Из жизни Димы Карандеева

– А что делать? – выдавил он из себя.

– Деньги зарабатывать.

– И стать олигархом?

– Почему олигархом? Просто деньги – очень важная вещь. Пусть не самая важная, но… А ты умный, ты бы мог…

Алексей нахмурился, как это он уже не раз проделывал в присутствии Татьяны.

А ему-то казалось, что чем он быстрее двигается и говорит, тем быстрее придет к нему слава. Он думал, что чем больше поведением ты походишь на Бориса Абрамовича Березовского, чем суетливее ты, тем больше у тебя шансов на успех, но в голову ему почему-то не приходило – а какое отношение это все имеет к литературе? И он вспоминал, какие из себя светские вечеринки и светские красавицы на них, и что готов сделать что угодно, только бы быть с ними. И он опять явственно видел свои «Лолиты» или «Парфюмеры», или «Коды да Винчи»…

В тот раз Алексей пришел в бешенство и сильно наорал на Татьяну, даже замахнулся.

Их роман продолжался. Татьяна то гладила его по голове и упрашивала о том, что он не мог сделать, либо опять кого-то ругала, как настоящая старушка. Она все время звала Шарова за границу, не понимая, что у него денег едва хватает, чтобы обеспечивать свое существование, и он злился на нее еще больше, потому что не мог открыть ей тайны.

Потом Шаров уже вовсе перестал себя контролировать по отношению к ней, пожалуй, слишком часто повышал на нее голос. А еще она уже слишком мешала ему общаться с другими музами, к которым он стал просто рваться…

И вот Шаров подумал, что пришла пора расставания. Общение с Татьяной душило во всем. Все равно она ничего не может сделать, чтобы печатали его явные хиты. А как же ее сестра? Неужели он не увидит ее больше? Ничего, он покорит ее уже напрямую, когда станет знаменитым. Обязательно, обязательно покорит.

Оля из Пензы… Как ни странно их дороги тоже скоро разошлись. Он практически не успел «подкатить» к ней – Оля перешла на другую работу. Мало того, ему показалось, что она рада этому событию. Ему почудилось, что когда Оля сообщала ему эту новость, она даже как-то облегченно вздохнула. Оказывается, она уже две недели как подала заявление об уходе и не говорила Алексею.

– Почему ты не сказала мне?! – закричал он и подумал: «Ну вот, сейчас спокойно что-нибудь соврет». А она ничего не ответила, только отпустила голову.

– Можно я оставлю у себя твои рассказы и стихотворения? – спросила она.

Он разрешил.

В первый и последний раз Оля позвонила ему в день его рождения, – телефон его она узнала в списке сотрудников, что висел в их офисе – и Шаров попытался было с ней разговориться, но Оля быстро простилась.

– Тьфу-ты, – ругнулся Шаров. – Видно как-то запалился… Где-то недобатлерил… Черт, уже давно надо было действовать!..

Прошло три или четыре года. Шаров не стал знаменитым писателем. Мало того, даже не особо старался им стать. Еще меньше – его напечатали всего один единственный раз. Алексей написал еще один «коммерческий» роман, из-за которого потом долго мучился, зачем потерял даром столько времени: «Ведь это бес обманывает – все равно в итоге больше усилий, чем писать настоящие вещи, от которых остается только перетянуть живот, потому что от „коммерческих“ он тоже перетягивается». Рассказы о детях, написанные им в то время были, на его взгляд и не только, хороши и искренни.

Еще он мечтал писать совсем нехитовые вещи про мужиков со своего склада, с которого ушел, только отображая их с какой-то другой стороны, не так как писали их до него известные литераторы. Так же Алексей писал, что называется, в стиле «чистого искусства», но ничто из этого не было интересно современным издателям и редакциям журналов. А он уже мучился и мучился такими вопросами: обязательно ли страдать, чтобы создавать настоящие вещи?

А половина знакомых Алексея на его счастливую улыбку и очередную обманчивую весть, что, кажется, его скоро напечатают, сразу обращались с вопросом: «А сколько с этого будет денег?»

– Ну, как? Как? – имея в виду, стал он печататься или нет, спрашивала его Татьяна, когда они созванивались. По Таниной настоятельной просьбе Шаров высылал ей свои новые сочинения, и она говорила, что вот-вот их прочтет, а потом выяснялось, что даже спустя год она их не удостоила вниманием. Татьяна спрашивала, написал ли Алексей, наконец, что-нибудь про нее, а он ей в ответ: «А ничего, если с эротикой, и это прочтет твой новый возлюбленный?» «Ничего-ничего, только напиши». Татьяна уже давно встречалась с кем-то, и Шаров ловил себя на мысли, что ему обидно, что она совсем, кажется, забыла, что хотела общаться с ним «всю жизнь»… «Какие они все-таки эти бабы!», – упрекал он теперь всех женщин.

Прошло еще три года.

– Как не узнать этот тембр? – рассмеялась она – тебя ни с кем не спутаешь. И Шаров опять по инерции получил удовольствие, при этом внутренне на себя обозлившись.

– Да, я изменилась, – сказала Таня. – Теперь я не такая дура. Нет, ни о чем не жалею. Ты знаешь, на чем я сейчас еду? «Мустанг» последний…

И опять:

– Ну что, выпустил, что-нибудь? – усталым голосом. – Нет? Живу с мужчиной. Я очень уважаю его. Он старше и сильнее меня, он очень многого добился. Нет, мы не говорим о браке, хотя вместе уже три года. Нет, мне так больше нравится, без детей. Пока не хочу. Нет, довольна. А может, и нет? Ты опять будешь заниматься душекопательством? Я не хочу этого. Мне не надо этого… Он любит меня, уважает. Работаю уже не у итальянцев, а у немцев. У нас там много мужчин и я там – звезда.

На следующий день Алексей сидел на литинститутском семинаре на обсуждении очередного бездарного, на его взгляд, автора. Литинститут Шаров уже давно закончил, а на семинар зашел по привычке, и когда представилась возможность высказаться, начал говорить все, что в нем наболело:

– Почему вы не сказали, что прославиться невозможно? Не сложно, а невозможно! Зачем вы существуете? Зачем обнадеживаете?! Зачем говорили, что я талантливый? Умные, спокойные лица «понимающих» в литературе, служителей культа Пушкина и Достоевского и даже не всегда Толстого, потому что «любил подсластить…» и горделивый был! Почему не пишете на вывеске у института, что выдуманными мирами над человеком смеется дьявол?!! А?!! Зачем набрали тысячи домохозяек и выучили публицистичничать?!! Теперь они не найдут ни мужа, ни работы и будут раздражать меня своей жалкостью!..

Слушали Шарова внимательно, и ему виделось, что все эти люди давно ждали подобных слов, что они, молодые писатели, думают так же, но только не в силах сказать.

И казалось Алексею, что он абсолютно прав, и он дал всем достойного заслуженного пинка. И только его мастер, который работал с Алексеем в течение всех институтских лет сидел седой и молчаливый. Он так в тот вечер ничего критичного Шарову и не сказал.

И Шаров продолжал жить как жил, женщин так же любил только шикарных и глупых. Но где-то в глубине Алексей чувствовал, что у красавиц редко бывает красивой душа, потому что красивой она делается от страданий. Он обожал признаки мелкой дешевой буржуазности – цепочки на щиколотках хитрых продажных секретарш, улыбающихся ему, как и многим. Нет, конечно же, в текстах своих, что предназначались для журналов, он был готов критиковать их, но его все равно несказанно тянуло к ним.

– Да и критика их – все равно не окупается, – жаловался Шаров.

Теперь у него водились и такие мысли: «Вот написать все основные настоящие вещи, а потом стать как все – дураком и ничего вокруг не замечать. Стать счастливым и веселым…»

А когда он занимался тем, что понимал под счастьем, все мозги его тут же поглощались мыслями о праве художника жить безнравственной жизнью – «А что, был же абсолютно аморальным гениальный Алешка Толстой!..»

Иногда у Шарова наступали приступы повышенного самодовольства:

– Мам, почему меня любят красивые женщины? – спрашивал Алексей. Алексею нравилось ощутить, что время будто приостановилось, а он вот сейчас соберется с силами и почувствует себя кем-то очень стоящим в этом мире…

– Это потому, что ты пока молодой и, может быть, перспективный, но, как только станет окончательно ясно, что нет…

Шаров где-то в глубине понимал это, только старался об этом не думать, а что-то приписывать и дописывать всему происходящему с ним.

«Сейчас еще немножечко погрешу, а потом всю карьеру буду писать покаянные христианские книги…» – придумалось однажды. И Шаров даже взялся уже писать большой покаянный роман. «Что-то вроде «Преступления и наказания», – определил он его для себя. «Ведь пока весь мир читает и восхищается красотой раскаяния героя, можно опять спокойно втихаря начать грешить…» – радовался Алексей.

Так в Алексее продолжался его привычный ход мыслей, но однажды он вдруг прочитал две вещи писателя Валентина Распутина «Прощание с Матерой» и «Живи и помни!» и, кажется… Ему вдруг показалось, что он… или ему показалось? Он, кажется, стал чуть-чуть понимать, что такое литература. И теперь ему было бы совсем не стыдно сказать Тане, если он опять созвонится с ней, что он ничего не опубликовал или что недавно ему предложили напечатать только одну его небольшую дешевку.

И оглядываясь назад, на все написанное им, Шаровым, Алексей понимал что ничего, ровным счетом, ничего он еще не написал, а только теперь кажется, чувствует, что не надо ему никакой славы. Не хочет из-за нее совсем шевелиться. Ведь есть, есть что-то настоящее, что надо попытаться отобразить. И показалось ему, что никаких женщин не надо ему, только бы написать хоть одну вещь так вот, как Распутин написал про своих старух. И все равно Шаров подумал: «Нет, буду-ка я писать не только это. Нет, я человек, а значит, греховен. Я буду честнее – я хочу быть всяким, таким, какой я есть».

И до Шарова стали лучше доходить слова его институтского мастера о том, что литература – это не холод, это наоборот… это что-то обнаженное, это настоящее, это больное… Нет, он понимал это раньше, но не чувствовал так отчетливо.

И значит, если хочешь быть настоящим писателем, то не удастся избежать страданий. Настоящая литература – это совесть… «А мучила ли она меня когда-нибудь? Перед всеми, хотя бы перед…»

«И не такая, совсем не такая самовлюбленность!..» «А вот бы все-таки сделать так, чтобы все совместить… – невольно приходили Алексею в голову старые мысли. – Что ты напишешь настоящего, если ты холодный Батлер? Но стоп… а Лермонтов?..»

И некому было сделать так, чтобы он услышал фразу из той его любимой детской сказки: «Петер, достань себе горячее сердце! Достань себе горячее сердце, Петер!»

А потом Шаров впервые полностью прочитал Библию. И вот Шаров уже почему-то думал: «Наверное, в конце жизни встает перед человеком такой вопрос – если Бога нет, то пассивность, скука и горечь, а если есть, то последний внутренний рывок добра, наиосознейшая окончательная потребность в нем».

Тайна подмосковного поселка

Любимым, страшным

и таинственным книжкам

из моего детства посвящаю…

И опять же родному поселку К-во…