Солнце и Замок

На Урд древние замки повинуются волшебным словам. Моя каюта – отдельная, апартаменты первого класса – запиралась на говорящий замок. Для отпирания люков никаких слов не требовалось, для двери, распахнутой перед нами Сидеро, тоже, однако замки оливково-зеленых дверей, ведущих в матросские отсеки, оказались точно такими же, как у меня. Две первые двери, к которым я подошел, сообщили, что охраняемые ими каюты уже заняты. Должно быть, механизмы замков были действительно древними: даже характер у каждого свой.

– Ай да каюта! Чудо, а не каюта! – воскликнул третий замок, приглашая меня войти.

Я спросил, давно ли в этой чудо-каюте кто-либо обитал.

– Точно не знаю, хозяин! Много рейсов назад.

– С «хозяином» не спеши, – велел я. – Я еще не решил поселиться именно здесь.

Ответа не последовало. Вне всяких сомнений, умственные способности подобных замков весьма и весьма ограниченны, иначе они быстро выучились бы брать мзду… хотя еще быстрее повредились бы в уме. Слегка помедлив, дверь отворилась, и я вошел внутрь.

По сравнению с моей личной каютой эта роскошью не блистала: две узкие койки, платяной шкаф, рундук да санузел в углу. Вдобавок все вокруг покрывал такой толстый слой пыли, что я легко мог вообразить, как ее несет сюда серыми тучами сквозь вентиляционную решетку, хотя разглядеть эти тучи сумел бы лишь человек, наделенный некоей способностью сжимать время, подобно нашему кораблю… к примеру, живущий, как живет дерево, почитая год за день, или как Гьёлль, струящийся вдоль долины Несса, не зная счета сменам эпох.

Размышляя о подобных материях (причем думал я над ними изрядно дольше, чем писал о сем), я отыскал в платяном шкафу красную тряпку, смочил ее в умывальнике и принялся вытирать пыль, а протерев от пыли крышку рундука и стальную раму одной из коек, понял, что, пусть неосознанно, решил остаться здесь. Личную каюту я, разумеется, отыщу и ночевать чаще всего буду там, но…

Но и эту каюту оставлю за собой. Одолеет скука – вновь присоединюсь к команде и, таким образом, узнаю об управлении кораблем куда больше, чем в качестве пассажира.

Опять же, Гунни… Женщин в моих объятиях побывало довольно, чтоб не кичиться их числом (в скором времени замечаешь, что подобное единение если не укрепляет, то непоправимо увечит любовь), а еще мысли мои нередко занимала бедняжка Валерия, и все же я жаждал симпатий Гунни. В бытность Автархом друзей, кроме Отца Инире, у меня имелось отнюдь не много, а женщин, помимо Валерии, среди них не было вовсе. Улыбка Гунни чем-то напоминала беззаботное детство с Теей (как же мне до сих пор не хватает ее!) и долгий путь в Тракс вдвоем с Доркас. В то время я счел путешествие туда всего лишь изгнанием, и посему каждый день спешил, торопился вперед, но теперь понимал: во многих отношениях то была лучшая пора моей жизни.

Сознавая, что смачивал тряпку уже много раз, хотя и не помня, сколь много, я снова смочил ее, но, оглядевшись в поисках пыльных мест, не обнаружил пыли нигде.

С матрасом так запросто было не разделаться, однако его тоже следовало каким-то образом вычистить: грязен он оказался не меньше всего остального, а нам ведь наверняка не раз захочется на нем полежать. Вытащив матрас на мостки, нависавшие над вентиляционной шахтой, я принялся трясти, выбивать его, пока не выбил пыль без остатка.

Но, стоило мне, закончив работу, свернуть его, чтоб отнести в каюту, ветер принес из шахты дикий, безумный вопль.

IV. Обитающие в парусах

Кричали снизу. Перегнувшись через тонкие, точно лучинка, перила, я пригляделся, сощурился, и снизу снова донесся крик. Исполненный одиночества и гнетущей тоски, заскакал он среди ажурных металлических мостков, вновь и вновь отражаясь звонким эхом от металлических переборок многоярусных жилых кубриков.

На миг мне показалось, будто кричу я сам, будто нечто, сдерживаемое мною глубоко-глубоко внутри с той самой сумрачной предрассветной стражи, когда я шел вдоль берега моря с аквастором мастером Мальрубием, глядя, как распадается в мерцающую пыль аквастор Трискель, вырвалось на свободу, отделилось от меня и сейчас воет, воет где-то там, внизу, в неярком свете почти ничего не освещающих ламп.

Одолев соблазн перепрыгнуть через перила (глубины шахты я себе в то время даже не представлял), я швырнул матрас за порог новой своей каюты и устремился вниз по узкой винтовой лестнице, прыгая с пролета на пролет.

Сверху недра шахты казались попросту темными: странный свет желтых ламп бился о сумрак, царящий внизу, безо всякого толку. Я полагал, что темнота рассеется, стоит только спуститься на нижние ярусы, но нет, сумрак, напротив, сгущался и вскоре обернулся туманом, немедля напомнившим мне туманные покои Бальдандерса, только далеко не таким густым. Вдобавок воздушный вихрь со дна сделался заметно теплее – вероятно, туман, заволакивавший все вокруг, порождал теплый, насыщенный влагой воздух из корабельной утробы, смешиваясь с прохладой верхних ярусов. Спина под плотным бархатом рубашки немедля взмокла от пота.

Здесь двери многих кают оказались распахнуты настежь, однако внутри, за дверями, было темно. Очевидно – по крайней мере, так уж мне показалось – когда-то на этом корабле служило гораздо больше матросов, а может, на нем перевозили заключенных (кое-какие изменения в отданных замкам наставлениях, и каюты вполне сошли бы за камеры) либо солдат.

Вопль повторился вновь, и на сей раз ему вторил звук наподобие звона молота о наковальню, однако некие нотки подсказывали, что это вовсе не звон железа, но голос – голос живого, дышащего существа. По-моему, среди ночи, в безлюдной горной глуши, голоса эти казались бы куда жутче воя дикого волка. Какая тоска, какой ужас и одиночество, какая мука и безысходность слышались в них!

Остановившись отдышаться, я огляделся вокруг. Похоже, дальше, в нижних каютах, держали зверей, а может, безумцев – ведь и у нас, палачей, было заведено содержать обезумевших под пыткой клиентов на третьем, нижнем ярусе подземных темниц. Если так, кто поручится, что все двери заперты? Вдруг часть этих созданий вовсе не под замком, а на верхние ярусы не забирается лишь волею случая или из страха перед людьми? Сняв с пояса пистолет, я еще раз убедился, что он переключен на нижний предел мощности и полностью заряжен.

Первый же взгляд на виварий внизу подтвердил мои худшие опасения. У кромки ледника покачивались тонкие, как паутинка, деревья; звонко пел струящийся со скалы водопад; кверху тянулся желтый, бесплодный склон песчаной дюны, а среди всего этого бесцельно бродило около четырех дюжин самых разных зверей. Понаблюдав за ними на протяжении дюжины вдохов, я заподозрил, что свободы они все-таки лишены, а еще полсотни вдохов спустя убедился в том окончательно. Каждому был отведен собственный – кому просторный, кому поменьше – клочок земли, и смешаться друг с дружкой они не могли, подобно зверью, содержащемуся в клетках Медвежьей Башни. Ну и странную же эти звери составляли компанию! Пожалуй, такой причудливой коллекции не собрать, даже прочесав все леса и болота Урд в поисках живых диковин. Одни из них лопотали нечто невнятное, другие, не мигая, взирали перед собой, но большая часть лежала неподвижно, словно в бесчувствии.

– Кто кричал? Что за шум! – рявкнул я, убрав пистолет в кобуру.

Конечно, то была просто шутка, предназначенная лишь для меня самого, однако в ответ где-то у дальнего края вивария жалобно заскулили, и я, огибая зверей узкой, почти незаметной тропинкой, протоптанной, как вскоре выяснилось, посылаемыми кормить их матросами, двинулся на голос.

Скулил тот самый косматый зверек, которого я помогал изловить в грузовом трюме. Стоило мне узнать его, на сердце стало теплее. С тех пор, как пинас увез меня из садов Обители Абсолюта на борт этого корабля, я чувствовал себя так одиноко, что вторая встреча со столь странным на вид зверем казалась едва ли не воссоединением с давним-давним знакомым.

Вдобавок сам зверек тоже заинтересовал меня еще во время ловли. Когда мы гонялись за ним, он выглядел почти шарообразным, а теперь мне удалось разглядеть, что на самом-то деле это один из тех коротколапых (да и телом не слишком длинных) грызунов, что обитают в норах – иными словами, нечто вроде пищухи. Короткую настолько, что ее существование оставалось лишь принимать на веру, шею венчала круглая голова, казавшаяся попросту продолжением округлого туловища, четыре коротких лапы заканчивались четырьмя длинными, тупыми когтями и еще одним когтем поменьше, и все это, кроме пары блестящих, черных бусинок-глаз, покрывала гладкая, серовато-бурая шерсть.

Зверек замер, не сводя с меня взгляда.

– Бедный ты, бедный, – сказал я. – Как же тебя туда, в трюм, занесло?

Двигаясь куда медленнее (очевидно, страх его отпустил), зверек подошел к окружавшей его незримой ограде.

– Бедный ты, бедный, – повторил я.

Зверек, совсем как пищуха, поднялся на задние лапы, а передние скрестил поверх белого брюшка. Белую шерсть до сих пор пересекали обрывки черных шнуров. Увидев их, я вспомнил, что точно такие же прилипли к моей рубашке, и подцепил один ногтем. Со временем изрядно ослабшие, шнуры рассыпались в прах, и те, что оставались на шерсти зверька, надо думать, мало-помалу отваливались тоже.

Изловленный зверек негромко пискнул, и я инстинктивно потянулся погладить, успокоить его, будто испуганного пса, но тут же, опасаясь, как бы он не укусил меня либо не полоснул когтями, отдернул руку.

И тут же мысленно обругал себя за трусость. В трюме зверек никому не сделал ничего дурного, и даже схваченный мною, старался разве что вырваться, не помышляя ни о чем ином. Просунув сквозь ограду (нисколько мне не воспрепятствовавшую) указательный палец, я почесал его мордочку возле крохотной пасти. Зверек совершенно по-собачьи повернул голову в сторону, и я нащупал под шерстью маленькие ушки.

– Милая зверушка, а? – раздалось у меня за спиной.

Я обернулся. Позади стоял Пурн, тот самый матрос с вечной ухмылкой на губах.

– На вид он вполне безобиден, – ответил я.

– Они почти все… безобидны, – с легкой запинкой подтвердил Пурн. – Только чаще всего дохнут, и их уносит. Говорят, нам на глаза попадаются считаные единицы.

– Гунни назвала их аппортами, – заметил я, – и я подумал… Их ведь приносят на корабль паруса, так?

Безучастно кивнув, Пурн тоже сунул палец сквозь ограждение и пощекотал зверька.

– Должно быть, соседние паруса – все равно, что два больших зеркала. А поверхности их выгнуты, и потому где-нибудь – а скорее всего, во многих местах – наверняка параллельны. И освещены звездами.

– Ну, да, – вновь кивнул Пурн. – Потому-то судно вперед и движется, как ответил шкипер на вопрос о его подружке.

– Знавал я некогда человека по имени Гефор, призывавшего и заставлявшего служить себе крайне опасных тварей. А от другого, по имени Водал – хотя Водалу, признаться, веры мало, – слышал, будто Гефор призывает их с помощью зеркал, и один мой друг тоже творит волшебство с зеркалами, но его волшебство не из злых. Так вот, этот Гефор служил матросом на корабле вроде вашего.

Немедля оживившийся, Пурн оставил зверька в покое и повернулся ко мне.

– Название помнишь? – спросил он.

– Название его корабля? Нет. Названия он, кажется, ни разу не упоминал. Хотя, подожди-ка… он говорил, будто служил не на одном – на нескольких! «Долго служил я на кораблях сребропарусных, кораблях по сту мачт, достигавших самих звезд, долго плавал под их сверкающими кливерами, и Плеяды горели у нас за кормой»…

– А-а, – снова кивнул Пурн. – Кое-кто утверждает, что такой корабль на свете только один. Я порой думаю: правда ли, нет ли…

– Нет, таких наверняка много. Я ведь еще мальчишкой слышал рассказы о них – о кораблях какогенов, заходящих в порт на Луне.

– Это где же такая?

– Луна? Так называется спутник моего мира. Спутник Урд.

– Значит, речь о какой-нибудь мелочи шла, – рассудил Пурн. – Тендеры, катера и так далее. Спору нет, этаких-то каботажных скорлупок, порхающих между мирами всевозможных солнц, на свете целая прорва. Только этот корабль и другие такие же, если их вправду больше одного, обычно в подобные места не заходят. Могут, конечно, только дело это уж больно тонкое… да и камней вблизи от солнц мимо свищет немало.