У. Рассказы и повести

– Не надо, не читай, – почти выкрикнул Грибоедов.

– Все равно я тебя не слышу! – Настя рассмеялась. У протяжно, с надрывом завыл.

Хотел броситься в комнату, – отобрать роман. Но так и остался с тряпкой у стены, словно прикованный. Брызги, пятна, подтеки… Будь что будет. Если редактору роман понравился. Значит, и Насте… Вдруг из комнаты донесся тихий, сдавленный плач. Как будто собачонка скулила. У загромыхал, заглушая комнатный плач. Грибоедов оторвался от тряпки…

Грибоедов застыл в дверном проеме. Настя, поджав под себя ноги, сидела на полу среди расшвырянных листов романа и покачивалась, закрыв лицо ладонями. Словно кто-то наотмашь ударил ее.

– Что с тобой? – Грибоедов кашлянул, машинально вытирая мокрые руки о майку.

– Зачем? Скажи, зачем? – провыла Настя, раскачиваясь.

– Что-то не так? – он шагнул к ней.

– Не так?! – она сгребла листы и швырнула их в него. – Как ты мог? Как ты посмел? – она взмахнула кулачками над разметанной рукописью.

– Это неразумение… неумение…, – путано пробубнил Грибоедов, дрожащими руками подбирая листы.

– Ты даже имя мое не изменил. Я доверяла тебе, а ты…

– Зря ты так… – прошелестел Грибоедов, вызволяя страницу из щели между стеной и шкафом.

– Я думала, что ты … – Настя задохнулась, взмахнула кулачками и выкрикнула навзрыд.– А ты… ты, оказывается, меня просто использовал…

И тогда Грибоедов подскочил к Насте и, потрясая романом, заговорил горячо, торопливо. Его словно прорвало. Но он не слышал сам себя, – в коридоре разошелся У, то ли перебивая, то ли вторя Алексею Михайловичу. И казалось, что это сам Грибоедов ревет и воет.

Настя замерла, испуганно глядя на Грибоедова. Вдруг она вскочила с пола и кинулась вон из комнаты… Грохнула входная дверь.

16

Как только Настя ушла, У стал успокаиваться, замолкать. На журнальном столике ждала бутылка водки – плоская и приземистая. Рядом со стеклянной фляжкой – бокал на тонкой длиной ножке и с пятном розовой помады на кромке. Плеснул в бокал, выпил залпом, крякнул, поморщился. Опять налил и опустошил бокал в два захода, подбирая с пола последние страницы. Перед глазами всплыло перекошенное, заплаканное лицо, уши резанул жалкий, злой голос… Грибоедов передернулся. Да. Промашка вышла. В уборной с укором вздохнул У. Грибоедов потерянно бродил по комнате, шелестя романом. И вот Настя потускнела и пропала, ее голос захлебнулся в шуме У, который убаюкивал, покачивал Алексея Михайловича… Ничего. И без Насти проживем как-нибудь. Будут и другие читатели.

И вдруг Грибоедов увидел, что текст затуманивается, мутнеет. Слово за словом, строчка за строчкой меркли, стирались, пропадали в белой пелене. И все это под воркование У. Он воровато слизывал абзац за абзацем. Взгляд Грибоедова испуганно заметался по рукописи.

«Настя умела неприятно удивить. С милой улыбкой она говорила гадости, испытывая его терпение: как далеко он позволит ей зайти? Он быстро ей наскучил. И чтобы оживить отношения, она превратилась в подобие призрака: появлялась, когда…» Не успел дочитать, – фраза исчезла в молоке тумана. Грибоедов тихо простонал и рванулся к другой странице.

«Глядя на водопроводчика, этого любителя серебряного века, который лязгал цитатами, он вдруг понял, что ничем не отличается от него. И тогда ледяная волна…» Снова – обрыв, провал.

Судорожно перелистал, вцепился взглядом в:

«Он решил написать роман о графомане, который в свою очередь тоже обдумывает роман о графомане, который…»

И все. И дальше пустота. Тошнотворно белая бумажная кипа, подрагивающая в руках.

Грибоедов отшвырнул листы и метнулся к столику. Плеснул из стеклянной фляги в бокал, опрокинул в рот. Кашлянул. Поставил бокал на журнальный столик и увидел, что в бокале по-прежнему топчется водка, как будто Грибоедов не притрагивался к бокалу. Пришлось выпить. Но ничего не изменилось: в бокале – все та же водка. Он опять выпил. Так продолжалось до тех пор, пока в бутылке-фляжке не осталось ни капли.

– Никакой рукописи нет, и никогда не было, – вдруг докатился до Грибоедова и чуть не сшиб с ног рокочущий голос. – И тебя тоже никогда не было, а сейчас и подавно – нет.

Грибоедов узнал его: этот голос диктовал слова романа.

– Ты все врешь! Хочешь меня окончательно унизить! – схватившись за дверной косяк, прокричал Алексей Михайлович в коридор. Грибоедова штормило, ноги подкашивались.

– Не было никакого романа, – погрохатывал, убеждал голос.– Все это розыгрыш, обман другого, смертельно скучающего компилятора. Да и сам ты – всего лишь знак, ничего не значащий символ, который так легко стереть.

– Ты уже достал своим враньем! – Грибоедов ударил кулаком по дверному косяку, хрустнули костяшки пальцев.

– Так ты не веришь?! Тогда посмотри на себя в зеркало.

Грибоедов выпал в коридор и метнулся к прямоугольному зеркалу. Кто-то приземистый, сугробистый, мутный расплывался, рассыпался там. Кто-то исчезал в зеркальном мареве, пропадал, как слова и строчки на белом листе. Под глумливый вой оплывало лицо, затушевывались, размывались очертания тела. У-у-у…

Грибоедов отшатнулся от зеркала, держась за стену, дотащился до шкафчика с инструментами, схватил молоток, страшно отяжелевший.

Алексей Михайлович задыхался, силы оставляли его, – слишком быстро стирали, сливали в пустоту. Он боялся не успеть. Но вот он открыл дверь и, влетев в уборную, взмахнул молотком.

В ту же секунду У яростно заревел и набросился на Грибоедова.

17

Мужчине было лет пятьдесят с гаком, а выглядел он до крайности не солидно. Не понятно как выглядел: яркая облегающая майка, широченные штаны, замшевые полуботинки на огромной подошве; и венчали всю эту картину коротко, бобриком стриженые волосы, окрашенные в рыжевато-соломенный цвет. Александр был с девушкой. Такая молоденькая и симпатичная, а связалась с этим сатиром, – мысленно недоумевала хозяйка квартиры.

Переступив порог, девушка еле слышно назвала свое имя и, глядя на бледное, жалкое лицо, Елизавета Дмитриевна не стала ее переспрашивать, – пусть обвыкнется. А то уж больно она робкая, забитая, словно ее мешком пыльным оглоушили.

Девушка все молчала, тревожно оглядываясь. Зато Александр говорил без умолку, похохатывал. Кстати, именно его солнышко настояло на этой квартире. Девушка нахмурилась.

– Ах, я проговорился. Ну, извини, сокровище мое! – он, весело подмигнув, обнял девушку за плечи и поцеловал ее в лоб. – Зато теперь я понимаю тебя. Это лучше, чем окраина, спальный район.

«Нет. Они кто угодно, но только не супруги», – подумала Елизавета Дмитриевна и, настороженно глядя на соломенного Александра, спросила, откуда девушка знает о квартире. Девушка вспыхнула, хотела что-то сказать, но зычный Александр ее опередил.

– Ничего особенного… Просто у котика, – он нежно потрепал девушку по затылку, – в этом доме недолго жила знакомая. Котика очаровали обстановка, расположение комнат, виды из окна. И когда мы решили снять жилье, солнышко наткнулось в газете на ваше объявление. И как я уже заметил, мы заехали не зря, определенно не зря, – он поцеловал девушку в щеку.

– Да, расположение комнат здесь прекрасное, – немного успокоилась, оттаяла хозяйка. – Утром солнце в одной комнате, вечером, как видите, в другой.

– Изумительно! – выпятив живот, восклицал Александр, расхаживая по квартире и шныряя по углам маслянистыми глазками. – Просто изумительно!

Вслед за соломенным Александром понурой, молчаливой тенью, плелась девушка, обхватив себя руками и зябко поводя плечами.

– А вот и сами знаете что, – хозяйка распахнула дверь уборной и вздохнула.

Она хотела уже закрыть дверь, как вдруг девушка, выглянув из-за спины Александра, громко спросила:

– А почему у Него край отколот и трещина на боку? – и покраснела.

– Ну, это я думаю не принципиально, – Александр укоризненно посмотрел на девушку и обхватил ее за плечи.

– Я хотела просто узнать, – настаивала девушка и, отталкивая мужчину, прошептала. – Перестань…

– Это все старый жилец, – процедила Елизавета Дмитриевна, попыталась закрыть дверь, но девушка опять помешала, торопливо проскользнула в уборную и уставилась на фаянс.

– А что с ним случилось? – спросила девушка.