Линии Маннергейма. Письма и документы, тайны и открытия

спасибо за твое хорошее письмо и за доброе отношение ко мне, которое меня бесконечно трогает. Но я отлично отдаю себе отчет в том, что мои страхи были обоснованными.

То, что утешает, это то, что благодаря твоей помощи – моральной и материальной – наша бедная Ната находится в лучших условиях и получает весь тот уход, которого ее состояние требует. Так как она все еще не хочет, чтобы я приходила к ней, то я больше не настаиваю, чтобы ей не противоречить.

Мы пишем почти каждый день; я, конечно, не даю ей даже подозревать мои страхи, ее письма свидетельствуют о восхитительной храбрости.

Твое посещение очень к месту, и я уверена, что твои нежные письма, о которых она мне говорила, хорошо действуют на нее и являются действительно большой поддержкой.

Благослови тебя Господь!

Спасибо еще раз за твой щедрый порыв.

С нежностью

Соня[61 - НАФ. Коллекция Grensholm. VAY 5658.].

Впрочем, в те годы Маннергейм, уже будучи маршалом, имел возможность помогать не только бывшей жене, но и графине Шуваловой, тоже жившей в эмиграции в Париже. Его переписка со старинным приятелем и дальним родственником, бароном Александром Фредериксом, свидетельствует, что Маннергейм не забывал старой привязанности. Хотя имя графини, на нужды которой Маннергейм переводит крупные суммы, прямо не названо, но адрес, по которому проживала Елизавета Шувалова, время ее смерти и описание похорон в письме Фредерикса Маннергейму, датированном 30 августа 1938 года, дают нам основания предполагать, что это была она – тяжелобольная и впавшая в бедность.

Г. Маннергейм – А. Фредериксу

22, ?. Brunnsparken, Helsingfors,

17 ноября 1937 г.

Дорогой друг,

с грустью прочел я те два письма, которые ты мне переслал, и одно из которых отсылаю назад, как ты просил.

Это настоящая трагедия, от которой бедная жертва заслужила быть избавленной, по меньшей мере, хотя бы благодаря своей щедрости и гуманитарной активности. И без слов ясно, что я буду счастлив сделать все для меня возможное, чтобы смягчить для графини то печальное будущее, которое ее ожидает. К сожалению, моя ситуация отнюдь не так блистательна, как, похоже, думают многие. У меня есть доходы, благодаря которым я могу жить довольно прилично здесь, где жизнь дешева, но у меня часто возникают труднопреодолимые сложности.

Болv ьшую часть моих доходов составляет жалованье председателя Национального Совета Обороны, остальное – дивиденды с акций предприятий, считающихся надежными. Я думаю, что все это может измениться в одну ночь. Мне 70 лет, и я служу стране только благодаря персональному исключению, ежегодно возобновляемому. У меня значительные долги, которых я не в состоянии выплатить из-за других вынужденных расходов и из-за обязательств, которые диктуются моим положением. Я вышел из последнего финансового кризиса, едва избежав реализации моих капиталов, и будущее кажется ненадежным.

Я все же надеюсь, что смогу добавить к тем 9000, которые имеются в нашем распоряжении, 2000 в месяц, каковые я буду переводить тебе – если ты любезно мне это позволишь – каждое 1 декабря за 1 год вперед.

С этой целью я посылаю тебе при этом чек на ? 16 500, которые, как мне сказали только что в банке, соответствуют 24 000 фр<анцузских> франков.

Я полагаю, что в любом парижском банке смогут перевести эту сумму прямо на твой счет, и оттуда ты мог бы перевести ее анонимно на адрес, который ты выберешь сам, чтобы быть уверенным, что эти средства пойдут на нужды графини. Я не хотел бы, чтобы мое имя упоминали, и мне кажется особенно важным, чтобы этот Плотников ничего не знал. Прости, что тревожу тебя по этому поводу. Я бы наверняка этого не делал, но я так далеко от Парижа – и не только географически.

Я никогда не смог бы сделать этого сам – от чего, в конце концов, пострадала бы бедная графиня.

С наилучшими пожеланиями Твой Маннергейм[62 - БА. Коллекция A. Freedericksz. Mannerheim to Alexander von Freeder-icksz (пер. с французского).].

* * *

Но вернемся к событиям 1902–1904 годов. А. А. Игнатьев вспоминал, что большинство офицеров по субботам ездили в цирк Чинизелли[63 - Чинизелли – семья цирковых артистов итальянского происхождения. Основатель династии Гаэтано Чинизелли построил в 1877 г. здание петербургского цирка.], где собирался в этот вечер «весь веселящийся Петербург» и где француз Филис показывал «невиданное» искусство верховой езды. Филис преподавал и в офицерской кавалерийской школе и оставил заметный след в русской кавалерии: по словам Игнатьева, красная конница впоследствии тоже применяла его методику. Маннергейм проходил курс обучения у этого кавалериста-виртуоза; он вообще при каждом удобном случае продолжал совершенствоваться в мастерстве наездника, несмотря на свои многочисленные переломы. В декабре 1902 года он получил повышение – звание ротмистра. Служба в конюшенной части давно наскучила ему и не сулила ничего нового. Возвращение в кавалергардский полк тоже не прельщало: «Все же я не намерен был отказываться от настоящей военной карьеры. Вскоре после получения звания ротмистра я просил о переводе обратно в армию. Кавалергардский полк вряд ли мог дать мне что-то новое, и потому я просил и получил перевод в Петербургскую офицерскую кавалерийскую школу, где стал командиром так называемого образцового эскадрона. Это была желанная должность, поскольку у командира эскадрона было довольно независимое положение, а права и жалованье, как у командира полка. Школа была как техническим, так и тактическим учебным заведением для кавалерийских офицеров, и ею руководил – уже тогда известный – кавалерийский генерал Брусилов[64 - Брусилов Алексей Алексеевич (1853–1926) – генерал от кавалерии, в Первую мировую войну командовал 8-й армией, с 1916 г. – «главком на Юго-западном фронте, провел успешное наступление (Брусиловский прорыв). В мае–июле 1917 г. – верховный главнокомандующий. С 1920 г. – в Красной армии.], который затем снискал славу как командующий в Первой мировой войне»[65 - Mannerheim G. Muistelmat. I. S. 33–34.].

Зачисленный на новую должность в мае 1903 года, Маннергейм успел прослужить чуть больше года и решил вновь круто поменять свою жизнь. В феврале 1904 года началась Русско-японская война. Маннергейм просил перевести его в действующие войска, несмотря на то, что Брусилов не хотел отпускать способного и исполнительного подчиненного. В послужном списке значится: «Высочайшим приказом, состоявшимся в 7-й день октября месяца 1904 г., переведен в 52 драгунский Нежинский полк подполковником с отчислением от школы». И далее: «Прибыл в полк 10 ноября 1904».

Решение отправиться добровольцем на японский фронт было вызвано целым рядом обстоятельств. Главным из них был глубокий духовный кризис, который переживал в ту пору 37-летний ротмистр Густав Маннергейм. Этот обычный «кризис среднего возраста» усугубился разводом с женой. К тому же крушение семьи привело Густава не только к духовной, но и к материальной катастрофе: он опять оказался без средств.

И тут Густаву Маннергейму пришлось не только преодолевать сопротивление начальника, но и оправдываться перед возмущенными родственниками в своем стремлении вступить добровольцем в действующую армию и попасть на поля сражений Маньчжурии. Почему?

Чтобы понять этот семейный конфликт, необходимо оглянуться на историю российско-финляндских отношений. В силу своего геополитического положения Финляндия испокон веков была буфером между Россией и Западом. Но, без сомнения, лицо ее было всегда обращено на Запад: многовековая связь со Швецией, всей Скандинавией и Германией, религия, уклад жизни и финская ментальность – все тяготело к Западу. Финляндия с XIII века была частью Швеции; когда она в 1809 году вошла в состав Российской империи, как Великое княжество, Александр I гарантировал ей автономию и особые привилегии. На открытии первого сейма в Борго (Порвоо) он торжественно обещал сохранять в силе основные финляндские (т. е. фактически – шведские) законы, религию и все остальные права финнов. Армия была распущена, и финны не призывались на действительную военную службу вплоть до Крымской кампании 1855 года. Правда, для подготовки офицеров из финских граждан был основан в 1819 году Кадетский корпус во Фридрихсхамне (где подростком так несчастливо учился Маннергейм).

Установленная в 1772 году шведским королем Густавом III форма правления – конституционная монархия – продолжала существовать вплоть до 1919 года. В соответствии с нею сейм созывался исключительно по приказу монарха; вторая сессия состоялась только при Александре II, в 1863 году.

Управлял финляндскими делами генерал-губернатор, назначаемый императором, но фактически общественным и экономическим развитием страны ведал финляндский сенат, созданный решением первого сейма. Интересы Финляндии в Санкт-Петербурге представлял министр-статс-секретарь: у него было право докладывать монарху (великому князю), минуя российские органы управления, и это играло важную роль в периоды обострения отношений между Великим княжеством и Россией.

В Финляндии были свои денежные знаки и почтовые марки, своя таможня. Сохранялись прежняя судебная система и местное самоуправление. Все же государственно-правовое положение Финляндии по-прежнему основывалось на обещаниях, данных когда-то Александром I, и зависело от решений правящего монарха. На протяжении почти всего периода пребывания Финляндии в составе России – за исключением времени либерального правления Александра II – со стороны метрополии постоянно предпринимались более или менее настойчивые попытки русификации страны. С середины 1890-х годов эти попытки приняли последовательный и регулярный характер. Осенью 1898 года генерал-губернатором был назначен генерал Н. И. Бобриков. Он начал с того, что без согласия финляндского сената, т. е. в нарушение существовавшего в Финляндии закона, подготовил и представил императору проект реорганизации управления страной.

Проект был подписан Николаем II в феврале 1899 года и вошел в историю как «Февральский манифест». Для Финляндии настали черные дни: это было началом уничтожения автономии. В соответствии с проектом предполагалось разработать общее для России и Великого княжества законодательство; распустить финляндские войска, созданные в 1855 году, и обязать уроженцев страны проходить воинскую службу в русской армии; предоставить русским (не уроженцам Финляндии) право занимать административные должности; отменить собственную финляндскую монету и таможню, упразднить финляндские почтовые марки; сделать русский главным административным языком и ввести его обязательное преподавание в школах; установить цензуру.

Начали с языка: в 1900 году русский язык объявили административным, затем ввели обязательное преподавание русского языка в школах. Финские почтовые марки заменили русскими. Затем взялись за армию: имперский Государственный совет принял в 1901 году закон о ликвидации финляндских войск и введении в Финляндии, как и в остальных частях России, всеобщей воинской повинности. Но сопротивление обычно законопослушных жителей Финляндии оказалось на редкость упорным: в 1902 году 60 % призывников просто не явилось на призывные пункты. Опасаясь беспорядков, в 1905 году финляндцев вовсе освободили от прохождения военной службы в российских войсках, заменив ее специальным налогом.

Пост министра-статс-секретаря ранее мог занимать по статусу только уроженец Финляндии, но теперь на него назначили В. К. фон Плеве, родившегося в России (с 1902 года он становится министром внутренних дел империи и шефом жандармерии).

Создается специальное жандармское управление для надзора за проявлениями сепаратизма.

Жители Финляндии не заставили себя ждать: их ответом было сопротивление – скрытое и явное. Общество раскололось на сторонников соглашательской политики, так называемых старофиннов, и тех, кто считал необходимым сопротивляться реакционным реформам (младофинны и шведская партия). В 1903 году Бобриков получил диктаторские полномочия. Начинаются аресты и высылки сторонников пассивного сопротивления русификации – так называемого «конституционного направления».

Кончилось все это тем, что в 1904 году Бобриков стал жертвой покушения – его застрелил молодой чиновник сената Эуген Шоман. В начале 1905 года был убит прокурор Сойсалон-Сойнинен, который должен был наблюдать за исполнением законов Финляндии, но придерживался соглашательской линии. В том же году в Петербурге эсер Созонов убил министра Плеве.

После того как в 1906 году на пост премьер-министра был назначен П. А. Столыпин, политика русификации Финляндии ужесточилась и наступление на автономные права приобрело необратимый характер.

Обстановка в стране накалялась, и антирусские настроения росли во всех слоях общества.

Репрессии непосредственно коснулись и семьи Маннергейм – поэтому, когда Густав сообщил о своем решении добровольно отправиться на Русско-японскую войну, все родственники были возмущены: Густав собирается воевать за царя и Россию, в то время как его отчизну лишают последних привилегий автономной страны. Негодование их можно понять: старшего брата Карла (тот был юристом, сторонником пассивного сопротивления и выступал за соблюдение законности) за год до того выдворили из Финляндии, и он, навсегда покинув родину, поселился с семьей в Швеции. Вскоре и младший, Юхан, вынужден был последовать его примеру. В свете этих событий отъезд Густава на фронт выглядел предательством. Его имя появляется в черном списке, опубликованном в подпольной газете финских патриотов.

Несмотря на все это, барон Густав Маннергейм сохраняет лояльность к России и государю, хотя в письмах к родным высказывает тревогу за их судьбу и будущее Финляндии и с сарказмом пишет о Бобрикове. Не будем забывать, что его основная цель – «упорно и с непреклонной энергией стремиться вперед». Но не только карьерные соображения руководили его поступками. В этот период жизни он более офицер русской гвардии, близкий ко двору, нежели преданный сын угнетенного отечества. Убежденным монархистом Маннергейм был не столько в силу своего аристократического происхождения, сколько в результате длительной службы в России и известной близости к придворным кругам. Он и остался таковым до конца своих дней – фотография Николая II всегда стояла на его столе.

В письме к живущему в Стокгольме Карлу он, как всегда, пространно аргументирует свое решение и, как всегда, умеет настоять на своем, заставляя близких если и не согласиться с его мнением, то хотя бы примириться с ним. Не последнюю роль в его непреклонном желании попасть на фронт играет и понятие дворянской чести: он присягал на верность государю и армии.

Г. Маннергейм – брату К. Маннергейму

Красное, 28 июня 1904 г.

Дорогой брат,

Твое последнее письмо, как и то, что немного позднее написал Юхан по тому же поводу, принесли мне великое огорчение. С чистой совестью могу сказать, что если бы я когда-нибудь мог оказать кому-то из вас услугу, пожертвовав собою, я был бы счастлив. Ты, разумеется, представляешь, как меня огорчает, что никто из вас не одобряет моего решения, которое я принял все же по зрелом размышлении.

Я бы с удовольствием приехал в Стокгольм на пару дней, особенно потому, что надеюсь убедить вас одобрить и другие точки зрения, кроме тех, к которым вы хотели бы меня склонить.

Год назад, когда наша горечь из-за твоего изгнания была предельной, у меня, я думаю, было полное право выйти в отставку и тем самым выразить свое мнение. Хотя такой поступок принес бы мне большие осложнения, я серьезно его обдумывал и говорил об этом с Папой, Софией и Юханом, как мне помнится. У меня сложилось впечатление, что они скорее советовали мне отказаться от своего замысла, чем осуществить его. Это выражение своего мнения, которое тогда было бы полностью оправданным, сегодня получило бы совершенно другое значение и наименование. Оно попросту не подходит.

В армии обычно существует множество мнений – может быть, все. Если требуют, чтобы представитель меньшинства добровольно ушел из нее, это значит только, что косвенно укрепляют дело, к которому не испытывают симпатии. Не вижу, чтобы такое руководство к действию принесло пользу, если речь не идет о прямом противоречии с чувством долга. Было бы, напротив, полезнее попытаться завоевать как можно более сильную позицию, принимать заинтересованное участие во всем, что касается этой армии, и использовать каждую возможность для своего развития и получения опыта. Хотя ты и не военный, ты ведь понимаешь, что прежде всего именно участие в очень серьезном военном походе поможет этому, по-моему, заслуживающему полного уважения стремлению. Разумеется, ты также понимаешь и признаешь, что 17-летняя служба и пребывание на каком-то месте создает узы и накладывает обязательства, которые мужчина должен уважать, имея при этом какие угодно взгляды.

На войне единичный человек сражается не за какую-то систему правления, а за страну, к армии которой он принадлежит. Я считаю, что нет большой разницы – делает он это добровольно или по приказу: он делает не что иное, как исполняет свой долг офицера.

Вдобавок к этим чисто теоретическим причинам, у меня есть множество личных побуждений. Мне 37 лет. Серьезные военные события не часто случаются. Если я не приму участия в этом, возможно, что из меня никогда не выйдет ничего, кроме кабинетного военного, и мне нечего будет сказать, когда мои более испытанные собратья по оружию в подкрепление своих утверждений станут описывать картины боя. После этой войны число таких «испытанных» вырастет до тысяч.