Прочь из города

Лена долго молчала, обдумывала всё. Скорая встреча с матерью, к тому же спасительная для той, тёплая печка да запасы из погреба, конечно, были серьёзными аргументами. Бросать квартиру в этом случае было не жалко: ничего ценного в ней не было. Самое страшное, что могло бы с случиться за время их отсутствия, – квартира могла сгореть в пожаре. Но лучше уж пусть она сгорит, но без них.

Вот только доедут ли они до дачи Кирсановых? Дорога-то неблизкая. Хватит ли бензина? А если сломается что? Приключится в дороге? Да и будут ли им там рады? А если никого там в момент их приезда не будет – что в таком случае делать? Возвращаться?

– Смотри, в «Солярисе» 30 литров бензина, хватит, чтобы триста километров проехать. Тридцать – до мамы и меньше ста от неё до дачи. Ещё и на обратный путь останется, если, конечно же, здесь, в Москве, всё быстро устаканится, – предвосхищая вопросы Лены, Алексей начал убеждать её в реальности своего плана.

– Алёша, – внезапно Лена остановила его, – ты помнишь, какая прошлой ночью стрельба была? Неужели тебе не страшно куда-то ехать сейчас? А дорога на дачу из Москвы идёт вообще через лес сплошной. Кто угодно может выйти на дорогу и заставить нас остановиться. Что тогда с нами будет, ты вообще можешь себе представить?

– Лена, я не знаю. Что ты от меня хочешь, чтобы я тебе сказал? Я правда не знаю, сможем ли мы добраться до этой дачи. Но я знаю, что как только у нас закончатся эти последние продукты, которые я принёс из «Пятёрки», – а это будет уже в следующие выходные, нам нечего будет есть, нам нечем будет согреваться хотя бы изнутри. И мы просто умрём здесь, в этой комнате, от голода и холода. Как, может быть, уже умерла твоя мама!

– Как ты можешь?! Не рви моё сердце, Алёша, пожалуйста, не надо. Я места себе не нахожу от этого, – по лицу Лены побежали слёзы, которые она сразу же стала растирать руками. – Но мы не можем так рисковать детьми, пойми ты это, не можем! Завтра мы уедем и пропадём в дороге, а останься мы здесь, уже, может быть, послезавтра, начнут развозить продукты и воду по дворам, ты вспомни слова того слесаря. Ну, не верю я, что все нас бросили на произвол судьбы, что никто не беспокоится сейчас о нашем спасении, о спасении всех москвичей. Понимаешь, всех! Не верю!

– Хорошо, – сдался Алексей, выдохнув вместе с воздухом из лёгких большое облако пара. – Будь по-твоему, давай ещё подождём.

Ропотов лёг на спину рядом с Леной, и, не снимая перчаток, положил себе руку на лоб. «Хуже нет – ждать и догонять», – ещё раз повторил он про себя хорошо известную истину.

С другой стороны от Лены, прижавшись к ней, как поросята к свиноматке, расположились дети.

Они сильно сдали за последние дни. Ослабли, исхудали, осунулись, но при этом, кажется, повзрослели. От их былого веселья, беспечности и капризности не осталось и следа.

– Мама, а помнишь, я кашу плохо кушал? – как-то среди ночи прошептал Лене на ухо Павлик.

– Помню, сыночек, конечно, помню, – не открывая глаз, так же шепотом ответила ему Лена. Ропотов и Саша спали рядом.

– Какой же я был дурак!

– Ну что ты, Пашенька! Просто ты был маленький ещё, а теперь ты уже большой и всё понимаешь.

– Я бы сейчас, мама, всю-всю эту кашу сразу бы съел, ничего бы не оставил на тарелке.

– Правда? – Лена заулыбалась. – Всю-всю?

Паша на миг задумался.

– Ну… я бы только Саше и тебе с папой оставил немножко. Вы же, наверное, тоже захотели бы?

– Ну что ты, мой маленький! Мы бы свою кашу всю съели. Зачем нам ещё и твоя?

– Мама, а ты же сказала, что я уже не маленький, а большой. А теперь опять говоришь, что я маленький.

– Сыночек, ты для меня всегда останешься маленьким, даже если станешь большим-пребольшим.

– И даже если стареньким стану, и у меня вырастут усы и борода, всё равно маленьким для тебя буду?

– Да, мой хороший, даже если усы и борода… Спи, мой мальчик, не думай о каше… думай о солнышке, о птичках, о лете, о море… Спи, сыночек, засыпай.

Глава XX

На следующий день после разговора с Леной о возможной поездке Ропотов заглянул к соседу Спиридонову. Тот долго не подходил к двери. Ропотов хотел было уже уйти, но, услышав глухой кашель за дверью, остался и ещё раз постучал, на этот раз сильнее.

Дверь вскоре отворилась. На пороге одетый в верхнюю одежду и завернутый во все мыслимые и немыслимые тряпки стоял Спиридонов.

– А-а, это ты?! – проворчал он и снова закашлял.

– Здрасьте! Не лучше Вам?

– Куда там… Помру я скоро, Алёшка, совсем мне нехорошо.

–

Может, Вам что принести? Еда-то у Вас есть какая?

– Не беспокойся за меня, старика. Тебе пацанов своих кормить нужно и жену, ага. А я всё равно помру скоро. Лёгкие у меня ни к чёрту, – тут Спиридонов выдал целую серию кашля, а под конец даже сполз вниз по стенке, прямо там, на пороге.

– Ух, что-то в глазах потемнело.

Алексей нагнулся, чтобы поднять Спиридонова, но и у него сил уже не хватило, чтобы справиться одному с этой, всё ещё тяжёлой ношей. Покряхтев немного, Ропотов также сполз по стенке и расположился рядом с Никитичем.

– Слышно что, Аркадий Никитич?

– Хреновые новости, Алёш. Вчера ко мне заходил Серёга, сварщик жэковский, ну тот, я тебе о нём говорил как-то…

– Ну, да, помню.

– Он мне сказал, – тут Спиридонов опять закашлял, а потом, отдышавшись, продолжил, – сказал, что два дня тому… народ, который в центре Москвы живёт, и кто смог до центра добраться, ходили на Тверскую. Стояли они там, у мэрии, бузили, требовали навести порядок, обеспечить хлебом и водой. Часть толпы пошла к Кремлю. И этих, и тех, кто пытались в мэрию пробиться, не пустили, разгонять стали, ага. Да много их там было… этих… которые с дубинками и щитами…

– Омоновцев, гвардейцев? – помог Ропотов.

– Ну, да, их, чертей… космонавтов… так их ещё зовут, за шлемы, как у космонавтов. Стрелять они стали, ага, космонавты эти. Прям по толпе. Многих пошибли. Баб с детями, старых, молодых… всех, без разбору. Так и остались там они лежать, у мэрии. Остальных разогнали. Машины свои лазерные включили, что слепят и шумят так, аж перепонки лопаются. Даже не арестовали, сволочи, никого. Это не кормить, чтоб, наверное… Так-то вот! Одних постреляли, других прогнали, чтоб не совались, значит, чтоб не мешали им. Теперь туда не попасть совсем, ага… Загородили Тверскую всю. Машинами, перегородками, бэтээрами. Не пройти, не проехать.

– Да… дела! А сварщик этот, он что, был там? Всё видел?

– Серёга-то? Был.

– Повезло ему, что жив остался, что до дома сумел добраться.

– А это ещё рано говорить-то, что повезло. Могёт быть, что это тем повезло, кто пулю там принял. Кто знает, что нас… что вас… ждёт всех теперь… ага, – Спиридонов опять принялся кашлять. – Помнишь, как говорил незабвенный Джон Сильвер? – спросил он Ропотова после небольшой паузы, когда откашлялся.

– Пиастры, пиастры?

– Да нет же, – тут Спиридонов хотел рассмеяться, но снова закашлял. – Так кричал его попугай. А одноногий пират говорил: «И живые позавидуют мёртвым!» Во как… Ты знаешь что, Алёшка? Ты, это… как я помру, забирай, что хочешь из моей квартиры, можешь сжечь что-нибудь, что нужно тебе будет, или посуду какую, одёжу. Это тебе вроде как завещание моё наследственное, токма без нотариуса, ага?

– Перестаньте Вы разговоры эти. Сами ещё…

– Пообещай, что возьмешь, слышишь! – перебил его Спиридонов, схватив за руку и пристально вглядываясь в глаза – так серьёзно, что у Ропотова всё внутри похолодело.

– Ну, хорошо. Обещаю, – отвёл он, наконец, глаза в сторону.

– Добро!