Это раз. Отметается.

Выкачать бензин, как, он слышал, это делают другие, бензонасосом, он не умеет. А спросить кого, посмотреть где или почитать – сейчас уже не получится. Два. Тоже не пойдет.

Можно было попробовать снять заднее сидение, поискать там крышку и выкрутить сам бензонасос с топливным фильтром, а потом вычерпать бензин. Нужен половник или какое-то другое приспособление. Но это сколько же нужно черпать? За это время задохнуться можно от паров бензина в салоне – на голодный-то желудок он легко потеряет сознание. Да и не факт, что получится много вычерпать из него, вдруг там какие-нибудь внутренние изгибы. Нет, и третий вариант с вычерпыванием тоже не подходит.

Оставалось только расковырять чем-нибудь бензобак снизу, как по-варварски делают это некоторые воры, – сливщики топлива, уроды конченые. В любом случае нужна какая-то тара, чтобы принять стекающий бензин, и воронка или другая ёмкость, чтобы потом перелить его в горловину бака на «Паджере».

«Три четверти бака, три четверти… а полный он литров на шестьдесят, наверное, – это будет… три на пятнадцать… сорок пять», – начал вслух считать Ропотов. Пар из его рта большими белыми облачками быстро стал заполнять всё пространство перед лобовым стеклом, и подгоняемый струями едва тёплого воздуха из вентиляционных щелей, постепенно растворяться.

«Сорок пять литров, ага, сорок пять, – также вслух продолжал он, – это почти девять баклажек пятилитровых… Наверняка ещё несколько литров мимо прольётся, что-то ещё по дороге расплескаю… Да, ещё таз нужен, куда бензин стекать будет. Угу… Так, таз дома есть, литров на семь, баклажка одна тоже есть. Воронку из бутылки сделаю – бутылка тоже дома есть… Чёрт! Нужен ещё один таз. Первый, полный, вытаскиваю, второй – на его место ставлю. Пока второй наполняется, здесь же переливаю из первого через воронку в баклажку, вместе с воронкой бегу двадцать метров до «Паджеры», вставляю воронку, переливаю из баклажки, бегу назад… А второй таз уже полный наверняка будет. Вот зараза! Половина всего бензина потеряю. Чёрт!.. Нужны ещё баклажки или ведра. Без них – никак. Всё сначала в них солью, а потом, не спеша, из них перелью в «Паджеру». Потеряю немного – литров пять всего, семь, не больше».

Последовательный алгоритм действий, сложившийся у него в голове, успокоил его. Он закрыл глаза, стал ровно дышать. Тепло от сидения и от вентилятора печки расслабили его. Левая рука продолжала ныть от тупой боли. Если кобель был бешеный или ещё какой заразный, и слюна попала в рану, ему уже не спастись, это точно.

«Приду домой, обработаю рану коньяком. Если обойдется, и завтра я не умру или окончательно не свалюсь, значит, завтра тогда и буду сливать бензин. Только нужны ещё таз, пять баклажек или три ведра. Или что-то в этом роде. Может, у Спиридонова поискать. Да, так и сделаю. Завтра. А сейчас пора уходить: Лена, наверное, уже извилась, места себе не находит», – решил он.