Грибница

«Да вот же она! Давай посмотрим оглавление. Да, так и есть. Вот здесь о первых воздухоплавателях. Книга, пожалуй, сложновата для тебя. Все-таки, рассчитана она на взрослых. Но ты прочитай и перепиши своими словами, чтобы твоим одноклассникам было интересно. Поняла?»

«Ага,» – радостно кивнула Вероника, бережно беря в руки книгу. – «Спасибо, Михаил Иванович.»

«На здоровье, Вероника. Если понадобится помощь, заходи, не стесняйся,» – напутствовал он девочку уже в дверях. – «А тапочки эти теперь будут твоими. Будут ждать тебя вот здесь, под вешалкой. В следующий раз придешь и сразу наденешь.»

Как все было просто. И чего он боялся? Путь к сердцу Вероники лежал не через игрушки, сладости или котят, но через книги. Михаил Иванович улыбнулся своим мыслям. Они с Вероникой станут большими друзьями. Обязательно. У него в запасе масса книг, которыми можно удивить бесхитростную девочку из маленького таежного городка.

Михаил Иванович прижал тапочки к лицу и втянул носом воздух. Ничем, кроме искусственного меха, они пока не пахли. Девочка слишком мало была обута в них, да еще и в шерстяных носках. Хозяин любовно погладил тапочки и аккуратно разместил их под вешалкой. Пребывая в несколько сумбурном состоянии духа, он вытащил из-под кровати чемодан и щелкнул замками. Тапочки лежали на самом дне, под стопкой старых свитеров. Одни темно-красные, с легкомысленным бантиком по центру, кокетливые и нарядные, как и их хозяйка – Леночка, другие – бежевые в клеточку с открытым носом. Эти были Наточкины.

Первые уже давно ничем не пахли. Их владелица ныне сама была матерью семейства, обремененная складочками на боках, химической завивкой и облупившимся лаком на ногтях. Михаил Иванович поморщился. Из чудесной бабочки вылупилась отвратительная гусеница. Вторые источали едва уловимый запах нежности, невинности и страха, все еще кружа голову счастьем обладания и горечью потери. Сама Наточка давно уже ничем не пахла, кроме вони разложения. Как жаль, что для Вероники у него не нашлось ничего более подходящего, кроме этих уныло серых мужских лаптей. Ну ничего, внешний вид – не главное. Михаил Иванович потерся щекой о бежевые тапочки, сунул их под стопку свитеров, закрыл чемодан на ключ и задвинул тот под кровать.

***

Инженер – это не образование. Это призвание. Доморощенные Кулибины мастерят самопальные шелушилки для кедровых шишек, усовершенствуют самогонные аппараты, с помощью самодельных систем блоков и рычагов соображают, как своротить с места трехсоткилограммовую бетонную крышку люка канализационного колодца или поднять на второй этаж кирпичи при строительстве дома. И нет задачи, которую, хорошенько покумекав, такой изобретатель не решил бы.

Петрович как раз и принадлежал к числу таких инженеров без образования, но по призванию. Ухватив за хвост какую-нибудь перспективную мысль, как-то сооружение домашней коптильни для мяса и рыбы, например, он уже не выпускал ее из вида, обмозговывая и так, и эдак. Мысль, брыкавшаяся поначалу норовистым жеребцом, со временем объезжалась, обсасывалась со хорошенько, точно мозговая косточка из борща, и превращалась в ясную идею, полностью покорную своему создателю.

Вот такая-то коварная мысль и была виновна в том, что, увлекшись ею, пришедший домой и глубоко задумавшийся Петрович своротил с подоконника 3-х литровую банку со склизкой пакостью – чайным грибом – любимым домашним питомцем Аполлинарии Семеновны. Бытовавшее в народе наблюдение о том, что домашние питомцы всегда похожи на своих хозяев, в этом случае было абсолютно верно. Банка ухнула вниз и грохнула об пол, рассыпав сотни осколков темно-зеленого стекла, мутная жижа содержимого растеклась по деревянным полам кухни, чайный гриб смачно плюхнулся на пол неаппетитной кучкой дерьма. (Каковым Петрович его всегда и считал.)

Заслуженная кара настигла неповоротливого медведя немедля. Теща, от нечего делать целыми днями пялившаяся в окно и обустроившаяся около него со всеми удобствами – горячий чайник на подставке, чашка, сахарница, пуховый платок и очки – соскочила с насиженного места и фурией принеслась на кухню. В кои-то веки бывший действительно виноватым Петрович попытался было предупредить скандал, сообщив нарочито спокойным голосом: «Да, Аполлинария Семеновна, я случайно разбил банку. Сейчас все уберу, а завтра раздобуду Вам новый гриб. Мерзопакостнее прежнего.» Последняя фраза явно была лишней. Это Петрович понял сразу, но удержаться и прикусить язык все равно не смог. Теща треснула, точно перебродивший фрукт, и из нее полилась желчь и гниль. Приняв любимую позу всех обвинителей (руки в боки на манер буквы «Ф») и расставив на ширину плеч толстые ноги (для устойчивости), Аполлинария Семеновна, ненадолго позабыв даже про недавно проснувшуюся страсть к подглядыванию и подслушиванию, оседлала любимого конька.

«Черт косорукий! Ничего по-человечески сделать не можешь! Давай, круши все, ломай, тащи на помойку. Да что там гриб! И Светочку, и меня туда же. Все равно вся жизнь псу под хвост. Не стесняйся. Люмпен!»

Последнее слово Аполлинария Семеновна произносила через «э» с каким-то французским, коему совершенно неоткуда было взяться, прононсом. Оттого получалось почему-то особенно обидно и оскорбительно.

Чтобы не стоять с виноватым, словно у горе-ученика на картине «Опять двойка», видом перед обличающей его пороки тещей, Петрович налил воды в кастрюлю, сел на табурет, придвинул к себе ведро с картошкой и быстро начал ее чистить, роняя спиральные завитки картофельных очисток в другое ведро – мусорное. Убирать павший на поле боя чайный гриб прямо сейчас, на глазах у Аполлинарии Семеновны, показалось ему унизительным.

Чем больше распалялась теща, тем мрачнее делался Петрович, тем медленнее ходил ножик у него в руке и никудышней выходила обрезанная кое-как картошка.

Пусть на себя он давно махнул рукой и ничего хорошего от жизни (семейной, по крайней мере) уже не ждал. Но жену свою Светочку когда-то любил безмерно, так, что и гарпия Аполлинария Семеновна по молодости не очень-то и пугала, а сейчас жалел еще сильнее. Жалел за так и не сложившуюся, стараниями тещи, семью, за несбывшееся материнство, которое, может быть, дало бы её жизни какой-то смысл, за забитость и овечью покорность маменьке-тирану. Они пытались. Дважды пытались бороться за свое счастье. После второй неудачи Светочка просто погасла, точно свеча на ветру. Смотреть на нее было горько и больно, будто на тяжелобольного, чьи дни сочтены, а конец неизбежен. Он, по сути, уже мертвец, но по какому-то нелепому недоразумению еще двигается, ходит, говорит, смущая своим отрешенным видом всех прочих. Уж лучше бы она и правда умерла, не мучилась.

Аполлинария Семеновна, тем временем, нависла над склонившимся над ведром зятем. Ввиду его показной невозмутимости ей казалось, что все сказанные слова были недостаточно весомы, не убивали наповал, вроде обвалившейся кирпичной стены, а так, слегка царапали осколками. Она грузно оперлась рукой на стол и тяжело выдохнула. Дышать последнее время было отчего-то тяжело, будто воздуха не хватало. А ведь жила в тайге – сплошной кислород.

«Господи, хоть бы ты сдохла!» – в сердцах произнес Петрович, отвечая скорее не теще, а своим тягостным мыслям. Аполлинария Семеновна задохнулась от гнева: «Ах, ты …». Больше ничего сказать не успела. Ножик, тот самый, которым зять чистил картошку, небольшой, с потрескавшейся черной рукояткой, вонзился в её расплывшуюся, покрытую старческой «гречкой» кисть, пришпилив к столу, и закачался на манер часового маятника. Не в силах осознать произошедшее в первый момент, Аполлинария следила глазами за его движениями: туда-сюда, туда-сюда. Под ладонью стало мокро и горячо, потом из-под нее вытекла темно-красная струйка, сформировала лужицу на краю стола и тягуче закапала на пол. Пострадавшая открыла рот и заорала: «Помогите! Убива …».

Только это и успела. Сокрушительный удар в челюсть, такой желанный и долгожданный для Петровича, высвобождающий, наконец, все переполнявшие его по отношению к любимой теще чувства, – бросил ее спиной на стол, а затылком в кухонный шкафчик, отчего дверца последнего треснула, а голова, оказавшаяся прочнее, – нет. Ноги у Аполлинарии Семеновны ослабели, и она грузно осела на пол, прямо в собравшуюся уже там кровавую лужицу. Её вставную челюсть от удара скособочило так, что и дышала она с трудом, и рот закрыть не могла. Вместо слов и вовсе получалась какая-то каша. Чувствовавшей ранее свое безусловное моральное превосходство над зятем, ей и в голову никогда не приходило его опасаться. Поэтому сейчас она пребывала в ужасе. Все-таки эффективность грубой силы была неоспорима.

Петрович же был изумлен результативностью нового способа взаимоотношений с тещей. Почему он раньше этого не сделал? Что его сдерживало? Ошалело улыбаясь, он присел на корточки рядом с ней и заботливо поправил задравшийся халат. Аполлинария Семеновна смотрела на него вытаращенными глазами размером с блюдце и молчала. Вот такой: испуганной, молчащей, вжимающейся спиной в кухонный стол при его приближении, она нравилась зятю гораздо больше. Озорно подмигнув, спросил: «Что, поджала хвост, старая калоша? Вот так с тобой всегда надо было, с самого начала. Ты бы у меня во где сидела.» И сжал у нее перед носом кулак.

Тещу Петрович недооценил. Да, испугалась. Да, оробела поначалу. Даже голосить начала. Но опомнилась. Волосатый зятев кулак, сунутый под нос, как ни странно, её и отрезвил. Не сводя глаз с его дурашливой физиономии, Аполлинария Семеновна поправила зубной протез во рту свободной рукой, сглотнула и неожиданно спокойным голосом сказала: «Накося, выкуси, хамло деревенское.» С этими словами она выдернула со стола руку вместе с воткнутым ножом, резким движением вытащила его из кисти и, коротко замахнувшись, воткнула зятю в щеку. Тот взвыл и опрокинулся назад. Аполлинария встала сначала на четвереньки, потом поднялась на ноги и со всей возможной резвостью бросилась к дверям.

Злополучный чайный гриб, до сего момента спокойно валявшийся на полу, склизкой ловушкой попал ей под ноги и был раздавлен всмятку этой носорожьей тушей, упавшей вследствие происшествия навзничь на спину. У оглушительно грохнувшейся Аполлинарии Семеновны потемнело в глазах. На мгновение на кухне воцарилась тишина. Только поэтому оба гладиатора и услышали тонкое, приглушенное хихиканье, которое бывает, когда зажимаешь руками рот, стараясь не расхохотаться в голос. В дверях стояла Светочка и действительно зажимала рукой в серой вязаной перчатке рот. Что смешного находила она в побоище – потеки крови на столе и на полу, барахтающуюся в луже маму или мужа, вытаскивающего нож из щеки? Было непонятно. Однако глаза у Светочки последний раз горели так ярко, когда они с мужем тайком от мамы расписались.

Дыра в щеке у Владимира была болезненной, кровь сочилась и стекала по шее за воротник, но в азарте он не обращал на все это внимания. Со звериным рыком навалился он на тещу и принялся душить. Толстая шея хорошо раскормленной Аполлинарии Семеновны обхвату не поддавалась. Теща, в свою очередь, не растерялась и, повыпучивав немного глаза, сообразила воткнуть указательный палец аккурат в дыру в зятевой щеке. Словно шар в лузу загнала. Петрович снова взвыл и отпрянул. Не теряя ни секунды, Аполлинария поднялась на четвереньки и шустро поползла в коридор. От дочери помощи ждать не приходилось. Похоже, Светочка окончательно сбрендила. По-прежнему хихикающая, она посторонилась, но матери помочь и не подумала.

Зять нагнал Аполлинарию, когда голова ее уже ткнулась в бочку с водой, а колени еще не преодолели порог. Схватил за лодыжки и бесцеремонно потащил обратно. Кричать женщина больше и не думала. На глупые крики не было времени, нужно было действовать наверняка. Она позволила втянуть себя обратно в комнату не сопротивляясь, экономя силы и пряча под грудью топор, которым кололи лед в бочках. Его она успела ухватить в коридоре. Уморившийся зять сопел, точно злобный бык.

Оказавшись снова на кухне, Аполлинария крутанулась на спину, приподнялась и, держа тяжелый топор двумя руками, молча, точно японский ниндзя, нанесла удар. Зять отпрянул. Топор вонзился в его бедро, но неглубоко, а слегка, вскользь, и тут же упал на пол.

«Ах ты, стерва!» – возмутился Петрович, подхватил упавший топор и рубанул тещу. Выставившая перед собой руки Аполлинария взвыла пожарной сиреной, когда кисть ее руки, та самая, многострадальная, уже продырявленная ножом, отделилась и плюхнулась ей на грудь.

Светочка залилась радостным смехом, хлопая в ладоши. Владимир тепло улыбнулся жене и поклонился на манер услужливого официанта. Мол, любой каприз за Ваши деньги. Точнее, улыбку. Потом вновь поднял топор и опустил обухом на лицо ненавистной тещи. После этого слышен был только Светочкин смех, да плюханье крови по стенам, когда он разделывал тещину тушу на куски.

***

Бальзаковский возраст каждый понимает по-своему. И неважно, что там имел в виду вышеозначенный Оноре де Бальзак.

Клавдия Петровна Пухова пребывала в цветущем возрасте 45 – ягодка опять. Годы добавили к ее бокам и бедрам пару десятков килограммов, которые она вовсе не считала лишними, а в улыбку – несколько сияющих золотом коронок, демонстрирующих благосостояние буфетчицы. Насмерть завитая и начесанная «хала» на голове добавляла ей недостающего роста и самомнения. Чувство собственного достоинства у Клавдии Петровны было размером с Эверест.

Томясь в одиночестве, на мужчин Клавдия Петровна смотрела свысока, коля им глаза торчащим на манер взведенной боеголовки внушительным бюстом. Мало кому из мужиков удавалось пройти ее внутренний кастинг. Один плюгав, даже смешно представить рядом с собой такого. Второй робок, точно тургеневская барышня, того и гляди самой его придется защищать от бродячих собак. Третий чересчур горбонос. Не нос, а горный перевал. Может еще и ножик за пазухой имеется. Что за мужики нынче пошли? Измельчали вконец, как блохи на худой собаке. Так и жила Клавдия Петровна Пухова не в силах совместить ожидания с реальностью.

Мужской интерес к себе Клавдия чуяла, будто охотничья собака волчье лежбище. К сожалению, с годами нюху ее доводилось работать все реже и реже, так что чутье почти притупилось. Поэтому крутящегося вокруг буфета мужичка она заприметила не сразу. А как поняла, что неспроста попадается он ей то и дело на глаза, да так и шныряет масляными глазками по буфету, приосанилась.

Мужичонка, прямо скажем, был так себе. Но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Будучи после сделанного открытия каждый день во всеоружии (греха то – его не ждешь): голубые тени до бровей, томный взгляд барракуды в засаде и золотой запас небольшого государства на шее, пальцах и в ушах, Клавдия Петровна лениво наблюдала за все уменьшающим радиус кругов вокруг буфета потенциальным кавалером.

Ее внешние преображения не остались незамеченными. Гардеробщица Люська, оценив серьезность намерений Клавдии Петровны, разнюхала всю подноготную будущей жертвы. Но дни шли за днями, а тяжелая артиллерия почему-то не срабатывала. То ли порох из пороховниц выветрился, то ли кавалер оказался не по возрасту несмел.

Когда в Доме Культуры не крутили по вечерам кино, Клавдия уходила домой пораньше. Наведя порядок в своем хозяйстве, она занесла в подсобку ведро, швабру и кое-что ценное по мелочи и вдруг ощутила резкий толчок в спину, услышала стук двери за собой и оказалась в полной темноте подсобки.

«Какого черта?» – рявкнула Клавдия Петровна и ринулась к двери. Та оказалась безнадежно заперта. Снаружи раздался какой-то грохот, судя по звуку, посыпались на пол и переколотились стаканы, в которые она разливала чай, громыхнул металлом поднос под самовар. В гневе буфетчица навалилась на дверь. Последняя устояла, чем разозлила ее до крайности. Закатав рукава, Клавдия мощно заколотила в дверь подсобки.

***

Толпа, собравшаяся в мгновение ока (и как только люди узнают обо всем так быстро?), охала, ахала и восторженно закатывала глаза вслед невесть откуда всплывающими подробностями. Ужас то какой! Когда такой еще случится? Надо насладиться моментом, не упустив ни одной детали.

– Порубил тещу на куски!

– Ах!

– Ровненькие такие, точно на отбивные!

– Ох!

– Прокрутил в мясорубке с лучком и чесночком!

– Ай!

– На котлетки!

– Ой!

– А пальцы отрезал и обжарил до хрустящей корочки, словно сосиски!

– С салом? Или на чистом сливочном?

– Да почем я знаю? Такие подробности следователь выяснит.

Собравшаяся толпа волновалась, будто морской прибой, окатывая вновь прибывших все новыми кровавыми подробностями. Милиция, пытавшаяся оттеснить толпу, уже матюкалась, не стесняясь. Но сзади напирали. А счастливчики, оказавшиеся в первых рядах, не желали терять завоеванных позиций.