Из жизни Димы Карандеева

«Да-да, – ухватился маленький Алексей, – и поэтому с нас за нее практически ничего не берут…»

И именно здесь, когда-то очень давно бабушка читала маленькому Алексею сказку Гауфа про угольщика Петера Мунка, сменявшего свое сердце на каменное. И маленький Алеша плакал, когда жена Мунка Лизбет умоляла холодного и жестокого Петера опомниться, не зная, что настоящее сердце Мунк отдал за золото Михелю-Голландцу.

Утром после катания с горки на санках, Алексей дал в руки Тане лопату и долго смеялся, как она с ней смотрится. Он попросил ее погрести снег и она, изобразив дурацкую, как Алексею представилось, «иностранную» гримасу, зачерпнула снег лопатой. Шаров забрал у нее инструмент. Таня часто делала лицом как-то так, как делают красотки-ведущие на экранах в модных программах. Сейчас она была похожа на ведущую спортивной программы.

Белая-белая русская зима в поселке его детства… Высокие вьюжные деревья, утихомирившиеся, наверное, в честь их приезда. Алексей вышел один на улицу и посмотрел на ее снежную линию. «Странно, – подумалось, – я ведь ничего уже не ощущаю… Когда-то жил здесь маленький, был влюблен в соседскую девочку, стремился к чему-то хорошему, верил в добро, а сейчас уже непонятно во что верю, если вообще верю. Наверное, только в то, что хочу всего добиться. Как жили писатели, к которым слава приходила после смерти? Какой в этом во всем был смысл? Нет, художник – любимец женщин, умнейший человек своей эпохи, тонкий аристократ в белом костюме и с тростью в руке… И как же бесят бессребреники! Люди, которые всю жизнь нищенствуют и только, как наркоманы, наслаждаются собою созданным, которое через несколько поколений по какой-то пошлой закономерности признают дети тех, кто всегда жил сыто. Ну, не так, конечно, все однозначно, но все равно так… Нет – художнику без белого костюма и трости!..»

Шаров пошел в комнату и долго смотрел на Татьяну, прихорашивающуюся у зеркала. «Как красива!» – он опять гордился, что, кажется, завладел ею. Был доволен, опять говорил приятности, сажал к себе на колени, но в то же время помнил – с Татьяной надо быть циничным Реттом Батлером или кем-то в этом роде. А Алексею так почему-то удобно в этом образе, хотя он и ощущал его сильно примитивным.

Обедали забавно, с шутками, Шаров был в ударе, а Татьяна высокомерно подтрунивала над его другом, сельским парнем из этих мест, который заикался и часто говорил невпопад, а в обществе Татьяны вообще засмущался.

А Алексей чувствовал, что Таня дышит его, шаровской, героикой, и в этом ему хорошо вралось, так что он сам путался и верил уже тому, что навыдумывал.

Впервые он унизил ее в квартире в паруснообразной новостройке в Кунцево, в запертой комнате, когда она боялась, что вот-вот войдет ее папа. Папа Татьяны – второй человек в банке Смоленского. Татьяну облегало красное платье, и она в босоножках на каблуках была почти одного роста с Алексеем, и она опять раздражала его, но уже манерностью своих вздохов.

Потом он вдруг обнаружил, что ему не нравится ее акцент – долгая жизнь за границей. Что акцент такой явный, Алексей раньше не очень-то замечал.

Он посмотрел на книжную полку в ее комнате и рядом с хорошими книгами увидел фото Тани вместе со звездами Голливуда – Николь Кидман, которая никогда не впечатляла Алексея, и с Робертом Де Ниро, которого Шаров очень уважал за хоть и недобрый, но яркий актерский талант. В Алексее опять резко ожила гордость от обладания Татьяной, и он еще раз поцеловался с ней и опять стал строить неестественные гримасы, говоря комплименты. И его вновь удивляло только одно: «Как она не видит и не чувствует, что не нравится мне? Отчего люди могут быть совсем слепыми? Значит, Бог этим наказал их…»

Шаров мечтал стать знаменитым, представлял, как красавицы на светских вечеринках сами подходят и знакомятся с ним. С бокалами и деланными улыбками, и эти улыбки очень красавицам идут. Алексей видел себя с нарочито хмурым видом раздающим интервью газетам и телевидению. Хрипловатым голосом, действующим на окружающих – особенно на женщин – он бы рассуждал о российском менталитете, о религии, искусстве, при этом часто трогал бы себя за лицо. Алексей представлял фильмы по своим романам, идущие по экранам мира. И он думал только, как бы совмещать популярную литературу, в которой красавицы с длинными ногами, с литературой, остающейся в веках, какую писали Чехов и Толстой. И во время обладания Татьяной, в момент нахождения с нею, он представлял себе многих других женщин, самых знаменитых красавиц шоу-бизнеса – русских и зарубежных. А перед сном Алексей грезил о романах с известными авантюристками разных времен и стран и видел себя в политике, серым кардиналом, вершащим судьбы России и даже мира за спиной великосветских мужей своих прелестных врушек-любовниц.

Татьяна продолжала чересчур манерничать – есть такие девушки-презентации – и поэтому, наверное, Шарову уже хотелось добиваться от нее слез.

– Ты меня не любишь… Ты меня используешь, – продолжала бесяще подскуливать она; эти слова доставляли Шарову удовольствие, и он опять расплывался в улыбке, которая так ей нравилась. И он уже получал удовольствие оттого, что она воспринимает его гадким Печориным или Батлером и явно упивается этим – ему и самому уже стало непривычно без этого образа. И вот ему казалось, что он тоже уже все изведал и от всего в жизни приустал. Он всегда удивлялся, почему женщины обожают такие идиотские образы, а еще у него возникал вопрос: «Неужели богачи менее жесткие люди, чем я?»

– Какой он? – спрашивал Алексей у Татьяны про ее олигарха.

– Заботливый, ласковый, но бешеный. Он очень ревновал меня, потому что любил, а ты не ревнуешь, потому что я тебе не нужна.

Самомнение Алексея росло.

– Я издевалась над ним. Когда я бросила его, то он плакал. Вот я дура, надо было отхапать у него денег, а то только подарки… Но я тогда была совсем девочка.

Она продолжала стесняться Алексея во время их ласк, и только тогда, когда на ней уже почти не оставалось одежды, на Татьяну что-то находило, и она, по-детски произносила: «Ну, тогда целуй меня!» и лежа на спине, поднимала с груди майку и закрывала ею себе лицо.

Один раз она позвонила Шарову ночью, когда он заведовал разгрузкой машины в пропотевшем складском комплексе, в котором работал двое суток в неделю, и стала жаловаться, что ей приснился страшный сон. Татьяна уже не помнила точно, в чем было дело, но закончила: «Как я могу переживать, ведь у меня есть ты!.. Правда?»

– Правда. Правда. Спи, – сказал Алексей. – У меня дела, – произнося, он насладился своей мужественностью, и отключил телефон.

«Если бы мои сотрудники видели ее!..» – самодовольно подумалось ему.

Во время перекуров Шаров сидел за одним грязным столом с матерящимися мужиками в синих пропахших спецовках. Стол, за которым они пили чай и ели из стеклянных банок, был покрыт несколькими листами упаковочной бумаги с жирными пятнами. Шаров за смену так успевал проголодаться, что, глядя на содержимое банок, из которых ели мужики, ловил себя на том, что воспринимает его как небесную манну. Не отталкивало Алексея даже то воспоминание, что лысеющий здоровяк, который так аппетитно сейчас чавкает напротив, почти всю прошлую смену пролежал под этим самым столом, сорвавшись с кодировки, и двое дюжих кладовщиков не могли взвалить его на стул обратно.

«Господи, – думал Алексей, – если бы Таня оказалась хоть раз в нашей раздевалке…»

И он судорожно напоминал себе, что надо завтра дома не забыть опять выпарить пальцы в жаркой воде, чтобы из-под ногтей ушла чернота и чтобы ладони не выглядели сухими.

И Алексей чувствовал себя таким не чистым, даже ездил на работу в специальных вещах и обуви, чтобы не пачкать и не задушивать потом хорошую одежду. А утром он постоянно думал: «Только бы не встретить кого-нибудь знакомого, ведь я сейчас похож на труп; я грязный и от меня может пахнуть черте как, хоть я и умылился в душе, но эта проклятая полиграфическая пыль…» И он несколько раз чихал и покашливал.

Таня, кажется, не догадывалась о его тайне – пока он всегда успевал тщательно отмывать руки.

После особенно тяжелой смены Шаров проклинал все – свет, Бога, устройство мира; готов был делать что угодно, только бы разбогатеть. Но не удавалось совмещать литинститут, творчество и работу – всюду, как только узнавали, что он студент выходили проблемы. Да и самому ему, кроме того, что он хотел знать рабочих людей, нужна была «спокойная», как он называл, не занятая цифрами голова, чтобы писать повести и рассказы.

Шарову нравилось наблюдать за простыми людьми с производства, за девушками и женщинами – операторы, наладчицы, фасовщицы; были среди них и симпатичные и до смерти уставшие, с застывшими серыми лицами и тощими пучками немытых волос. Были откровенно глупые, были веселые и не грубые. С одной он даже подружился, ее звали Оля, она приехала в Москву из Пензы и жила с мужем и маленьким ребенком в съемной квартире.

Когда Алексей впервые увидел ее, она так протяжно несколько раз посмотрела на него, что он решил с ней заговорить.

Оля не любила жаловаться на жизнь, хотя было видно, что она очень устает. Вместе с Шаровым они стали ходить ужинать или пить чай в раздевалку, когда там не было мужиков. Многие из них делали Оле комплименты, но относились скорее по-отцовски, о чем-то, смеясь, спрашивали ее, и почти все старались при ней не материться. В Пензе Оля была учительницей, а здесь не хотела устраиваться по специальности, потому что им с мужем очень были нужны деньги.

Алексей рассказывал Оле свои мысли о политике, о литературе, истории. Оля в свою очередь выставляла перед ним картины провинциальной жизни – все пьют, работы нет. Как-то один рабочий в шутку сказал Оле, дескать, чего в Москву-то ехать, жили бы у себя там – сказал по-доброму, не так что «понаехали тут».

– А вы знаете, какая там жизнь?! Чего в Москву приехали! Вы знаете, что там творится?! – полыхнула Оля. Алексей впервые увидел ее такой и подумал: «Фу, как банально!»

Когда Оля говорила что-то такое, что считала горькой, но справедливой правдой, нос у нее до кончика зауживался, как будто на постоянном вдохе, глаза становились как пошлый вариант кокетства, и она уже не могла говорить спокойно…

А Алексей думал: «Наверное, вот такие же, с такими же справедливо разозлившимися лицами и псевдомудро прищурившимися глазами, когда-то участвовали в революции».

Шаров понимал, что нравится Оле, и что она очень провинциальная и правильная, и что, если она и ждет от него чего-то, то только самого-самого серьезного. И понимать это Алексею было одновременно приятно и немного противно. И он уже подумывал обмануть Олю. Это получилось бы у него спокойно, и он бы опять только наслаждался своей холодностью, с которой может переносить многие моменты жизни.

За ужинами Шаров традиционно продолжал разглагольствовать перед Олей о добре, религии, политике, специально позировал, как только умел это делать. У Оли жглись глаза. Она спрашивала его что-то, стесняясь, с такой простой тихой доверчивостью. При этом ела жареную картошку с куском колбасы, которые приносила из дома, и, глядя на нее, как она ест эту самую простую колбасу с белыми жиринками, Шаров невольно испытывал презрение и жалость, с которыми не мог ничего поделать. «И все-таки каждый человек стремится к лучшей доле, – думалось ему, – а тихость и приличия это только самообман и слабость…»

– Вот таких бы людей как ты, в нашу политику, – сказала Оля однажды, и Шарову показалось, он чувствует что-то пророческое в ее словах – ведь и юному Наполеону обязательно должны были встречаться на пути люди, которые понимали, кто он такой, когда он никем еще не был.

«Да, Оля права», – подумал Алексей, он часто представлял себе, что вот он, Шаров – президент России. «Вот прокрасться бы наверх и чтобы головы полетели…» – Алексею очень хотелось навести справедливость, да еще и очень кровавыми способами, но, чтобы обязательно это понравилось всем, и все бы им любовались.

«Ну, как же так можно! – инстинктивно возмущался про себя Шаров, опять глядя на колбасу, – девушка должна очень за собой ухаживать, должна правильно питаться, не должна работать по ночам. Какие же все-таки несчастные русские бабы, что позволяют так на себя давить!»

– А муж кем работает?

– Инженером.

– Небось, по ночам-то не вкалывает?

Иногда Оля ругала мужа, который, по ее словам, часто унижает ее.

– Нет, он неплохой человек, но…

– Недовольна, что рано вышла замуж?

Оля промолчала, посмущалась и грустно опустила глаза к своей колбасе.

Алексей смотрел на ее симпатичное лицо и отмечал про себя, что его можно даже назвать красивым, только вот волосы мыты не сегодня и одевается Оля абсолютно просто – какая-то джинсовка дурацкая, мода на которые прошла, когда Алексею было семнадцать лет.

Часто Оля рассказывала о своем сыне. Наверное, она хорошая мать, заботливая и не капризная, очень трудолюбивая, и из-за этого у нее и случаются проблемы – начальство после двадцатичетырехчасовой рабочей смены еще просит Олю на пару часов задержаться и она не знает, как отказать. Один раз с утра Оля так страдальчески смотрела на уходящего Шарова…

– Что мне делать? – спросила она тихим голосом и широкими-широкими глазами. – Мне надо к ребенку.

– Да пошли их. Скажи: «Идите на хрен!», а то они всегда будут пользоваться твоей добротой.