Спи, моя радость

– Хорошо, что ты больше не работаешь в журнале.

– Это почему? – голос напряженный, совсем не мой. Мне жутко волнительно от его близости. Не скажу, что противно от прикосновений, просто страшно предавать. Призрака и себя.

– Ненавижу журналюг, – говорит Ким с необычной для него серьёзностью.

– Чем же мы так насолили? Слишком много правды о тебе узнали?

– Ты знаешь о правде лучше меня?

Облизываю пересохшие губы, пить хочется, а ещё отстраниться, чтобы не смотрел так. Испепеляюще. Будто душу наизнанку хочет вывернуть.

– Извини, но я не знаю о тебе ничего. Кроме вырванных в новостной ленте похождений.

– Следила за моей жизнью? Наверное, переслушала до дыр мои песни, – Альдов довольно щурится. Кажется, что говорит с издёвкой, но не улыбается.

– Я ересь не слушаю. И ни за кем не слежу.

– Врёшь, – припечатывает и сильнее напирает: сейчас рёбра об стену раскрошатся. – По глазам вижу, что хочешь меня. Ласкала себя, глядя на мои фото из Плейбоя? Признавайся, Яри-и-ина, – сильные пальцы массируют кожу головы и осторожно тянут меня на себя.

– Самоуверенный козёл! – шепчу и сминаю кулачками его тёмную рубашку. Она ему так идет. Оттеняет светлую кожу и русые волосы.

– А то ты не знала, что я такой, когда маму просила познакомить нас, – крупные губы искривляются в коварной усмешке и оказываются совсем близко. Пытаюсь оттолкнуться, но Ким только сильнее отпихивает назад. Вбивает меня в стену и выбивает мои сомнения.

– Я никого не просила. Сдался ты мне! – зубы скрипят, и я знаю, что похожа сейчас на ведьму. – Отойди прочь, Альдов. Пусти… те.

– Сначала искушала. А теперь отойди? И на «Вы»? Какая же ты вредная и переборчивая. Мне Лариса Викторовна сказала, что ты фанатка моего творчества, расписала во всей красе твои достоинства…

– Я не сомневаюсь, – ещё раз пытаюсь оттолкнуться. – Но мама плохо меня знает, не стоит верить каждому её слову.

– О, как?! Интересно-интересно… Да только глаза не могут врать хозяину. Так ведь?

– Отойди говорю, а не то…

– Что? – стискивает пальцы на моём затылке до лёгкой боли, а я натягиваюсь и шваркаю его коленом. Но он, гад, успевает отступить.

Светлые глаза наполняются тьмой, скрываются под густыми ресницами, а тиски его рук оказываются настолько сильными, что шевелиться не получается.

И мягкие губы настойчиво касаются моих губ, а язык беспомощно толкается в зубы. Не пущу! Не будет поцелуя. Нет-нет! Но когда рука со стены, пролетая мимо плеча, стискивает мою грудь, заставляя задрожать, я неосторожно вскрикиваю и впускаю его.

Ким целует жадно. Кусается и теребит мой язык, проталкивается так глубоко, что я не могу дышать. Дёргаю его на себя, срываясь от накативших эмоций, и запускаю руки под рубашку. Настоящий, сильный мужчина, а главное, живой, не иллюзия. Кожа горячая, гладкая, горит под пальцами даже сквозь ткань рубашки.

Я внезапно понимаю, что представляю Призрака. Думаю, что это он стонет от моих прикосновений, ласкает мой рот и грудь, и мне легче оторваться от реальности. Но стоит чужой ладони подобрать платье и коснуться взмокшего белья, я понимаю, что не смогу пойти дальше.

Яркой вспышкой в голове возникает золотой любимый взгляд. Осуждающий и печальный. Мне кажется, что он отдаляется, рассеивается в ночной темноте. Пытаюсь его поймать, но ловлю лишь пустоту. И до того больно, что неосознанно кричу.

– Тише-тише, – шепчет Ким, отстраняясь. – Что с тобой? – тянется, чтобы обнять, привлечь к себе, но я выставляю блоком руку.

– Не прикасайся!

Мой голос такой страшный, что мужчина сразу отступает. Хмурится и склоняет голову на грудь, но следит за каждый моим движением.

Хватаю пальто и сумку и бегу прочь. Плевать, что в туфлях, плевать, что ошиблась, но попробовать стоило. Только так я смогла понять, что важнее Призрака у меня никого нет. Стремительные отношения не для меня, бабников нет и не будет в моей жизни. В моей жизни вообще не будет других мужчин, кроме одного, пусть придётся ждать вечно и остаться в реальном мире старой девой.

14

Отпускаю тебя уже навсегда.

Больно стрелки царапают вены -

в часы жизни ворвалась порочная мгла.

Я нелепо тобою болею.

Петляю тёмными коридорами в поисках холла, но неожиданно выхожу к другому крылу клуба. Здесь уже три месяца ремонт идёт. У мамы сорвался крупный меценат, что обещал вложить средства в развитие заведения. Вот теперь всё и зависло: стены ободраны, полы сорваны, а над головой висят, как мёртвые медузы, ошмётки старых люстр.

Замираю, вглядываясь в темноту и понимаю, что моя жизнь – точно эти помещения: забита ненужным хламом, где нет места свету и теплоте. И любви места нет. Вернуться к Киму и послать всё?

Не могу, в душе буря поднимается, и сердце рвётся на части. Швы натягиваются, трещат, вот-вот я сделаю вдох, и всё закончится.

– Милочка, вы заблудились? – говорит за спиной елейный женский голос. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Невысокая, кудрявая бабушка звенит ключами в руке и показывает на разодранные плакаты на другой стороне разрушенного коридора. – Там выхода нет.

Голос мне кажется отдалённо знакомым, но я не вижу её лица: оно скрыто тенью коридора. Наверное, встречала, когда к маме в клуб в гости приходила. Когда это было, уже не помню, но это не важно. Хотя отчего-то мелкая дрожь пробирает плечи и сковывает спину, будто на неё прилепилась тяжёлая кольчуга.

– Тайное желание – хороший способ полечить душевные раны? – говорит она и выступает вперёд. Тень перемещается по её лицу, угол света отпечатывает на бледной щеке треугольник. – Правда? – женщина наклоняет голову и снова звенит ключами.

– Да, – отвечаю и переступаю с ноги на ногу. В туфлях далеко не уеду, не май месяц на дворе, но возвращаться в малый зал не стану. Разве только дождусь, когда Ким уйдёт. Протягиваю задумчиво: – Творчество отвлекает, а вдохновение окрыляет.

– Хорошие мысли.

– Только бесполезные, – отвечаю и снова всматриваюсь в темноту. Почему она так манит меня? Почему на старом, закрытом на ремонт кабинете задерживается взгляд?

Когда я была маленькой, класс первый или второй, мама брала с собой на занятия, и я танцевала с ребятами вальс. Особенно мне запомнился мальчик из соседней школы – Максим. Танцевал он неуклюже и вечно наступал на ноги, зато с ним было весело. Вон те двери, смотрю на чёрный зёв в стене, и был наш зал, сейчас он умер, затих, и неизвестно оживёт ли когда-то.

Как и я, умер в предсмертных судорогах своей любви. Потому что танцы ему теперь только снятся.

– Помочь найти выход? – ближе говорит вахтерша и клацает ключами.

– Я помню, куда идти.

– Ну, тогда – пора домой?

– Пожалуй.

Мы идём по коридору. Неловкое молчание затягивается. Помещение длинное и будто бесконечное, а ступеньки отпечатывают наши шаги, особенно мои – звонкие каблучки, и эхом разлетаются по нарядному холлу. Морщусь, глядя на мишуру и ёлочные игрушки, что мерцают мелкими фонариками. Балеринки кружатся от потоков воздуха, а бумажные разноцветные шары ловят яркие вспышки от гирлянд и окрашиваются в разные оттенки.

– Завтра уже будем отдыхать и праздновать, – говорит женщина и выходит на свет.

От шока невидимая сила толкает меня на перила лестницы. Больно ударяюсь бедром и почти падаю, но крепкая рука позади хватает меня за локоть.