Две мелодии сердца. Путеводитель влюблённого пессимиста

Прошло две недели.

Две недели без него, две недели размышлений над тем, волнует ли его вообще мое состояние.

– Люси… он считает себя ответственным за случившееся, – преподносит она мне. – Это тяжелый груз. Он пытается разобраться с этим и найти в себе смелость, чтобы встретиться с тобой.

Я сглатываю, поднимая голову к потолку и глядя на яркое, резкое свечение больничных ламп. Ему не обязательно видеться со мной, однако мне нужно посмотреть ему в глаза.

– Он не виноват в произошедшем. Я больна, мам. С самого детства. Рано или поздно это должно было случиться.

Я срываю больше лепестков из ярко-зеленого стебля, и те медленно парят над моей накрахмаленной простыней.

– Ты рассказала ему, что умираешь?

Пауза на последнем слове заставляет меня повернуться к ней, и я замечаю, как отчаяние отражается от флуоресцентной лампы. Мама выглядит бледной и исхудавшей. Цвет ее глаз приобрел более синий оттенок, чем обычно, поразительно напоминающий мой.

– Да. – Я нервно сглатываю.

Пусть и было неправильно говорить это – особенно так холодно и жестко, – однако я поступила правильно.

Это очевидно.

– Люси… – Мама со вздохом произносит мое имя, почти так же, как Кэл. Интонация пронизывает слово, скручивая слоги в узлы. – Зачем ты рассказала?

Я не могу смотреть на нее. Свет слишком яркий, раскрывающий правду. Я вижу лишь ее опустошенность. Потолок менее приветливый, поэтому я сосредотачиваюсь на пузырьках, оставшихся после покраски.

– Ему нужно было узнать правду. Он хотел больше, чем я могла ему предложить.

Больше, но не все.

Однако… даже это больше ощущалось как много.

Больше украденных поцелуев, больше чувственных слов, прошептанных на ухо. Больше прикосновений кожи к коже, больше стонов, больше моментов слабости.

И мне хотелось того же, но мне также хотелось получить все.

Вот только мое сердце не было создано для моих желаний.

Я вжимаюсь еще глубже в койку, не давая прорваться дамбе жалких слез.

– Алисса приходила проведать меня. Джемма, Нокс, Грег. Нэш. Даже парни из магазина зашли узнать, как я. – В этот момент дамба рушится и слезы проливаются наружу. – Но не Кэл.

Так много цветов, но ни одних от него.

Радуга из цветов, и все они превращаются в темно-серый.

Он забыл обо мне.

Он меня не любит.

Я возвращаю горшок с розами на тумбу и ложусь обратно. Папа однажды сказал мне, что тот самый горшок с золотом в конце радуги наполнен сокровищами, которые мы туда кладем. Но если в нем не оказывается нужных ценностей, тогда нам следует искать другую радугу.

Но мне не хочется больше ее искать.

Мне просто хочется быть с ним.

Мама тоже пускает слезу. Она скользит по щеке, оседая в уголке рта.

– Он приходит сюда каждый день, – осторожно признается она. – Сидит в приемном покое. В одном и том же кресле, с тем же букетом цветов и выражением лица. – От моего удивленного взгляда ее губы расплываются в улыбке. – Поверь мне, он пытается, Люси. Он заботится.

По моему телу начинает струиться тепло. Я чувствую себя одновременно счастливой и подавленной. Ее слова обжигают так же, как и слезы в моих глазах, как рой ос, застрявший в горле. Кивая, я прикусываю нижнюю губу, чтобы из меня не вырвался крик ужаса, а затем приковываю взгляд к потолку, сжимая в руках жесткую простыню.

– Я поговорю с ним, – продолжает мама, отодвигая занавеску. – Отдохни немного, милая.

Она оставляет меня одну. Я пытаюсь отдохнуть, потушить пламя, которое до сих пор обжигает, но тревога овладевает мной.

Больше недели назад меня перевели в обычную палату после операции на восстановление герметичности клапана, который чуть не убил меня: не отложи я прием у кардиолога, мой неплотно закрывающийся клапан обнаружили бы раньше.

Потребовался дефибриллятор, чтобы вернуть мое сердце в нормальный ритм после того, как Кэл нашел меня на тротуаре.

По крайней мере, мне так сказали.

Мои воспоминания о том утре не более чем туманны. Я плохо помню, как Кэл маячил надо мной в свете солнца, звал по имени, но это мог быть и сон. Или бред. В любом случае его здесь нет.

Я все еще жива, а его нет рядом.

Я шевелю пальцами под простынями. Меня заставляют больше ходить и расхаживать по комнате как можно чаще, но из-за слабости я двигаюсь медленно.

Мне тоже грустно.

Грустно и одиноко.

Я хочу домой, к своим собакам. Хочу снова исполнять песни на шестиугольной сцене, пока люди улыбаются, хлопают и подпевают. Каждая частичка меня скучает по каждому метру вне этой палаты.

Пока мой мозг воспроизводит воспоминания о драгоценных мгновениях моей жизни за пределами больницы, я слышу, как отодвигается занавеска. Думая, что это медсестра, я натягиваю улыбку и склоняю голову влево.

Но это не медсестра.

Таблетка, лекарство, препарат от боли – да, но не медсестра.

– Кэл. – Горло саднит, будто по нему прошлись наждачной бумагой. Он стоит перед входом, засунув одну руку в карман джинсов, а другой сжимая веточку увядающих цветов. Из-за отсутствия его фирменной шапочки я замечаю, что его волосы отросли: лохматые и растрепанные, вьющиеся вокруг ушей. Щетина превратилась в козлиную бородку, а глаза выглядят темнее обычного. Я понятия не имею, что сказать, дабы подобраться к нему, поэтому снова и снова шепчу его имя: – Кэл.

Кажется, этого вполне достаточно. Он подается вперед; в каждом его шаге прослеживается нерешительность. Костяшки пальцев белеют от того, как сильно он сжимает их вокруг стеблей цветов, а брови сходятся вместе от эмоций. Кэл ничего не говорит. Просто тащит стул к моей кровати и падает на него, словно он вымотался. Пять шагов ко мне, казалось, были равны десятимильному восхождению по горе.

Он выглядит очень уставшим.

Кэл протягивает мне цветы.

– Это тебе.