Оценить:
 Рейтинг: 0

Из жизни Димы Карандеева

<< 1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 21 >>
На страницу:
8 из 21
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Сразу как зашел в дом, тут же закрыл дверь на засов. Но сейчас я почему-то вижу, как среднего роста, одетая в черное женщина с непонятно бесстрастным лицом свободно проходит в нашу открытую дверь. Совершенно бесшумно вплывает она на три ступеньки лестницы и появляется в недлинном коридоре, а там, за дверным косяком, комната, где спиной ко входу сижу я.

Почему я так люблю бояться? Потому, что страх делает из жизни книгу?

Очень приятна эта маленькая, окруженная забором и загороженная стенами территория. Дом по местным меркам небольшой, а комнаты по две на первом и втором этажах.

Я представляю, что сижу на холодной безучастной траве среди сосен. Дома нет, есть жизнь, своя дикая, страшная вокруг, и я понимаю: мы сейчас там, где раньше было пусто, где не было никого и можно было только что-то интуитивно чувствовать. Мы никого не спросили и стали тут жить…

Почему так радуют рассказы бабушек о том, что было со знакомыми местами раньше? Наверно, это следствие правильности теории, что все времена рядом, нет прошлого и настоящего – много десятилетий назад кто-то прикасался к тому, к чему сейчас прикасаюсь я…

– Давай сыграем в карты, – говорю я хозяину.

– Да ну, там не хватает…

Но сегодня я – Герман, мне необходимы карты. Мне они нужны именно в этой обстановке, под равномерное тиканье часов со сломанной кукушкой. У часов качается длинная медная конечность – маятник. Только русский Эдгар По мог принести его и повесить в этом доме. Хотя я смутно припоминаю, кто-то говорил, что повесил хозяйский дедушка, сам теперь висящий фотографией в рамке на стене. Дом построили при нем. Как интересно, что творение намного живучее создавшего его человека. Не верится: у поэтических зданий есть история построения – грубый плотник еле слышно, скривив рано старящееся от профессии лицо, матюгался, приколачивая раму к окну, через которое я буду наблюдать сверху за ноябрьским садом и видеть тени растений, продуваемых ветром. Ручаюсь, плотник и на четверть не представлял, что создал… Особенно второй этаж.

Скоро мой молчаливый хозяин пойдет спать, а я останусь с домом наедине, наверно, будет страшно, и я буду оборачиваться на каждый шорох. Но не могу не согласиться на это свидание с домом. Я так долго его ждал.

Мне стыдно, что лестница на второй этаж скрипит – это так банально, я хочу написать, что она молчалива, но в таких помещениях лестница должна скрипеть разными оттенками скрипа и тяжело отдавать под шагами. Я заметил, она никогда не издает веселых звуков: и прыгающие через две ступеньки детские сандалии, и медленные опасливые шажки старушки – всё звучит печально.

Почему «старушка» такое страшное слово, а «старуха» – вообще что-то из области кошмаров? Это слово нельзя употреблять всуе.

Хозяин незаметно лег спать, впрочем, так же незаметно он и присутствовал весь вечер. Он настолько тихий и спокойный человек, что уход его и погружение в сон на втором этаже произошли так плавно, что я даже не заметил этого.

Наверно, я боюсь еще больше, поскольку остался один. Один на один? Почему такое устойчивое сочетание слов – «один на один»? На один с чем? С кем? После того как он лег спать, я сосредотачиваюсь на этой мысли, и мне вдруг начинает казаться: кто-то догадывается о моем одиночестве, а я ни за что не хотел бы, чтобы этот кто-то догадался… Теперь я как маленький ребенок, глаза мои широко открыты, я нахожусь во власти художественного состояния. Приходят на ум строчки Бунина:

В холодный зал, луною освещенный,
Ребенком я вошел.
Тенями рам старинных испещренный
Блестел вощеный пол.
Как в алтаре, высоки окна были,
А там, в саду – луна,
И белый снег, и в пудре снежной пыли —
Столетняя сосна.
И в страхе я в дверях остановился:
Как в алтаре. По залу ладан сумрака дымился,
Сквозя на серебре…

Еще было двоякое желание – метаться туда-сюда и затаиться, но затаиться было как-то чересчур жутко. Ждать, и чтобы утро осмеяло тебя и, ничего не стесняясь, в лицо было бы сказано: «Шизофреник, чего ты боялся?»

Мне захотелось посмотреть на сосны, я вышел к лестнице, ведущей на второй этаж.

В предбаннике холодно, очень холодно – это промежуточное между «тут» и «там». Я не хочу ближе к двери, боюсь ближе к двери, хоть там и глазок… А может, потому что там глазок?

Как же в детстве я любил смотреть в такой глазок… Он был входом в волшебный мир, в шкатулку, в городок в табакерке. Я мог часами наблюдать в его замутненность за овальным изуродованным образом лестничной клетки, пустой и обещающей что-то, непонятно что. Манящее, но недоброе. А я был «в домике», мне было не страшно. Все эти ощущения возникали потому, что я безумно боялся «Сухую Жердину»…

Как подходили к той старухе эти два слова из саамских сказок, читанных мне в детстве бабушкой. Длинная, несуразная, вызывающая страх и брезгливость, как что-то откопанное – она была моей связью с потусторонним, пограничной полосой между жизнью и вымыслом. Она была тем, что видел только я. Наверное, поэтому еще долго после детства я верил сказкам.

Картинка в книжке, где два саамских мальчика подходят к этой странной женщине, а она струящимся вверх образом возвышается над ними. Там она точно такая, какой я однажды встретил ее, когда она входила в наш подъезд.

Она заходила к сумасшедшей Жанне с моего этажа. У Жанны были похожие на рыбьи, округленные еврейские глаза – недаром «Голем» Майринка так пугал меня всегда своим старьевщиком Аароном Вассертрумом. Говорили, что Жанна занимается колдовством.

Один раз, когда Жердина шла к ней, ее остановил милиционер. Как ему было не страшно? Я не мог представить, что даже когда вырасту, смогу остановить ее и заговорить с ней.

Когда Жердина передвигалась, она делала непонятные движения руками и что-то неразборчиво шептала на проходящих мимо. Даже летом голову ее покрывала узкая вязаная шапка. Я не мог нажимать после Жердины на кнопки лифта – представлял, как только что на них нажимали её пальцы.

Все мы – дети – безумно боялись ее. Все наши игры заканчивались, когда чей-то взгляд вдруг застывал, и мы, оборачиваясь туда, куда смотрел один из нас, видели, как по длинной дороге мимо нашего дома идет она. А вдруг она посмотрит? А если дотронется? Как только я представлял это, мне не хотелось больше иметь дело со своей фантазией.

И вот, глядя в глазок на лестничную клетку, я ожидал увидеть Жердину, и моё наблюдение превращалось в нечто мистическое. Я провел таким образом много вечеров, но так и не увидел ее. Глазок развивал мою фантазию. Я знал, когда вырасту, все эти чувства все равно останутся при мне. Наверно, с рождения своего я был на них обречен.

По черной узости лестницы поднялся я на второй этаж к маленькому окошку, из которого виден сад, большие сосны и пустынные соседние постройки – непередаваемо приятно находиться на даче поздней осенью. Вспомнилось и свое собственное четверостишие пятилетней давности:

Ночевка в старом доме деревянном
Доносит сонм воспоминаний и оттенков.
И старый сад густым покрыт туманом
И звезды смотрят ожерельем сверху.

Не бог весть какой стих, но он хотя бы отчасти передает, насколько меня это всё интересует и влечет.

Какие ощущения, если представить, что кто-то внизу подходит под дверь, подползает к крыльцу, но до меня ему еще далеко. И опять – почему страх так приятен?! Может, только некоторый страх приятен? А может, приятен только страх, про который знаешь: он неоправданный? А когда это уже ужас?

Но дело в том, что я уверен – там внизу что-то есть, я начитался уйму рассказов, этих иностранных страшилок типа Лавкрафта, Бирса… Эх, поучились бы они у русских – наш Алексей Толстой с его «Семьей вурдалака» всем фору даст!

Может, у американцев просто другая природа страха? Может, корми нас получше, и не будет никаких отличий?.. Нет, дело не в этом…

Пуганье ожиданием, а не действием – вот основа страха. И как смешно пугаться визуального!.. Но если сейчас я увижу в этом саду чье-то по-настоящему бледное лицо, что со мной будет?.. Выходит, я попадусь на «американский эффект»? Нет, это напугает любого.

Я видел на первом этаже погреб. Какие отстраненные и безразличные доски пола в этом доме. Хозяин сказал: «Пол в доме холодный. Холод идет от земли». И как хочется мне заглянуть под люк…

Люк тяжело открыть, сначала надо втащить наружу давным-давно запавшее кольцо, которое вросло в дерево. Это от времени. Я, может быть, единственный за последние пару десятилетий, кто откроет. Но ведь тут живут, эти доски не так давно мыли, и там в погребе есть что-то от этих людей, и от тех, кто жил до них, я открою и взметну их шаги в воздух… И выпущу еще какую-то память наружу…

Я уверен: всеми чувствами ощущу многое из оставленного «наследства».

Весь в тенях прямоугольник двора, с квадратами темноты. Я высоко от земли, и опять в голове всплывает детское: «Я в домике». Рядом с соседними домами та же кромешность. Приходит мысль, что не хотелось бы прыгать отсюда.

Почему так красиво окно в сетке белых рам? За ними черные предметы калачикообразной формы тоже на белом… Как одинаково пишут школьники про снег в сочинении: «белый ковер». Эти предметы – препятствие на пути ко мне, но за ними можно укрыться от моих глаз. Вершины сосен – черная громада, с ней не справиться. Мне не выдержать тут осаду…

Впереди через дорогу дом, но он далеко, а я такой маленький, стою под самым потолком мансарды. Мансарда обступает, но она уютна, если даже не топить – от нее тепло. Стены нависают, накрывают шалашом, в них убежище. Они стары, потрескались, но надежны. Вдруг мне опять хочется спуститься и посмотреть погреб.

Открываю его. Оттуда – холодом. Скоро зима, и тут ледяная земля, она страшная, мороженная намертво. На ней нет снега, но она холоднее ледяной горы.

Видна труба, уходящая в землю. Как ей, должно быть, здесь не по себе. «А каково было живому Гоголю в гробу?» – почему-то приходит мысль. Там, в обычном радостном погребе должны быть банки с чем-нибудь и прочее, прочее. Но там ничего нет. Видна неровная кирпичная часть фундамента. Задевая ее, расходятся безучастные серые дороги глубоко под дом. Второе, саморазрушающее мое начало хочет заползти туда и остаться в полном мраке. Точнее, ждать с ужасом и восторгом, как захлопнут крышку и не будет выхода. И по дому будет бродить невидимое, но такое ощущаемое мною.

На другой стенке еще одни часы, остановившиеся. Нет ничего страшнее остановившихся больших часов. Может быть, они застыли в тот момент, когда что-то произошло в доме, где сейчас я…

Какое удовольствие испытываю – опять смотрю в дверной глазок. Я спустился, прошел сверху вниз в эту неуютную холодную пустыню. Стены рядом неприятны для прикосновения, боюсь к ним прислониться. В глазок ничего не видно – темные и белые отсветы, проблески, мнимый туман, блики…

Страх – удовольствие. Страх – наслаждение. А вдруг сейчас она выйдет из лифта времени, вдруг она пройдет мимо по этому снегу?

Ведь она не прошла тогда, я не дождался объединения с моим кошмаром. Почему не появилась? Может, чтобы появиться сейчас?..
<< 1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 21 >>
На страницу:
8 из 21