Разговоры с мёртвыми

Глядя на них в окно, я думал о том, что мне всегда нравилось находиться в квартире одному. Я мог вечно читать книги и пить чай на кухне, пока никто не мешает. Но тогда я знал, что рано или поздно кто-нибудь придёт: мама, папа или кто-то ещё. И с их появлением на душе становилось тепло. А теперь я смотрел на улицу, по которой то и дело проезжали машины, и знал, что ко мне никто не придёт.

Несколько раз я делал вылазки в город, чтобы позвонить друзьям с таксофона. Мог бы позвонить и от соседей, но не хотел надоедать им. Друзья были постоянно или заняты, или их не было дома.

Детьми мы играли каждый день в футбол, в хоккей (прямо на дороге возле дома; зимой асфальт покрывался толстым слоем стоптанного снега, и по нему можно было скользить, если разбежаться), в прятки, в догоняшки, в сифу. Пекли картошку в углях от костра в нашем дворе (напротив моего дома находился школьный стадион, а рядом с ним – жидкий сосновый лес, и в нём мы разводили костры).

Подростками мы собирались в подвалах. В своих каморках с лавочками и столами мы играли в карты. Стены каморок украшали плакаты с голыми девушками, культуристами и актёрами видеофильмов. Иногда кто-то из нас убегал от родителей и ночевал в подвале.

Зимой мы там грелись и выпивали, летом пили в нашем лесу или на водохранилище. Однажды родителям надоело наблюдать, как мы после школы вместо подъездной двери открываем дверь в подвал, и они попросили сидеть нас в подъездах. Пусть будет шумно, лишь бы не мусорили. Дети на виду – и ладно.

Водку мы пили по-прежнему, но тихо и незаметно. Единственный стакан передавался из рук в руки, то и дело наполняясь огненной водой. Редкий случай, когда было хотя бы два стакана.

Мы собирались компанией не меньше пяти-шести человек, а то и больше. Ни у кого никаких забот. И дело даже не в том, что учиться в школе было легко, а в том, что мы не думали о будущем. Любой из нас, застань его дома, сразу соглашался идти гулять и вряд ли бы сказал, что ему некогда. Мир был цветным, наполненным до краёв впечатлениями, дни не были похожи на мельтешение порванной плёнки, и мы не сидели в разных рядах кинотеатра.

Максим говорил, что в армии ждал – не мог дождаться, когда он вернётся домой. Он думал, вновь окунётся в ту подростковую лёгкость. Пришёл и увидел, что нет ни лёгкости, ни сплочённости, ни времени у друзей на тебя. Вокруг проблемы: где заработать, как, сколько.

С каждым годом жизнь становится преснее, покрывается коркой обычных дней, сутулится, кашляет.

Возврата в детство нет. Я могу только подглядывать за ним. По этой причине устроился в детский сад. Детей заводят именно потому, что хотят помнить, что у тебя тоже было детство и ты был счастлив. И, может быть, твой ребёнок поделится с тобой хотя бы крохами той сказки, которую ты для него создал.

До лета две тысячи второго года я не ходил на кладбище, включая и родительский день.

Дни текли мимо, и, если бы не работа, которая занимала каждую вторую ночь, не знаю, что бы делал. До утра бродил по группам и вглядывался в каждую кукольную деталь, полагая, что именно в ней скрывается детство. По коридорам за мной семенил мой пёс Подкидыш, а в группы я его не пускал.

Ночь, проведённая на смене, давала силы отложить в сторону петлю. Прикасаясь к стульям и столикам для гномов, я давал себе шанс протянуть ещё один день, и ещё. Десятки однотонных дней.

Зима убивает чувства.

Глава 5

Живы дети, только дети –

Мы мертвы, давно мертвы.

Смерть шатается на свете

И махает, словно плетью,

Уплетённой туго сетью

Возле каждой головы.

Фёдор Сологуб

С могилы ничего нельзя забирать, даже воспоминания. Полотенца, на которых опускают гроб, бросают в яму, недоеденное и недопитое не выносят за пределы ограды, а лопаты, которыми копают, берут у смотрителя кладбища и потом их на кладбище и оставляют.

Разрешается брать только землю. Ею натирают грудь и добавляют в воду, которой обливаются после похорон, чтобы прогнать тоску по мёртвому.

А мои воспоминания всегда со мной.

Летом я решил проведать брата и маму. Отец похоронен отдельно на новом кладбище. Там не земля, а скальник, да ещё и грунтовые воды. Бывали случаи, что труп всплывал на поверхность жидкой грязи, а надгробия проваливались под землю. Сейчас это кладбище закрыли.

Был ясный, солнечный день. Я навестил маму и отправился к брату, выпил четыре рюмки водки, убрался на могиле, а перед уходом решил побродить среди мёртвых.

Чирикали птицы, солнце цеплялось за кроны деревьев, повисало на ветках, мелкими каплями падало на зелёную траву.

На кладбище тихо, спокойно и уютно.

Впервые судьба привела меня сюда в тринадцать лет. В июле, когда я во время каникул работал в организации отца, умер какой-то мужик из бригады строителей. Меня устроили учеником сварщика, и так как моего учителя забрали копать могилу, то и меня отправили вместе с ним.

Копать было тяжело. Приходилось долбить камни ломами, выковыривать из почвы и снова долбить. И так два метра вглубь. Мы провозились целый день вшестером и к вечеру были вконец измотаны.

Работали по двое: большему количеству людей одновременно в яме не поместиться. Остальные четверо ждали своей очереди. К тому времени как мы менялись, проходило около тридцати минут. За эти перерывы я успел детально рассмотреть все надгробия и прочесать кладбище вдоль и поперёк. Один раз меня подозвали родственники покойного и угостили конфетами. Я видел, как бомж, одетый в рваный костюм маляра, выпил рюмку водки и закусил блинами, оставленными у памятника. Рюмку покрывал тонкий слой пыли. Выпив водку у одного покойника, бомж побрёл к другому. За пару могил от него его приятель собирал рюмки других покойных.

В траве между захоронениями, прячась от людей, шмыгала облезлая собака. Она отпрянула от меня, кинулась в сторону бомжей, прыгнула от них и запетляла между мёртвыми камнями.

Я впервые оказался в их мире, и он понравился мне. Надгробия улыбались солнечными зайчиками, тишина пела колыбельные. Хотелось лечь на траву и уснуть.

На новом кладбище нет деревьев, и оно опрятней старого. Железный витой забор окружает его, аккуратные асфальтовые дорожки делят его на одинаковые прямоугольники. В дальнем левом углу, если смотреть от входа, стоит кирпичный домишко. А на старом кладбище смотритель вот уже сорок лет ютится в рабочем вагоне.

Я бродил среди крестов и мраморных плит. Лица, высеченные на камне, точно осуждали меня. Кто-то прятал глаза под оргстеклом, кто-то застыл с серьёзным видом на керамической фотографии. Судьбы, даты и трагедии, побитые ветром и дождями. Я шёл к девочке. Всю зиму я представлял, как издалека замечу опрятную землю внутри ограды, свежие цветы, фотографию с бантиками и пойму, что ничего не было. Наверное, я хотел, чтобы случилось какое-то чудо, вот оно и произошло. Воображение стукнуло меня по голове, а порванная куртка и растянутые связки – результат дорожной аварии.

Вот могила, вот девочка, которая приснилась мне.

Я отцепил полотенце, привязанное к двери, от ограды. Шагнул внутрь, сел на лавку, положил сумку к ногам. Девочка с косичками и чуть вздёрнутым носом.

Могила ухоженная. Никаких сорняков, венки красиво выгибаются в изголовье и по бокам, живые цветы на холмике. Нет, кто-то другой барахтался на дне ямы, как перевёрнутая на спину черепаха. Это он сходил с ума от яркого света и проклинал злополучную судьбу.

За всю зиму ни в одной газете ни единой заметки о вандализме на кладбище. Мне всё почудилось.

Достал из сумки наполовину пустую бутылку водки, стакан, пластмассовую бутылку с киселём и два прозрачных пакета с конфетами и блинами, порезанными на четыре неодинаковых треугольника.

Положил горсть конфет на светло-синее железо, открыл кисель, налил водки в стакан.

– Ну что, Юля Соколова, выпьем? – поднял стакан. – За упокой твоей души. Пусть земля тебе будет пухом.

Подождав, когда спирт разольётся по венам, сделал глоток киселя. Снова налил водки и выпил, и снова налил. Бутылка закончилась. Чирикали птицы, тепло гладило плечи и голову с озером хмеля внутри. Волны накатывались на берег и уходили в воду. Сон мягкой рукой провёл по ресницам, скользнул по щекам. Я наклонился вперёд, предплечья на коленях, голова опустилась к ладоням.

Как в пластилиновом фильме, передо мной поплыли рваные тени: облако, похожее на бегемота, его догоняла тень-карта сокровищ, за ним спешила пиратская лодка, на палубе которой команда головорезов играла в кости на тени-бочке. Их затмило лицо капитана, овал с двумя прорехами на месте глаз и точкой носа.

– Вернулся, – ржавым голосом сказал капитан. – Я знала, что ты вернёшься.

«Знала, знала, знала», – зашептали тени вокруг. «Вернёшься, ёшься», – вторили им косматые облака. Тени колыхались, пульсировали, собирались в клубки и бормотали: «Знала – ёшься, знала».

Сквозь пиратов, разорвав парус корабля, к моему лицу устремилась фотография с застывшей навсегда на ней улыбкой, голубыми глазами и короткими косичками.

– Знала, что ты вернёшься. Ты добрый.

«Знала», – шипел разбойник слева. «Вернёшься», – отвечал пират с другой стороны.