Картофельный обряд

14

Савелий Овер с ожесточением вонзил штыковую лопату в сухую рассыпчатую землю, нажал ногой на штык и погрузил его в землю. Болезненно морщась, приподнял лопату и высыпал землю рядом с очередной лункой. Потом Овер оглянулся и посмотрел туда, где еще лунок не было, но где они должны, во что бы то ни стало, появиться. Будь они неладны. Овер обреченно и тяжело вздохнул и опять вонзил лопату в землю.

За Овером сгибалась и горбилась мать. Она бросила в лунку горсть яичной скорлупы и сухого навоза, а потом – картофельный клубень.

– Земля землица дай картофелю уродиться, – пробормотала мать Савелия.

– Расти картошка большая-пребольшая, порадуй нас урожаем, – бойко подхватила жена Овера и штыковой лопатой, из которой то и дело выскакивал расхлябанный штык, закопала лунку.

– Мама! – остановившись, Овер выпрямился и, потирая рукой ноющую поясницу, с досадой посмотрел на мать. – Можно, без этих дурацких присказок? А? Она что – Овер с ненавистью покосился на ведро картошки: – без них, не вырастет что ли?

Вжав голову в сутулые плечи, мать ответила виноватой улыбкой:

– Если устал, иди в дом, отдохни. Мы тут и без тебя… управимся.

– Да разве я об этом? – Овер раздраженно вонзил штык лопаты в землю и ударил по нему ногой. – Просто…

– Ты бы лучше ямки поглубже и поширше делал, – перебила и уколола Ева.

– Мы что могилы копаем что ли? – огрызнулся Овер. Он еще раз ударил ногой по наступу, загоняя штык глубже в землю; с ожесточенным усилием поднял лопату и резким сердитым движением высыпал землю рядом с новой лункой.

Машинально делая лунку за лункой, Овер с тихим отчаяньем подумал, что он роет могилу. Только могила эта размазана по всему дачному участку. Но если сложить все выкопанные ямки, то получится одна большая глубокая яма, которая будет впору для него, Савелия Овера.

За спиной доносилось упрямое бормотание матери, которое вместе с яичной скорлупой и навозом сопровождало клубень в ямку. И это бормотание напоминало отходную молитву, напутствие прямиком на тот свет.

– На части так, – предупредила мать. – А то, как в прошлом году, вырастит мелочь одна.

Точно очнувшись, Овер перестал копать лунки и заодно копаться в себе самом, и словно землю швырнул сердитый взгляд в мать, которая как будто низко кланялась земле.

Но почему так? Почему?

Вместо того, чтобы игрой на скрипке торкать и восхищать Вену, Париж, Нью-Йорк, Берлин, он в старом дырявом фраке, в котором он жутко похож на огородное пугало, сажает картошку. Вот до чего он докатился!

Нет! Он так и не стал виртуозом. Он даже не осмелился распрощаться с этим захолустьем. На кой ляд он столько времени, сил и нервов ухлопал на скрипку? С утра до вечера: Моцарт, Гайдн, Гендель, Бах. Зачем он оканчивал музыкальную школу, училище-чистилище, консерваторию? Надо было вовремя остановиться. А лучше совсем не начинать. Ну не дано ему. Не дано. И никто в этом не виноват. Даже он сам.

Если бы он только знал, чем обернуться мечты и надежды. Он бы давным-давно ужаснулся и распрощался с музыкой. Хотя… Овер остановился и внимательней посмотрел на грядки. Чтобы это изменило? Ну не был бы он бездарным скрипачом, так стал бы каким-нибудь пропащим нищим учителем русского языка и литературы. Как не крути, все равно бы сейчас он копал лунки под огородные молитвы матери, которая всей душой упрашивала картошку вырасти большой-пребольшой. Овер обреченно выдохнул и выкопал очередную лунку.

Савелию мстительно вообразил: вместо картошки в землю закапывают концерт для фортепьяно с оркестром №5 ре мажор Моцарта, церковную сонату того же Моцарта, фестивальный марш ре мажор Луи Шпора, концерт для скрипки с оркестром ре минор Феликса Мендельсона Бартольди, оперу «Осень» Антонио Вивальди, рондо из концерта для скрипки ре минор Рихарда Штрауса, «Французскую сюиту» Франсиса Пуленка, рондо соль минор Антонина Дворжака, концерт для гобоя фа минор Георга Филиппа Телемана и так далее и тому подобное. И пусть им земля будет камнем.

И тут же точно в отместку в голове назойливо и насмешливо зазвучал не убиваемый Моцарт. Его пятнадцатый квартет пробился сквозь шумовую завесу попсы, которая доносилась с террасы из переносного радиоприемника.

Как только Савелия осознал, что любил не классическую музыку, а себя в ней, она стала раздражать и угнетать Овера, как постылая жена. К тому же ему казалось, что Моцарт и компания обманули и предали его. Оставили с картофельными лунками. А раз так, то пошли они все к Киркорову. Он с извращенным удовольствием слушал всякий ширпотребный мусор, словно пытался назло Баху, Генделю, Брамсу отморозить себе уши.

В пику Бетховену, Григу, Прокофьеву, Паганини Савелий Овер слушал бы и металлический скрежет и даже рев унитазного бачка, крути такое по радио. Будь прокляты Шостаковичи, Шопены, Шуманы, Шнитке… Будь прокляты каденция, акценты, альтерации, скрипичный ключ, аппликатура, арпеджио, бекар, бельканто, бемоль, бесконечный канон, вариации, вводный тон, вибрато, гаммы, гармонии, гетерофония, гармония, глиссандо группетто – все эти приблуды, приспособы и отмычки, с помощью которых проклятая Эвтерпа вскрывает душу, точно дверь, и вламывается в нее.

А насмешливо звучавший в голове Моцарт напомнил: «Лунки должны были быть. Их невозможно было миновать. Потому что дело не в скрипке, а в тебе самом»

– Опять частишь, – покачав головой, упрекнула мать.

Опомнившись, Савелий остановился и, посмотрев на согнувшуюся над грядкой мать, опять хотел в нее бросить что-то резкое и злое. Но тут он услышал сообщение по радио. Торопливо и бесстрастно вываливая местные новости, журналистка монотонным голосом пономаря проговорила:

– Сегодня во второй половине дня на улице Славы перед входом в ресторан «Амадей» был смертельно ранен местный бизнесмен Кедров Анатолий Дмитриевич. Возбуждено уголовное дело.

После жизнерадостной рекламы Фредди Меркьюри торжественно затянул «Мы – чемпионы». Застывший Савелий удивленно уставился на веранду.

– А я ведь его знал, – сказал Савелий и просиял. И солнце, словно свет рампы мягко окутало его. И овациями Савелию зашелестели листва, кусты, трава. И птичья а капелла стала радостно подпевать Меркьюри.

– Кого? Фредди Меркьюри? – Ева закопала лунку.

«Мы – чемпионы, мой друг», – торжествовали на веранде.

– Какого еще Меркьюри, – от досады Савелий поморщился.

– А кого же тогда?

– Расти картошка большая-пребольшая, – пробормотала согнувшаяся в три погибели мать и кинула в очередную лунку, очередную горстку навоза и яичной скорлупы. «Вот так же бросают щепоть земли в могилу».

– Тольку Кедрова. Вот кого! – Савелий недоверчиво и осторожно улыбался, словно только что из тех же местных новостей узнал, что сорвал джекпот в лотерею и не может поверить в такое счастье; оно просто не укладывалось в голове.

– Я у него Моцарта играл на званом вечере, – и, вспомнив тот вечер, Савелий тут же потускнел и понуро съежился. Насмешливый Моцарт диссонансом вклинился в «Вы принесли мне славу и счастье» и поставил Меркьюри на место, напоминая ложку дегтя в бочке меда.

Раньше от Меркьюри Савелия воротило. Когда Савелий слышал Фредди, то вспоминал женоподобное «Вологде – где». Но только не сейчас. Теперь душа Савелия пела бы и пела «Мы – чемпионы, мой друг». Если бы не насмешливый, язвительный Моцарт. Будь он неладен. Вот надо было ему выскочить как черту из табакерки.

– Земля землица дай картошке большой-пребольшой уродится, – пробормотала мать, как бы кланяясь ямке.

– Ты бы только видела его хоромы. Прямо музейные палаты какие-то. Одним словом: Барокко. Причем итальянское. Чего там только нет. А стол. Какой стол. Ты бы видела эти блюда. Деликатес на деликатесе. Тут тебе и лобстеры, и икра белужья, и икра осетровая, и пирог с мраморной говядиной, и пирог с осетриной, и рыба фугу, и, конечно, фуа-гра, и фриттату с лобстером, и соусы всякие. А уж о десертах я и не говорю… – дрожащий перекошенный рот Савелия наполнился слюной, и он непроизвольно сглотнул. – И подруга у него… словно с обложки «Плейбоя», – Савелий опять сглотнул, затуманенным от воспоминаний взглядом глядя на веранду, откуда доносилось « Это время победителей». – Живут же люди! – вздохнул Савелий, совершенно забыв, что Кедров уже не живет. Теперь Савелию казалось, что Меркьюри поет не ему, но Кедрову. Вот кто настоящий чемпион. – А ведь он мой ровесник. И не просто ровесник, он мой школьный приятель.

– И что? Он тебя так и не узнал? – догадливая Ева закопала очередную лунку.

– Конечно, не узнал, – горько усмехнулся Савелий. – Нужно ему больно меня узнавать.

– Да… – задумался Савелий и покачал головой. «Мне нужно идти вперед, только вперед!», – накручивала веранда, словно книга для пропащих и отчаявшихся под названием «Как добиться успеха и заработать миллион». – Как странно судьба распорядилась. Кедров ушел так далеко, что дух захватывает. А я остался вот здесь… – Савелий обвел участок потухшим печальным взглядом, посмотрел на лопату, воткнутую в землю, и обреченно вздохнул.

– Да ты ему завидуешь что ли? – с прищуром и усмешкой кольнула Ева.

Савелий дернулся, как будто его ударили током, и весь вспыхнул.

– Зависть это грех, – буркнула мать в землю. Та одобрительно промолчала.

– Я?! Ему?! – растерялся Савелий, словно застигнутый женой врасплох за чем-то вроде мастурбации.

– Ты. Ему, – кивнула Ева, пронизывая Савелия испытующим острым взглядом.

– Зависть это грех, – проскрипела мать, глядя в лунку и подсыпая туда яичную скорлупу.

– И ты мама? – вскипел Савелий. – Ну, все. С меня хватит! Достало уже все это! – он пнул лопату, и она упала вдоль начатой грядки.

– А лопата-то здесь при чём? – спросила Ева.