Разговоры с мёртвыми

в котором мы тебя оставим

на глубине.

Рейна Мария Родригес

В двухтысячном году умерла тётя Вика, двоюродная сестра мамы.

Пять лет назад они с мамой поругались и так и не успели помириться.

До самого последнего дня был уверен, что тёти нет в городе. Она часто поднимала тему переезда в Омск и когда однажды исчезла из поля моего зрения, я решил, что она уехала.

В один из обычных дней зазвонил телефон.

– Алло? Кто это?

– А кто Вам нужен?

– Саша, ты?

– Да, я Саша.

– Позови, пожалуйста, маму.

– Её нет дома.

– Это плохо. А знаешь, что? Виктория Даниловна умерла.

– Кто? – глупо переспросил я.

– Тётя твоя – вот кто.

Пустота расползлась по груди.

Кошки воруют дыхание у спящих, а пустота отбирает воздух у живых.

– Она звонила мне месяца четыре назад, – сказала мама. – Говорила: «Я скоро умру, давай в грехах покаемся, простим друг друга». А я ответила: «Мне не в чем каяться, я себя ни в чём виноватой не считаю».

Тётя Вика скончалась в три часа ночи. В полвосьмого утра у мамы остановились наручные часы, а в полдесятого остановился подаренный ей мною будильник. Вечером того же дня на кухне, полыхнув на прощание, сгорела лампа. Я подогнул контакты в патроне, новая лампа дотянула до следующего дня и тоже преставилась. Пришлось полностью снимать люстру – перегорели провода.

Подружка тёти Вики по дороге на кладбище рассказывала:

– А у меня в день Викиной смерти часы остановились. Видно, она обиделась на меня.

Поминальная комната в морге обшита деревом и зелёным сукном. Если бы не закон всемирного тяготения, можно было бы набросать бильярдных шаров на стены и молотить по ним кием.

Венки растеклись по углам. Искусственные клумбы в искусственной траве. Тринадцать свечей в подсвечнике, две погасли, одна истекает воском, тая на глазах, остальные распирает гордость от торжественной обстановки.

Когда-то в Индии существовал религиозный обычай самосожжения вдов на погребальном костре мужа. Тили-тили-тесто – жених и невеста. Для того чтобы муж в могиле удовлетворял свои сексуальные потребности.

Истекая похотью, мёртвые тела сливаются в одно целое. Смердящий язык лезет в рот – чёрную яму, – черви губ страстно хлюпают. Согласна ли ты следовать за ним всюду и везде? В горе и в радости? Делить с ним счастье и невзгоды?

Тётевикины руки стянула верёвка, женщины, сидящие у гроба, достали из дамских сумочек зеркальце и помаду и положили их к покойнице. Белая занавесь накрыла тело, деловой костюм жирным пятном алел на её фоне.

Я задыхался, и толстая бабушка, не скрывая удивления, разглядывала меня с той стороны торжества. Мальчик лет девяти теребил защёлку на гробе. Встретившись со мной взглядом, он прервал своё занятие.

По гладким щекам тёти Вики сползал свет и путался в складках на шее, стекал на подушку. Красиво накрашенные глаза и губы. Голубые тени и красная помада. Губы чуть приоткрыты, за ними прячется белая полоска зубов. Почти сексуально. Седые ухоженные волосы.

Я мечтал впиться в губы и выпить последний выдох покойницы. Сделать шаг и наклониться к полосе помады. Мне двадцать два, ей – шестьдесят.

Иваныч рассказывал, как в «молодости» он со своим другом спал с шестидесятилетней женщиной:

– А мы у неё квартиру снимали. Мы в одной комнате, она в другой. Трахали её как Сидорову козу. Мы вечером к девкам собираемся, а она говорит: «Да вы зелёные ещё, что умеете? Давайте научу». Мы сначала отнекивались, – Иваныч скорчил брезгливую физиономию, – а потом – он-то стоит – стали драть. – Похотливая улыбка играет на губах. Сальные улыбочки у слушателей. – А потом нас её сестра застала. «Антихристы! Безбожники!» – сначала кричала. Давай нас из квартиры гнать. А нам деваться некуда, уговорили её, пузырь ей поставили. А потом снова бабку драть стали.

Иваныч склабился, погружённый в «счастливые дни молодости». Во рту у него блестели прорешины, половины зубов не было, вторая половина почернела от никотина. Это был первый день, как я с ним познакомился. Через две недели он вставил себе железные зубы.

Тётя Вика долго болела, рак съедал её внутренности. Она проповедовала атеизм, но в пустой квартире мы нашли много церковных книг. Перед лицом смерти человек обращается к Богу. Вера не имеет никакого значения, балом правит господин Страх. «А теперь всех присутствующих попрошу снять маски!»

Старые леди в пышных платьях и юноши в белых париках с хвостиками и чёрных фраках, девушки в коротких юбках и обтягивающих топиках и пожилые мужчины с пепельными висками, одетые в строгие костюмы, запрокинули головы вверх на важного господина с сигарой в руке и позолоченной тростью.

Маски лисиц, волков, зайцев и медведей. Ни одного человеческого лица. Живые глаза в жёсткой оправе, гипсокартон чувств.

С тяжёлым вздохом одна из дам стягивает с себя разноцветную пластмассу. На неё устремлено внимание всех искусственных зрителей. Медведи и лисицы изучают морщины лица, яркие губы и связанные на груди руки.

Одна дама в красном платье, обмахиваясь веером, наклоняется к её уху и громко шепчет:

– У Вас новая причёска?

Напряжённое ожидание масок. Один из медведей от любопытства подался вперёд. Живые глаза в пластмассовых прорезях бегают без остановки.

Пожилая женщина с идеально белым лицом опускает глаза. Помада блестит на её губах. Пальцы разжимаются, и маска падает на пол.

– Вы что-то уронили?

Идеально накрашенные губы. Богова невеста. Готова к бракосочетанию и брачному ложу.

До мая у меня был только детский сад.

Эти месяцы я всерьёз думал о женитьбе. Так просто: завести семью, детей. Будет о ком заботиться, и я смогу каждый день наблюдать, как растёт моя дочь или сын, расти вместе с ребёнком, день ото дня, год за годом. Огромный дом, распахнутая настежь дверь, на крыльце стоят жена, муж, мальчик двенадцати лет и девочка лет десяти, младенец на руках у отца. Улыбочка, сейчас вылетит птичка. Щёлк – и на стене семейное фото.

Девятого, одиннадцатого и тринадцатого мая в Древнем Риме проводились лемурии – праздники мёртвых. Духи предков назывались маннами – чистыми, добрыми духами. На деле в этом названии было больше лести, чем веры в доброту умерших. В каждом доме отец семейства вставал в полночь и обходил все комнаты, отгоняя духов. После обхода мыл руки родниковой водой и клал в рот зёрна чёрных бобов, которые затем перебрасывал через дом, не оглядываясь назад. При этом произносил девять раз заклинание: «Это отдаю вам и выкупаю себя и своих близких». Невидимые духи шли за ним и собирали бобы. После этого глава семьи снова омывался водой, брал медный таз и бил в него изо всех сил, прося, чтобы духи покинули дом.

В начале мая смотритель кладбища предложил мне работу: копать могильные ямы. Он часто видел, как я блуждал среди могил, и, когда один из его подопечных не вовремя запил, обратился ко мне.

– У меня всё хорошо, – рассказывал я надгробию мамы. – Не жалуюсь. Дом в порядке, соседи – тоже. Работаю. Деньги есть, питаюсь нормально.

– Парень, – услышал я за спиной. – Отвлеку на минуту.

Обернулся. Ко мне обращался худой мужчина. Седая щетина оплела его лицо, усталые морщины прорезали кожу вокруг глаз, фуфайка обтянула длинное тело, кирзовые сапоги сморщились на ногах.