Разговоры с мёртвыми

– Паша, пожалуйста, скажи что-нибудь.

Чирик-чирик. Птицы поют из-под земли. А у неё нет вкуса. У неё вкус ничего. И птицы: чирик-чирик-чирик.

– Паша-а-а.

Чирик-чирик-чирик. Подземные птицы, жители неба и чёрного ада. Заткнитесь, прошу вас. Чирик-чирик-чирик. Вы мешаете мне. Чирик-чирик-чирик. Я не слышу из-за вас!

– Что-нибудь. Пожалуйста. Мне так тебя не хватает.

Полчаса я просидел, обхватив колени руками. Паша не ответил.

Разочарованный, вернулся к Юле.

– Спасибо, – сказала она.

– Не обольщайся, я – за сумкой.

Проклятые птицы!

Зазвенели колокольчики смеха.

– Почему я слышу тебя? Почему не брата, маму, папу? Я всех перехоронил, хожу к ним постоянно, а слышу только тебя.

Юля перестала смеяться.

– Ты освободил меня, тогда, осенью.

Я поднял сумку и на обессиленных ногах двинулся к выходу.

– Опять уходишь?

Брёл, запинаясь о коряги, корни деревьев и сломанные ветки. Будет подозрительно, если попрошу лопату в сторожке. А почему нет? Мало ли что собираюсь делать. Может, поправить холм или выполоть траву. (Или достать мертвеца.) Не будь дураком. А вдруг сторож увидит, что я делаю? Копать надо ночью. И ещё выпить, иначе передумаю. Пока пьяный, хватит смелости, а трезвому – не уверен.

На дороге остановил легковую машину и добрался на ней до города. Водитель хмуро поглядывал на меня в зеркало. В городе купил бутылку водки, на маршрутном автобусе доехал до дома. До десяти вечера бродил по комнате, время от времени прикладываясь к бутылке. Пил из горла, не закусывая. Стрелки часов двигались настолько медленно, что, казалось, минуты, как клейкая масса, тянутся одна за другой.

В десять, прихватив лопату, обмотанную мешками с двух сторон, поехал обратно в город. Из города до кладбища добрался пешком. При появлении любой машины сердце сжималось в маленький комок, и я думал: «Всё. Сейчас остановят. Спросят, откуда лопата, куда и зачем иду». А я буду стоять, потупив взгляд, и молчать, как школьник, не знающий домашнее задание.

Естественно, никто не остановил.

В полночь оказался во вселенной покойников. Благо, забор в ней не предусмотрен, и сторож не заметит и дьявольский шабаш, пожелай его устроить ведьмы. К тому же деревья опутали собой всё кладбище, и скрыться в их тени очень просто.

Полчаса гипнотизировал могилу брата, гладил холодный камень дрожащими пальцами, обнимал его и целовал, едва касаясь губами.

Памятник из мраморной крошки очень тяжёлый. Мужики несли его вчетвером и втроём устанавливали, а свалил я его без усилия. Убрал в угол ограды, перекинул лавочку через штыри.

– Прости меня.

Земля оказалась на удивление мягкой. Я собирал её в большие кучи с двух сторон от могилы, закрывая ей витое синее железо.

Несколько раз поднимался из ямы и сгребал кучи в сторону, потому что земля осыпалась вниз и мне приходилось выкидывать наружу одни и те же комья.

Через три часа добрался до гроба. Доски сгнили и затрещали под лопатой. Второпях сломав крышку, содрал её и отставил в ноги покойника. Сердце стучало, словно молот. Я старался ходить по самым краям усыпальницы, чтобы не повредить тело, как получилось с Юлей.

Сердце поднялось до самого горла и клокотало в нём: бум-дум, бум-дум. Наклонился к лицу покойного, оперевшись на руки. Они тряслись так, что я едва не падал. В ладони впился холод.

– Паша, – позвал я.

Темнота обнимала контуры носа, подбородка, скул и двух чёрных медяков.

– Паша?

Он молчал.

Юля тоже не сразу заговорила. А ждать обязательно в могиле, или можно подняться? Или тогда покойник не проснётся? Я подумал, что лучше остаться внизу, перевёл дух, упёрся спиной в стену и закрыл глаза.

Жила-была овечка… Раз овечка, два овечка, три овечка…

Проснулся я через тридцать минут. Долго всматривался в часы на руке. Чтобы что-то увидеть, пришлось поднести часы впритык к лицу.

Брат молчал, его тёмный силуэт длинным пятном расстилался у моих ног.

Перед началом работы я снял рубашку и, сложив её пополам, повесил на ограду. Карман рубашки оттопыривали спички. Мне их дали на сдачу от водки в магазине.

Выбрался из могилы, взял спички, спустился обратно.

Чиркнув спичкой о коробок, наклонился к голове мертвеца. Спичка затрещала и вырвала клочок света из темноты. Брата похоронили три года назад. За это время его лицо превратилось в червивое яблоко. Белые личинки копошились в остатках мяса, впадины у носа вперили на меня свой кошмарный взгляд, зубы обнажились в оскале. Вспыхнул свет – и ты видишь ужас. Открыл дверь – а на пороге маньяк. И ты чувствуешь боль, которую тебе предстоит вынести. И это самое страшное.

Я вспомнил, как сидел у гроба и давил в себе панику, которая наполняла грудь. Зубы впиваются в горло, и по гнилому подбородку течёт кровь. Ледяные руки обнимают меня, костлявые пальцы изучают на спину. Нет!

Спичка обожгла пальцы и погрузилась во мрак. Зловонные дыхание вцепилось в мои плечи, рвануло меня вниз, его ногти впились в мою кожу. К горлу подкатила кислая волна, чьи-то пальцы надавили на мой кадык, я захрипел. В руках и ногах вдруг появилась слабость. Меня вырвало прямо на брата.

За первой волной последовала вторая, за ней – третья.

Быстрым движением вытер губы тыльной стороной ладони, разогнулся и одним махом выпрыгнул из преисподней.

Паша, прости меня.

Лопату я бросил внизу. Ни за какие сокровища мира я не спустился бы туда снова, и поэтому принялся скидывать чёрное месиво в ад руками. Загребал полные горсти и скидывал. Прости меня. (Монстр, жуткий монстр.) Паника хлестала по щекам. Холмы черноты быстро превратились в кашу под ногами. Я собирал её ботинками и толкал ладонями. Крышка гроба так и осталась с краю. (На Русском Севере гроб с висельниками ставили вертикально.) Я залепил её грязью.

Памятник я с трудом приволок к холму и бросил сверху. Схватил рубашку и побежал через лес. Щёки обжигали слёзы. Что я наделал? И что со мной, в конце концов, происходит?

Неделю не появлялся на кладбище. В эти дни, чувствуя вину и пытаясь оправдаться перед собой, я больше времени уделял своим животным. И ещё был страх.

Через неделю решил проверить, заметил ли кто-нибудь мой вандализм. На самом деле, памятник на боку никого бы не удивил, а вот свежая земля на могиле вызывает подозрение.

Самое ужасное не то, что я надругался над памятью умершего, а то, что залез в потусторонний мир моего брата. Каково мне будет, если это обнаружится?

Два часа я бродил по натоптанным тропинкам между чужих оград, прежде чем решился приблизиться к месту своего позора. Стыд доверчиво прижимался ко мне и шепелявил на ухо: «Ты – ублюдок. Что ещё хуже ты мог бы сделать?»