Из жизни Димы Карандеева

– После твоих вещей мне даже страшно с тобой общаться. От тебя ничего не скроешь…

И от этих ее слов Шаров опять гордился собой и пытался представить, какого же мнения о нем Татьянина сестра в своей надменной молчаливости. Он почему-то боялся спросить у Тани напрямую, что она сказала про него.

Тогда в сауне Шаров вдруг подумал: «А вдруг я не стану великим?». Но ему так хотелось теперь быть рядом с Татьяниной сестрой, что он тут же удавил в себе эти мысли. Тут же вспомнил и то, что у Татьяниного олигарха было что-то кратковременное и с ней… И Алексей автоматически стал представлять себе как это происходило.

Они уже сидели в бассейне, с сестрой поздоровался старый мужчина с цепью на шее, который купался с двумя молодыми девушками, одна из которых тоже очень понравилась Шарову.

Ему хотелось быть здесь, в этом спортивном зале, с этими гордыми личностями, а не писать об убогих и «маленьких людях». Нет, ему хотелось писать и то, и другое, и третье… А особенно ему мечталось выдумывать приключения, сумасшедшие романы, ведь он продолжал мечтать о любви всех знаменитых куртизанок и авантюристок мировой истории; о драках, политических интригах, обмане умнейших государственных голов – ведь и в их защите найдутся бреши.

– Ой, а недавно, когда я была без тебя, со мной поздоровался директор «Дом-строя», он такой молодой и накачанный и такой милый… – отвлеклась вдруг Татьяна.

Когда Татьяна сказала Шарову, что у нее вовремя не начались месячные, ему стало плохо.

Его мучила гордыня, теперь ему было неприятно, что матерью его ребенка когда-то пользовался какой-то олигарх, да и еще кто-то богатый, да и один кто-то небогатый, да и наверняка, еще кто-то. Когда он узнал о ребенке, как он сразу всеми забрезговал…

– Они были с этой шлюхой! – выкрикивал Шаров, наедине с самим собой, – а я, только я попался и должен растить с ней ребенка! Уже изначально порченого! Говорят ведь, что ребенок похож не на биологического отца, а на того, кого впервые сильно любила…

Шаров говорил Татьяне, что надо скорее ехать в медицинский центр и сделать что-нибудь.

– Зачем? Если это правда, то я в любом случае не буду делать аборт.

И Таня сильно погрустнела. Каким мерзким и плаксивым показалось ему в тот момент ее лицо.

«Какие еще конкурсы красоты… – подумал Алексей, – ведь у нее такой уродливый старушечий подбородок».

Как бесили его теперь Танины скулы – ему даже представилось, как Таня будет выглядеть, когда окажется при смерти – у нее останутся только эти скулы и подбородок, а щеки ввалятся, он увидел ее лежащей в морге со скрещенными на груди руками.

И как бы откликаясь на мысли Шарова, Татьяна по-старушечьи кончиками пальцев вытерла рот, а потом долго сидела на кухне, ссутулившись, совсем без косметики на лице и в сером ужасном свитере, которого он раньше никогда не видел.

Алексей страдал две недели, месячные у Татьяны не начинались, он уже настроился на то, что она родит кого-то, кого он тоже будет презирать, как и ее. Нет, он забудет, будет писать, он скажет, что ему наплевать на все, пусть она зарабатывает деньги или в своей итальянской фирме, или в своих конкурсах. Или, да, черт со всем, он будет жить с ней, но она не должна его отвлекать. Пусть ее сестра печатает его романы, а он будет спокойно заводить интриги на стороне и отдавать вечерами причитающееся и Татьяне – его хватит на всех. И тут ему опять вспомнилось, какая неестественная Таня в постели, как неприятны ее гримасы. «Какой глупец олигарх мог на нее польститься?!» – снова подумалось Шарову.

Потом Таня опять плакала, а он размышлял, что, наверное, это вредно, ведь в ней его ребенок, что-то в нем есть и от его талантливых генов. Но каким же отвратительным было ее лицо во время плача, тоже такого неестественного… Шарову казалось, что ему даже хочется ее ударить.

Он уже не спал с ней. Вообще не приближался. Теперь Алексей уже открыто мог говорить, что у него нет денег, чтобы встречаться с ней: «Даже если бы они у меня были, я все равно не хочу с тобой никуда идти». И в этот момент у него опять мелькала мысль: «Ведь в ней же мой ребенок, а я говорю ей такое. Вдруг он услышит и что-нибудь произойдет с моим ребенком!..» «Это мой крест, – подумалось вдруг ему, – это мое наказание, которое последовало за беспутную жизнь, и я буду, я должен нести до конца… Бог наказал за мои грехи».

А когда выяснилось, что у Тани не будет ребенка, что тревога была ложной, как же Шаров был счастлив. Какими же глупостями казались теперь ему его гиперморалистские мысли о постигшем его заслуженном наказании – «Все русская классика, черт ее дери!..»

Думы его просветлились – «каким бредом были мои мысли!» – и Шаров, опять оказавшись в огромной квартире в Митино, взглянув на Таню, приблизил нос к ее щеке и поцеловал. Таня снова лжесопротивлялась и произносила что-то, что она часто говорила о его цинизме, а он как всегда хотел прикасаться к ее телу со счастливым ощущением, что ворует чужое и остается безнаказанным.

Таня выпалила что-то традиционно-пошлое вроде: «Ты не любишь меня!», но он доказал ей обратное. И вот она уже выдавала с обычной своей интонацией: «Ты такой заботливый…»

Скоро должны были прийти вести от редактора, которому через Танину сестру передали шаровскую прозу. Алексей нервно вспоминал, те ли рассказы он распечатывал и думал – они ли лучшие на данный момент. Может, надо было дать и несколько скабрезных, которые у него были, чтобы там, в издательстве увидели насколько широко разлились его возможности и что он тоже может шагать в ногу со временем. «А вдруг произойдет чудо, – думал он, – и эти вещи о простых тоже станут хитами, ведь я все продумал, я вложил в них немного лицедейства, чтобы они стали популярны… Уж – не хуже шукшинских!..»

Но вестей из издательства не было. Шаров просил Татьяну узнавать у сестры, сам же, увидев ту в гостях у Татьяны, так опять был ошарашен ее внешностью, что забыл спросить о рассказах. Дорого одетая сестра как бы не замечала Шарова, сразу после того, как нехотя поздоровалась с ним, и это доводило Алексея до безумия. Да, он обязательно овладеет ею, когда выпустит первую книгу. Она сама уйдет к нему в любовницы от своего мужа, который Шарову не очень понравился, но которого он тоже стеснялся, потому что помнил, сколько у того денег, хоть он и получает меньше жены, директора фабрики. Из окна Таниной комнаты Алексей выглядывал во двор, облизывал взглядом сестринскую машину и невольно думал, как он уважает этих людей – всех их: Таниных родителей, сестру, ее мужа, их сына и ему казалось, таким странным, что он так напугался тогда, когда Татьяна говорила о ребенке. «Во дурак! – думал он теперь. – Был бы зятем в порядочном семействе». И вот он уже сильно сожалел, что у них с Таней нет ребенка. «Хотя как бы я исследовал других моделей для моих романов? Все-таки были бы сложности…» «Придумал бы как-нибудь…» – успокоил он себя.

И вот в тот же вечер, когда сестра с мужем уехали, а Алексей и Татьяна остались в комнате одни, он с той же как раньше улыбкой положил Тане на коленку руку.

Сестра сказала, что рассказы молодых авторов они не выпускают, они выпускают сборники уже состоявшихся писателей, – и этим, как показалось Алексею, она специально хотела унизить его.

– Нужен роман о современной молодежи, мне кажется, ты бы мог его написать…

Ну вот, а почему он тогда чувствовал, что он как Наполеон умеет хватать удачу за хвост, он считал, что все уже в кармане… И Алексей переживал: «Ну почему, даже через очень хороших знакомых нельзя пристроить настоящее творчество!..»

И он мечтал и мечтал о славе и деньгах и продолжал не любить своих собратьев, пишущих, как ему казалось, только о детях и кошках – они эти рассказы никогда никуда не пристроят. Особенно не любил он одну писательницу из литинститута, которая как-то прямо на семинаре заявила, что не хочет славы. Нет, в своих манифестах, выпущенных во всеуслышание, он тоже не хотел славы, но на самом деле… Больше всего его раздражали в искусстве правильные лица. А самому ему нравилось манерничать и эстетствовать. Он обожал красиво одеваться – только, конечно же, не на работу – и тратил на это последние деньги. Когда при нем кто-то упоминал о теплых странах, он тут же напрягался, думая, что вот сейчас обнаружится, что он нигде не был, ни в одну страну не выезжал.

Из всех писателей он продолжал уважать только тех творцов, кому удалось совместить искусство и деньги. Он все так же презирал нищих пьющих гениев, считал, что нельзя называть гениями слабых людей. Шаров очень уважал Толстого за то, что тот был граф и состоятелен, а значит, имел право заниматься литературой, Тургенева боготворил за что-то подобное и еще за умение бело, с шиком одеваться. А так же любил французскую литературу, за ее блестки, фарфорность и любовниченье, и продолжал ненавидеть многое из отечественной за гиперморализм и, как ему казалось, публицистичность.

Уже сама принадлежность Пушкина к дворянам успокаивала Шарова – значит, тоже имел право писать. «Но с другой стороны, он жил на отцовские деньги, постоянно просил их ему высылать…» – огорчался Алексей.

Но больше всего, Шаров завидовал, как ни странно, не писателям, а олигарху Березовскому – по мнению Шарова, самому творческому человеку. Алексея удивляло, почему Березовский не напишет книгу психологичнее, чем Достоевский, ведь, наверняка, в людской психике он понимает больше, потому что, в конце концов, он же сверхпрактик…

Когда Алексей писал свой первый коммерческий роман, он очень устал и буквально душил себя мыслями, что хочет от него качества, что он потратил на него три года, а это всего лишь эротико-юморная безделушка. Да, смешно, да с претензией на модность, да, он вожделел каких-то из этих героинь, запечатлел те любовные моменты своей жизни, которые считал обязанным зажать между коленок памяти, но…

Татьяна любила сама предложить ему устный, нервный рассказ о современных богатеях, какие они все жадные и жестокие. Татьяна опять пела о своем олигархе, о том, какой он скряга и как он не хотел отсылать книги заключенным, а она упрашивала его заняться благотворительностью, и только ей удалось переубедить его.

– А хочешь, хочешь, я тебе еще расскажу, тебе пригодится для литературы…

И Татьяна рассказывала что-то новенькое:

– Один раз он мне сказал: «Вот теперь, как привыкла, попробуй расстаться с роскошной жизнью? А? И добавлял: вот и я не могу! А несколько раз я видела его жену. Конечно, супер-тетка, но уже старая, лет сорок…» – было видно, что Татьяне хочется говорить и говорить:

– А когда ты будешь знаменитым, я бы хотела… Но какой же он жадный!.. Но писателей он подкармливает, потому что, в конце концов, они все равно принесут ему прибыль. Так – собирает их и дает им по пять тысяч долларов. Он очень не дурак, он дружит с Татьяной Толстой… Вообще они там с редакторами писателей подгоняют. Вот когда тебе бы надо было отдавать ему рукописи, когда все только начиналось. Печатали все, я сама читала их, мы с сестрой их отбирали. Такие дурацкие попадались…

– Господи, с кем ты общаешься! – опять отчитывала Шарова Татьяна. – Этот самый С.!.. Ведь он же какой-то… как это… дворовый… А этот К.!

А как-то она опять позвонила ему, когда Алексей был на своей тяжелой работе и, услышав на фоне матерные голоса, снова сказала:

– Фу, какой ужас! Где ты работаешь?

Он в который раз соврал ей что-то, но она еще не раз возвращалась к вопросу его круга общения.

– Русские люди дураки, – опять говорила Татьяна, – их можно обманывать бесконечно, и они же тебе сами еще благодарны будут. Господи, что за менталитет! Рабы!

Иногда разговоры переходили на личные темы, и один раз она сказала:

– Я хотела бы общаться с тобой долго-долго, всю жизнь!..

Шаров что-то пробурчал в ответ.

Он несколько раз передавал через Таню и те свои сочинения, которые считал вполне коммерческими, но не забывал вставить в них что-то такое, чтобы ему не было стыдно за их качество перед самим собой. Чтобы вещи эти не были дешевыми детективными поделками.

Но рукописи регулярно возвращались назад, и Таня говорила, что главный редактор почему-то их отклоняет.

И один раз Таня сказала:

– Бросил бы ты литературу – ведь ты же с головой…

У Шарова аж перехватило дыхание, таким неожиданным показалось ему ее предложение.