Разговоры с мёртвыми

– Тебе нравится? – спросил я.

Мужик всем весом навалился на меня. Я с трудом балансировал на краю лестницы.

Разжал кулак. Мне казалось, что под брюками Гриши появилось что-то мокрое и липкое. Стал разглядывать свою ладонь, придерживая Гришу, чтобы он не свалился. Крови на ладони не было.

Оттолкнул мужика от себя. Он, комично взмахнув руками, ударился головой о железную дверь.

Прохожие куда-то спешили, делая вид, что идут мимо.

Отбежав на приличное расстояние, они оглядывались, не сбавляя шаг.

Жевательная Корова растеклась по бетону. Подбородок в пене, копыта вдоль массивного туловища.

Я подумал, пнуть её или нет? Решил, что не стоит.

На ладони осталось неприятное ощущение от чужих гениталий. Мне казалось, что рука грязная.

Вытер ладонь о джинсы. Чувство не прошло.

Дома неистово отмывал руки от густой невидимой грязи. Ладонь, казалось, протёрлась до дыр, а грязь всё обжигала кожу.

– Я боялась не успеть что-то сделать. Не знаю, что точно. Тяжело сказать. Какую-то мечту воплотить. Чтобы не зря всё было, – с губ учительницы срывается смешок, её голова подпрыгивает на моих коленях. – Оказалось, всё зря. И не знаю даже, что я не успела.

Спутник траура стучит по моим плечам, колет виски, лоб, щёки. Вода затекает за ворот рубашки.

– Иногда я думаю, что бы изменила, будь у меня шанс начать всё с нуля. Сначала подумала, что вышла бы замуж за другого. Не того человека выбрала. Он был тот, когда выходила за него, но со временем поняла, что ошиблась. А мне нравился один парень, ещё в университете. Он такой был! – не как все. Умница такая. Я за него бы замуж вышла. Сама подошла бы к нему, не постеснялась. Хотя зачем я ему?

Учительница вскидывает руку, опускает тыльную сторону запястья на лоб.

– Я поняла, в чём дело: я никому не нужна. Разве что маме. Но мама есть мама, а я хочу любви. Нет, мама, конечно, любит меня, но мне нужна другая любовь. Физическая. Не так, что «я тебя люблю», словечки, конфеточки. А чтобы всегда вместе, всегда рядом. Чтобы касаться друг друга, обнимать, целовать, спать вместе. Мне надо, чтобы меня любили. И больше ничего, – короткая пауза. – А муж не любил меня. Нет, когда-то любил, но не в последние годы.

В темноте я глажу волосы учительницы, как бы успокаивая её.

– У меня был выкидыш, – продолжает девушка. – Сергей женился на мне, потому что я забеременела, а у меня выкидыш. Поэтому он меня не любил. Как ты думаешь?

Я думаю, что в своём прошлом ничего не стал бы менять. Оставил бы и сломанный нос, и пацанов с Верхушки, и даже смерти родных.

Цепочка действий прервалась. Вдали исчезли школа, друзья, пьяное веселье, шалаши из веток, звёзды в зимнем небе, хоккей на дороге, где-то очень далеко – детский сад, яркое солнце и обжигающий асфальт на юге, Чёрное море, первые часы, подаренные отцом – «Электроника 53», – хорошие часы. Исчезли горы книг, прочитанные мной на кухне ночью, когда все спали. И героини книг, в которых я влюблялся.

Исчезли Катя и Таня. И переживания по поводу прыщей. И огни школы за окном.

Всё позади. А что здесь?

Кладбище.

Жизнь закончилась ещё там, после школы. Побилась в конвульсиях, и полетели изо рта птицы.

И менять что-то в прошлом я не хотел бы не потому, что мне нравилось бояться парней с Верхушки или нравились издевательства девчонок; и не потому, что не хотел, чтобы мне ломали нос и избивали в полутьме подъезда. Не потому, что мне нравилось всё. Было достаточно и плохого позади, с лихвой было.

Ничего не хотелось менять потому, что я боюсь нарушить гармонию. То, из чего состоят мои воспоминания. Их последовательность. Может быть, не сломали бы мне нос, и я не смог бы радоваться опьянению в кругу друзей и искусственным обморокам. Не трави меня девочки, и я бы не смотрел с таким восторгом фильмы в видеосалонах. Не появись у меня угри, и я бы не научился ценить женскую красоту.

Или в другом порядке. Или в каком угодно порядке. Или беспорядочно.

– Я так считаю, – говорит учительница. – Я бы ничего не изменила. У меня было время подумать. Мне дорога каждая мелочь. И ничего у меня больше нет и не было.

Мне в лицо светит фонарь. За источником света проглядывают очертания человека. Две ноги вытягиваются вверх, утолщаются, превращаются в руки, из плечей выскакивает овал головы.

– Вставай, мразь, – командует голос с фонарём. – Месяц тебя сторожили. И как ты умудрялся прямо под носом?

Вот и всё. Отрывистые линии дождя косыми полосами рассекают окружность света. На моих коленях спит голова прекрасной девушки. Справа, словно пасть чудовища, зияет могильная яма. За ней чёрная гора обволакивает прутья ограды. Из темноты выглядывают двуногие тени. Одна, две, три, четыре. Джинсы и рубашка прилипли к телу от влаги.

Я убираю с колен голову покойной. Освобождаю пальцы от её волос. Упираясь левой рукой в мокрую грязь, поднимаюсь.

– А теперь выходи. Медленно. Медленно, я сказал.

Свет пятится от меня.

Я, следуя за ним, выхожу за ограду.

В мой живот врезается чей-то ботинок, скручивает меня пополам. Следующий удар приходится в лицо, в бок, в ухо. Удары сыплются со всех сторон. Я подобен гусенице, вокруг которой сгрудилась стая жуков и рвёт её на части. Они вгрызаются челюстями в мою плоть, отрывают от неё большие куски и жадно глотают их. Съедают мою чувствительность, моё сострадание, мою отчуждённость, мою ранимость, моё детство.

В тюрьме арестанты держались от меня подальше. Они боялись, что однажды, пока они спят, я перегрызу им глотки. Человеку, который раскапывает могилы, терять нечего.

Ментам всё равно: одним психом больше, одним меньше. Они думали, что судебно-медицинская экспертиза признает меня невменяемым. Врачи объявили, что я здоров, и через три месяца я выхожу на свободу с подпиской о невыезде.

Дом застаю в плачевном состоянии. Стёкла выбиты, дверь заколочена крест-накрест широкими досками. Огромная шапка снега висит на крыше, ветер залетает в окна, разносит снежную пыль по полу.

По бёдра в белой каше пробираюсь по сугробам к крыльцу. Благо, оно под навесом.

Доски руками оторвать не получается. Приходится грести по вьюжному озеру к бане. Дверь нараспашку. Под лавкой в предбаннике гора древесного мусора, тапочки, старые берёзовые веники, ржавый пузатый чайник, грязная посуда, слесарный инструмент, кирпичи и картонные коробки.

Из всего этого достаю монтажку.

Возвращаюсь к дому. Отрываю доски. Дверь не заперта. Прохожу внутрь.

Пол, перевёрнутые стулья, матрас, шкаф и уроненные тумбочки занесены крахмальной плёнкой.

Шкаф открыт. Одна дверца оторвана и висит на нижней петле, касаясь пыли на полу. На полках и возле шкафа грудой навалены вещи: свитер, носки, трусы, джинсы, простыни, наволочки. Они заметены снегом.

На нижней полке лежит большой семейный альбом.

Я подхожу к нему, под ногами хрустит битое стекло. На стенах шрамы от былой проводки.

Сажусь на корточки возле шкафа, достаю с полки альбом с фотографиями. На нём слой пыли.

Открываю альбом, и на меня смотрит молодая чёрно-белая мама, примерно моего возраста. Она выглядывает из-за берёзы, касаясь варежкой ствола дерева. Мамину голову окутывает платок, на ногах красивые сапожки. Короткое пальто обнажает ноги выше колен.

Рядом мой отец. Тоже смотрит на меня. Отдельно от мамы, на соседнем прямоугольнике. У отца длинные тёмные волосы. Они закрывают уши и спускаются от макушки вниз. В семидесятые модно было носить клёши и отращивать волосы.