Новый и Третий Рим. Византийские мотивы России

– Что ж, нам и впредь не избежать трудностей такого рода. Во всяком случае, нашей опорой здесь, в Морее, остается наш брат Фома. Мы будем надеяться на его поддержку, – сказал Константин и посмотрел в сторону младшего брата, прибывшего на торжество.

Фома и все люди его двора преданно склонили головы.

– Нас ожидает нелегкое правление. Теперь все силы нашей страны должны быть собраны воедино, ибо нам предстоит неравная и жестокая борьба с османами. В Константинополе нас ожидает патриарх и церковная хиротония. Надеюсь, что все ромеи будут едины в вере Христа и в своем решении признать нас своим автократором, – строго подвел итог своей речи новый базилевс.

– К сожалению, государь, в столице совсем нет единства в вопросах веры, – промолвил один из сподвижников и представителей клира Константинопольского патриарха Григория.

– Ведаешь ли, мудрый автократор? Кое-кто из христиан в столице договорился даже до того, что уния с Римом полностью погубит империю, что только турки смогут навести в государстве порядок, – сказал Георгий Сфрандзи и с тревогой посмотрел на послов.

– Так ли это? – обратился Константин с вопросом к священнику из клира патриарха, сверкнув огнем горячих синих очей.

– Да, государь, но таких немного, – испуганно прозвучало в ответ.

– Ну а многие ли поддерживают унию?

– Нет, автократор. Число сторонников унии также невелико, – оправдательно отвечал вместо священника протовестиарий.

– Чего же придерживается и хочет большинство? – жестко спросил Константин.

– Большинство – это простонародье и чернь во главе с приходскими священниками и частью непокорных иерархов. Они не слышат голоса разума, у них нет никаких замыслов, – отвечал священник.

– Они просто равно ненавидят и турок, и христиан латинского вероучения, – вымолвил Сфрандзи и поклонился Константину.

– Тебе, вероятно, известно, государь, что восточные патриархи направили покойному базилевсу письмо, осуждающее унию. В письме сказано: «Если ты на время уступил латинянам, думая получить от них помощь своей империи, а теперь отказываешься от нечестивого учения и опять держишься православной веры своих предков, то мы будем молиться за спасение твоей империи и особенно души твоей… Если же будешь упорствовать и защищать догматы, чуждые церкви нашей, то не только прекратим воспоминание твоей державы в молитвах, но и присовокупим тяжкую епитимью, дабы язык чужого и пагубного учения не распространился во Христовой церкви…». Конечно, их можно понять, ведь и они сами, и их паства теперь полностью находятся в подчинении и владениях турок, – поведал с поклоном священник.

– Что ж, может быть, ближайший церковный собор как-то поправит дело, – с надеждой вымолвил посуровевший ликом Константин XII.

* * *

Новый автократор прибыл в столицу в начале марта 1449 года. Он унаследовал всю Империю Ромеев: столицу с ее окрестностями, несколько островов в Эгейском море и обескровленную войной с турками Морею. Путешественники и купцы, бывавшие тогда в Константинополе, удивлялись малолюдности великого города. Население столицы в сравнении с временем правления Феодосия Великого или Юстиниана сократилось в 10–12 раз и едва достигало 50 тысяч человек. Многие кварталы были необитаемы, большинство дворцов лежало в руинах еще со времен смуты XIV века. Ранее величественный Большой Императорский дворец представлял из себя груду развалин. На его восстановление у Палеологов не хватало денег, и они жили во Влахернском дворце. Внутреннее положение империи было очень тяжелым. Торговлю контролировали генуэзцы и венецианцы, постоянно враждовавшие между собою. Непримиримы друг к другу были и сами греки, ибо большая часть знати и духовенства являлись представителями латинофильской или туркофильской партий. Первые стояли за унию и спасение страны ценой покорения папе. Вторые, в большинстве своем страдавшие от католиков купцы и торговцы, заявляли, что только турки могут навести в государстве порядок и вышвырнуть из него жадных генуэзцев и венецианцев. Большая же часть народа и низшего духовенства держалась православия и уповала только на Господа. В довершение всего, вскоре после того, как Константин перебрался в Константинополь, начались ссоры его младших братьев, морейских деспотов Фомы и Димитрия. Первым, конечно, начал Димитрий, полагавшийся на помощь турок. Но Фома, защищавший интересы Константина, не уступал. Морею лихорадила междоусобная война.

Находясь на пороге надвигавшейся национальной трагедии, греческий народ был разобщен. Попытки нового автократора заставить православную церковь признать унию, без чего невозможна была помощь Запада, столкнулись с упорным сопротивлением большинства духовенства и народа. Большинство греков вполне обоснованно просто не верило, не надеялось на помощь католиков. Сторонника унии патриарха Григория III Мамму признавала лишь небольшая часть высшего духовенства. Осенью 1450 года наконец состоялся церковный собор, на который приехали патриархи, уже покоренных мусульманами Александрии, Иерусалима, Антиохи. Они низвели Григория III с патриаршества, и тот бежал в Италию. По причине униатства и неправославия, по мнению большинства греков, официальная церковная хиротония базилевса Константина XII так и не состоялась. Это был последний не венчанный, не помазанный на царство автократор Ромейской империи. Удивительно, но и первый император, перенесший столицу с берегов Тибра, основавший Второй Рим на берега Босфора, равноапостольный Константин I Великий не удостоился обряда церковной хиротонии. Он и крещение принял перед самой смертью от полуарианского епископа. Но то свершено судом и умыслом человеческим, а грядет-то Суд Божий.

* * *

Шумно, многолюдно и тревожно было во фракийском городе Эдирне (Адрианополе), временной столице государства османов, в феврале 1451 года. Жившие там турки, арабы, курды, греки, болгары, валахи только и делали, что обсуждали смерть султана Мурада II и кровавые события, последовавшие в большой, многодетной семье султана после его смерти. Хотя, конечно, все понимали, что жизнь идет своим чередом, и очередная смена правителя великой исламской державы в который уже раз из века в век сопровождается кровавой развязкой.

Жарким августовским днем того же года Нестор-Искандер сидел по-турецки на кошме в чайхане, в кружевной тени акаций, в кругу близких друзей. Одного из них, невысокого, черноволосого, худощавого араба с горящим взором, звали Али. Другого, полноватого, кареглазого грека, с пышной шевелюрой каштановых волос, Никитосом Николопулосом. Он принадлежал к богатой купеческой семье, занимавшейся посреднической морской торговлей и поставлявшей в ставку Караджа-бея добротные ткани, кожи, конскую упряжь и прочий товар, необходимый для снабжения и содержания войск. Родом он был из Фессалоники. Молодые люди пили айран и беседовали по-турецки. Рассказывал Али, возлежавший на кошме напротив Искандера. То был начитанный, хорошо знавший турецкий, персидский и свой родной языки, блестяще окончивший медресе несколько лет назад молодой человек. Теперь он был определен служить при посольской канцелярии султана.

– Наш новый правитель Мехмед II – личность в высшей степени удивительная. Он владеет еще четырьмя языками, кроме турецкого. В числе их: латынь, греческий и фарси. Он без перевода читает Омара Хайяма и «Шахнаме» Абулькасима Фирдоуси. Прекрасно знает математику и астрономию. Особое внимание уделяет философии, читает труды Аристотеля, Платона и других греческих философов. Под руководством ромейских ученых занимается их комментированием, – говорил Али без тени восхищения, потягивая холодный, ароматно-кислый айран и поблескивая умными, черными глазами.

– При этом рассказывают, что он от природы хитер, жесток и вероломен, несмотря на свой двадцатилетний возраст. Ведь он приказал умертвить пятерых единокровных братьев, чтобы занять престол. Не пожалел даже девятимесячного брата-младенца. Хотя сам – побочный сын покойного Мурада, рожденный от наложницы, – промолвил Никитос.

– Да, спасся только один принц Урхан, уехавший в Константинополь еще до смерти старого султана, – тихо сказал Нестор и сделал глоток прохладного айрана, – хотя, возможно, Мехмед и сам был готов отправить Урхана туда.

– Загадочная и странная личность, – еще тише продолжил Али, – подобно Гарун-ар-Рашиду, переодетый, он часто бродит по трущобам города поздним вечером. И горе тому встречному, кто узнает султана. Я сам видел его однажды в одеянии старьевщика, но испугался и сделал вид, что не заметил. Кстати, Мехмед ко всему еще и очень изощрен в любовных утехах. Уже не первый месяц как у него образовались и постоянно пополняются два гарема. Один – из красивых женщин, другой – из красивых мальчиков. Вероятно, он считает, что ему, как султану, милосердный Аллах не возбраняет ни того, ни другого…

– Если бы только этим ограничивались его странности. Султану вовсе неведомы чувства милосердия и жалости. Недавно кто-то из рабов похитил большую спелую дыню из любимого сада султана. Тот приказал найти вора. В бесполезных поисках прошли часы. Очевидцы рассказывали, что стража долго не могла найти виновного. Тогда Мехмед велел вспороть животы рабам, которые ухаживали за садом. Вспороли внутренности пятерым, но не нашли никаких следов. И тут султан пригрозил, что вскроет желудки и выпотрошит кишки даже стражникам, если те не найдут доказательств. Испуганная стража принялась за дело, и лишь внутренности четырнадцатого показали, что тот украл и съел дыню, – с придыханием вещал Никитос.

– «Ты правый суд зовешь, но где же он? Что – беззаконье, если смерть – закон?» – процитировал на фарси, а потом перевел на турецкий строки из «Шахнаме» Али, поглаживая черные как смоль усы и бородку перстами.

– Да, все это похоже на Мехмеда, – немного помолчав, добавил он. – Недавно султан приказал обезглавить еще одного раба, чтобы показать итальянскому живописцу Беллини, работающему при дворе, как отличается гримаса лицевых мышц отрубленной головы от изображаемых на картинах.

– Это страшно. Но еще страшнее то, что султан мечтает о славе и лаврах великого Тамерлана. Неспроста ему дали прозвище «Фатих» («Завоеватель»). Его гордой душе не дает покоя давняя мечта османских правителей – воссоединить европейские и азиатские владения турок, которые разделяет последний оплот ромеев – Константинополь, – с тихим ужасом в карих глазах вымолвил Никитос.

– Верно, султан хочет сделать этот великолепный город столицей своей державы? – осторожно спросил Нестор, посмотрев на Али спокойными голубыми глазами.

– Похоже на то. Вы слышали, наверное, что в Эдирне в последние месяцы побывали многие посольства из соседних стран. Мехмед заключил дружественные договоры с Венецией и Венгрией. Им были обласканы и одарены послы крестоносцев с Родоса, посольства итальянцев и греков с Лесбоса и Хиоса, послы из Дубровника, послы Сербии и Валахии. Султан защищает свои позиции на Балканах и в Эгейском море, чтобы нанести удар в сердце главному врагу. Но сейчас Мехмеду угрожает эмир Карамана. На днях султан переправится в Анатолию и выступит во главе войск на Караман. Думаю, эта война будет недолгой, – тихо и без эмоций сказал Али.

* * *

Страшное бедствие обрушилось на русскую землю летом 1451 года. Рать ордынских татар под рукой «царевича» Мазовши прорвалась «к Берегу» – к Оке. Русский воевода князь Иван Звенигородский растерялся, не успел собрать сторожевые полки. Ордынцы нежданно «перелезли» Оку у Коломны. Колокольным сполохом прокатилась эта весть по Москве. Не утихая, много часов подряд гудел и тревожил всю округу вечевой колокол на Соборной площади Кремля, ибо рать татарская была всего в двух конных переходах от столицы. В испуге, каркая и крича, разлетались вороны и галки, усиливая общий сполох. Тревожно мычали в хлевах коровы, ржали кони, блеяли овцы.

– Гляди ж, Иванъ, оставляю тя воеводою на Москве. Быти же с тобою сыну – князь Юрию. Да мать мою достоитъ берегти. Стара княгыня София Витовтовна. Куда ж ехати ей, – озабоченно наставлял Великий князь Василий, обращаясь к старшему Ряполовскому, облачаясь в дорожный кафтан поверх кольчуги и поправляя черную повязку на незрячих глазах.

– Помыслю о том, господине. С собою кого ж возьмеши, государь? – спросил боярин.

– Кого ж яти, какъ не старшого сына. Великий князь Иванъ – очи мои, – отвечал Василий.

– А государыня-княгыня с малыми детками како жъ? – вновь спросил боярин.

– Великую княгыню с детками имамъ отправити во Углич. Ты уже тъ пошли брата Семена, аль бо Митрия, дабы проследили за сборами, – наказывал второпях Великий князь.

– Все сполню, государь. Не иначе садити ся намъ в осаду, – сказал боярин, качнув головой.

– На Москве ныне суть множество бояръ и детей боярскихъ и многое множество народа. Зде же митрополитъ Иона, да весь чинъ священнической и иноческой. Отсидите ся, отмолите ся.

– Богъ милостивъ, – молвил старый боярин.

– Язъ сей же часъ поиду к Волге по градамъ. Имамь полки събирати. Вели седлати коней тотъ часъ, – велел Василий Васильевич.

Ряполовский послушно склонил голову.

* * *

На рассвете в пятницу, 2 июля, Мазовша «с ратью великой» прорвался к сердцу Русской земли. Поспешно оставил Москву Василий Васильевич… Второпях позабыл он о главном – не велел заблаговременно сжечь посады, окружавшие со всех сторон Кремль. Их-то и зажгли ордынцы. Прикрываясь завесой дыма, бросились ратные татары на приступ к кремлевским стенам. Едва-едва успели москвичи закрыть врата града и взойти на стены с оружьем. Страшный жар плыл и разливался вокруг Кремля. Ветер тянул в Кремль с востока – с Зарядья[24 - Зарядье (русск.) – будущая юго-западная часть Китай-города Москвы.] и с Яузы. Скученные на узком пространстве между стен и стрельниц защитники Москвы начали задыхаться от жара и дыма. Летевшие через стены с пылающего посада искры и головешки зажигали деревянные постройки. Их заливали, тушили, как могли. Густая пелена едкого желтого дыма заволокла Кремль.

«Отъ дыма не бе лзя и прозрети», – писал летописец.

Старые белокаменные стены, о которые ранее разбивались приступы ратей Ольгерда, Тохтамыша, Едигея и Улу-Мухамеда, были в плохом состоянии. Страшный пожар 1445 года нанес им немалый урон. В местах обрушений их крепили бревнами. К этим местам и устремились на приступ ордынцы.

Молодой, рослый и сильный мурза Ямгурчей, облитый кольчугой, укрываясь щитом от пуль и стрел, спешился и сам повел на приступ своих людей. Перед ними были стены и угловая стрельница у неширокой реки, которую урусы звали Неглинной. Передние ряды ордынских воинов тащили тяжелые и длинные лестницы, бревна, задние били стрелами по стенам.

Но москвичи, как и в прежние времена, не дрогнули. Их пули, стрелы и арбалетные болты десятками разили татар. Под прикрытием дыма из воротных башен к Неглинной-реке, и к Кучкову полю, и к торгу вывели московские воеводы свои отряды, дабы отвлечь татар от приступа. Вылазки удались. До темноты кипела рукопашная сеча под кремлевскими стенами и среди дымящихся развалин посада. Ямгурчей, обрызганный кровью, секся тяжелой кривой саблей, свирепо вращая раскосыми глазами, орал на своих воинов, призывая их не оставлять сечи и грозя им смертью:

– Паршивые шакалы! Куда бежите? Вы срамите не только меня и нашего хана! Вы срамите самого Аллаха! Овцы, я сам буду резать вам глотки!

– О, Всевышний! О, господин, урусы перебьют нас всех, если ты не выведешь воинов из схватки! – кричал ему в ответ верный слуга Ибрагим.