Тысяча осеней Якоба де Зута

Гроте берет гвоздь из кучки на столе:

– За каждый вычитается один стювер из нашего жалованья. В начале кона все ставят по одному гвоздю. Семь взяток на круг, и кто заберет больше взяток, получает весь выигрыш. Игра продолжается, пока не закончатся гвозди.

– Но как проследить за тем, чтобы выигрыш выплачивался честно? Ведь жалованье мы получим только в Батавии.

– Тут такой фокус. – Гроте взмахивает листком бумаги. – Здесь все записано, кто у кого что выиграл, а господин ван Клеф вносит поправки прямо в расчетную книгу. В свое время Сниткер дал добро на такую практику. Он понимал, что эти, э-э, маленькие радости помогают людям сохранять бодрость духа и остроту ума.

– Господин Сниткер был на наших вечерах желанным гостем, – говорит Иво Ост. – Пока не лишился свободы.

– Фишер, Ауэханд и Маринус к нам не заглядывают, нос воротят, но вы-то, господин де Зут, видать, веселого нрава…

На полке осталось девять бутылей.

– Так что вот, удрал я от папаши, пока он мне печенку не вырвал, – рассказывает Гроте, поглаживая свои карты. – И побрел в Амстердам, богатства искать да любви невиданной, ага?

Он наливает себе еще стакан рома, цветом как моча.

– Но любовь мне только та повстречалась, за какую наличными вперед платят, а после долго лечатся, а уж о богатстве и говорить нечего. Голод я там нашел, и только. Лед, снег и карманников, что упавшего сожрут, как собаки… Думаю себе: торговля – вот путь к успеху. Потратил все свое «наследство» на тележку с углем – так ее другие угольщики в канал опрокинули и меня следом спихнули. Орут: «Здесь наше место, приблуда фрисландская! Как захочешь еще искупаться – милости просим!» Получил я от этой ледяной ванны, кроме науки о монополии, жестокую лихорадку. Неделю нос на улицу высунуть не мог, а потом домохозяин меня выставил, под зад коленом. Ботинки дырявые, жрать нечего, разве что вонючий туман глотать. Сижу я на ступеньках у Новой церкви и думаю, не стать ли мне вором, пока еще силы хватает удирать от погони, или замерзнуть насмерть, да и дело с концом…

– Я бы выбрал вором, – говорит Иво. – Тут и думать нечего.

– И тут подходит ко мне дядька – на голове цилиндр, в руках трость с костяным набалдашником, сам такой приветливый. «Мальчик, знаешь, кто я?» – «Не знаю, минеер». А он: «Я – твоя будущность». Я решил, он это в том смысле, что даст мне поесть, если я вступлю в его Церковь. А мне к тому времени так живот подвело, что я за горшок каши иудейскую веру принял бы. Но нет! «Слышал ты, мальчик, о благородной и преуспевающей Объединенной Ост-Индской компании?» – спрашивает. А я ему: «Кто ж не слышал». А он: «Так тебе известно, какие блестящие перспективы открываются крепким и старательным юношам, что служат Компании в ее владениях по всему земному шару, созданному Творцом?» Тут я сообразил наконец. «Известно, минеер, а то как же», – отвечаю. Он мне: «Так вот, я вербовщик из головной конторы в Амстердаме, а звать меня Дюк ван Эйс. Если я тебе предложу полгульдена авансом и жилье со всем довольствием до отплытия в страны таинственного Востока, что скажешь?» А я ему: «Дюк ван Эйс, вы мой спаситель». Господин де З., никак вам наш ром не по вкусу пришелся?

– Он мне желудок насквозь проел, господин Гроте, а в остальном вкус отменный.

Гроте выкладывает на стол пятерку бубен; Герритсзон шмякает даму.

– Ату его! – Барт припечатывает к столешнице козырную пятерку и подгребает к себе гвозди.

Якоб сбрасывает карту червей небольшого достоинства.

– Что же ваш спаситель, господин Гроте?

Гроте изучает свои карты.

– Отвел меня этот господин в домишко-развалюху позади тюрьмы Распхёйс. Улочка была убогая и контора обшарпанная, зато тепло и сухо, а на лестнице так славно пахло копченой грудинкой! Я даже спросил, нельзя ли мне ломтик. Ван Эйс засмеялся и говорит: «Распишись вот здесь, мальчик, отправляйся на Восток, и через пять лет сможешь хоть дворец себе построить из копченой свинины!» Я тогда и читать-то не умел, имя свое подписать не мог, поставил просто отпечаток пальца на документе. «Отлично! – говорит ван Эйс. – Вот тебе аванс в счет будущего богатства; я человек слова». Выдал он мне блестящую новенькую монету в полгульдена, и был я такой счастливый, как никогда в жизни. «Остальное тебе заплатят на борту „Адмирала де Рюйтера“, он отплывает тридцатого или тридцать первого. А пока тебя расквартируют вместе с другими крепкими и старательными ребятами, будущими твоими спутниками в плавании и партнерами в преуспеянии. Надеюсь, ты не против?» Я не возражал – хоть какая крыша над головой.

Туми выкладывает мелкую бубну. Иво Ост – четверку пик.

– Двое слуг отвели меня вниз. – Гроте вновь изучает доставшиеся ему карты. – У меня и мысли не мелькало, что дело нечисто, пока дверь за мной не захлопнулась и ключ не повернулся в замке. В чулане размером вот с эту комнату было напихано двадцать четыре парня, все мои ровесники или чуть постарше. Иные там неделями сидели… Кое-кто отощал, как скелет, и харкал кровью… Ну, я давай в дверь колотить, на волю рваться, но тут подходит ко мне рослый тип, весь в парше, и говорит: «Дай-ка мне твои полгульдена для сохранности». Я ему: «Какие такие полгульдена?» А он говорит, мол, я могу отдать добровольно или он меня пообломает, а деньги все равно заберет. Я спросил, когда нас выведут на прогулку, а он говорит: «Нас никуда не выпускают. Так и будем тут сидеть, пока корабль не придет или пока не сдохнем. Деньги давай». Хотел бы я сказать, что сумел постоять за себя, но Ари Гроте не какой-нибудь врун. И между прочим, тот тип не шутил насчет сдохнуть: восемь «крепких и старательных» так и вышли оттуда вперед ногами, по двое в одном гробу. Света и воздуха – только то, что просочится через железную решетку на уровне мостовой, а грязища такая, что не разберешь, из какого ведра жрать, а в какое срать.

– Что ж вы двери не выбили? – спрашивает плотник Туми.

– Так дверь железная, а за ней охрана, а у охраны дубинки с гвоздями. – Гроте вытряхивает из волос вшей. – Ну, я все же выкрутился, не сдох, как видите. Благородное искусство выживания – мой конек. Однако в тот день, когда нас всех связали вместе веревкой и погрузили на баркас, чтобы перевезти на «Адмирала де Рюйтера», я дал себе три клятвы. Первая: никогда не доверять служащему Компании, который скажет: «Мы прежде всего заботимся о ваших интересах». – Он подмигивает Якобу. – Вторая: ни за что не впасть снова в такую бедность, чтобы гнилые человечишки вроде ван Эйса могли меня купить и продать, словно какого-нибудь раба. И третья: получить обратно свои полгульдена с того паршивца раньше, чем дойдем до Кюрасао. Первую клятву я блюду и по сей день. Вторую… Что ж, есть основания надеяться, что, когда придет пора Ари Гроте отправиться на тот свет, могилка у него будет не самая нищенская. А третья клятва… Да-да, свои полгульдена я получил назад той же ночью.

– Как? – спрашивает Вейбо Герритсзон, ковыряя в носу.

Гроте начинает тасовать карты:

– Моя очередь сдавать, приятели.

Пять бутылей рому дожидаются на полке. Работники пьют больше, чем секретарь, но Якоб уже ощущает слабость в ногах. Он понимает: «За сегодняшней игрой я не озолочусь».

– В приюте нас читать научили, – рассказывает Иво Ост. – Арифметике, Священному Писанию… Уж на Священное Писание они не поскупились, дважды в день гоняли на молитву. Евангелие наизусть учить заставляли, один стих за другим. Ошибешься – получишь тростью. Из меня бы пастор хоть куда! Да только кто станет слушать про десять заповедей от незаконного сына?

Он сдает каждому игроку по семь карт, открывает верхнюю в оставшейся колоде:

– Бубны – козыри!

– Слыхал я, – говорит Гроте, выкладывая восьмерку треф, – компания отправила одного чернокожего, черней трубочиста, в пасторскую школу в Лейдене. Вроде он потом вернется в родные джунгли и покажет каннибалам Свет Господень, они тогда мирными станут, ага? Библия, мол, дешевле ружей, и все такое.

– Зато с ружьями веселее, – замечает Герритсзон. – Бабах!

– Что толку от раба, – спрашивает Гроте, – если он весь пулями продырявлен?

Барт целует карту и выкладывает на стол даму треф.

– Вот это – единственная бабенка на свете, которая тебе такое позволит! – объявляет Герритсзон.

– Да я на сегодняшний выигрыш себе закажу красотку с золотистой кожей, – парирует Барт.

– Господин Ост, имя вам тоже дали в приюте в Батавии?

«Трезвым я бы ни за что об этом не спросил», – отчитывает себя Якоб.

Но Ост не обижается – ром сделал его благодушным.

– Да, точно. «Ост» – в честь Ост-Индской компании, которая основала приют, да и есть во мне восточная кровь, кто же спорит? «Иво» – потому что меня оставили на крыльце приюта двадцатого мая, это в старину считалось День святого Иво. Мастер Дрейвер в приюте то и дело высказывался: дескать, «Иво» – все равно что «Ева» в мужском роде, очень к месту, напоминание, что я зачат в первородном грехе.

– Господу важно, как человек поступает, – уверяет Якоб, – а не как он родился.

– Значит, жаль, что меня воспитывал не Господь, а волчары вроде этого Дрейвера.

– Господин де Зут, ваш ход, – напоминает Кон Туми.

Якоб ходит с пятерки червей. Туми выкладывает четверку.

Ост проводит краешком карт по своим яванским губам.

– Я вылезал в окошко чердака, прямо над палисандровыми деревьями, а к северу, за Старым фортом, виднелась узкая синяя полоска… или зеленая… или серая… Запах соленой воды пробивался через вонь каналов. Возле острова Онрюст как живые ходили корабли, паруса надувались на ветру… Я поворачивался к зданию приюта и говорил ему: «Тут не мой дом», и я говорил волчарам: «Вы мне не хозяева». – «Потому что ты – мой дом», – говорил я морю. Иногда я притворялся, что море слышит меня и отвечает: «Да, я – твой дом, и когда-нибудь я заберу тебя к себе». Я понимаю, что ничего оно не говорило, но… Каждый несет свой крест как может, правда? Вот так я и жил год за годом, пока не вырос. Волчары избивали меня, будто бы воспитывали, а я мечтал о море, хотя еще ни разу не видел, как катятся волны… И в лодку даже одной ногой не ступал ни разу в жизни.

Он выкладывает пятерку треф.

Барт забирает взятку.

– Пожалуй, сегодня меня будут ублажать сразу две барышни с золотистой кожей…

Герритсзон показывает семерку бубен и объявляет: