Линии Маннергейма. Письма и документы, тайны и открытия

Последние 2–3 года мое существование в Петербурге было очень трудным, подчас просто невыносимым – по многим причинам, которых я здесь поистине не в состоянии объяснять. Я нуждаюсь в решительной перемене, которая встряхнет меня и пробудит новые интересы. Ты, конечно, посоветуешь мне сменить поприще, но это невозможно сейчас, если вообще возможно когда-нибудь. Мое настроение зачастую так тяжко и подавленно, что мне приходится силой принуждать себя жить дальше.

Для упорядочения денежных дел Наты я в течение двух лет сделал все, что мог. Отныне они пойдут ровно в том направлении, которое им сейчас придано. Я могу повлиять на них, значит, самое большее несколько месяцев.

Чтобы привести в порядок мои личные обязательства и облегчить денежные дела Наты или поддержать моих дочерей, я заключил два страховых договора, один в 20 000 ф<инских> м<арок> и другой – величиной в 100 000 крон. Стало быть, могу с чистой совестью и спокойной душой встретить опасности войны.

Моим маленьким дочкам при теперешних печальных обстоятельствах нет от меня никакой пользы. Я так задавлен долгами, что, лишь живя чрезвычайно расчетливо, могу вообще продолжать свое существование; для меня было бы совершенно невозможно заботиться об их воспитании. Если я по-прежнему останусь в Петербурге, груз долгов только возрастет. Его не легко ни погасить, ни нести.

В заключение могу сказать, что мне не нужно самому проситься добровольцем на театр военных действий, так как у меня есть уверенность, что пара знакомых генералов телеграфирует сюда и попросит меня приехать. Мне нельзя запретить выполнить эту просьбу.

Поскольку я никак не успеваю ответить на письмо Юхана, прошу тебя дать это письмо ему. У меня было бы еще много что сказать, но ты ведь понимаешь, как трудно в письме достаточно подробно рассматривать такую деликатную тему.

Передай сердечные приветы Айне и детям. Твой преданный Густав[66 - Mannerheim G. Kirjeit?. S. 71.].

Густав получает назначение в 52-й Нежинский драгунский полк и повышение в чине, происходившее автоматически при переводе из гвардейского полка в армейский, – теперь он подполковник. Он отправляется на японский фронт и, по свидетельству очевидцев, кажется, ищет смерти – по крайней мере, проявляет отчаянную храбрость. В то же время ясный ум и наблюдательность не покидают его даже в самые трудные моменты. В дневниковых записях и письмах к родным он отмечает как признаки разложения в русской армии, так и недостатки командования: пожалуй, с этого периода начинается становление того Маннергейма, которого знает весь мир.

Дневник он начал вести уже в поезде, во время длинного пути на Дальний Восток, в Маньчжурию. Эти записи, полные живой наблюдательности и сарказма, не лишены стилистического изящества. Вот первые дни пребывания на фронте.

Из дневника Г. Маннергейма

14 ноября. …Водка занимает – по крайней мере, в военных условиях – важное место. Ее пьют за едой совсем неразбавленную, точно воду, и в «самой развеселой» фанзе 2-го эскадрона многие офицеры ни одного вечера не ложатся спать, не будучи более или менее навеселе. Мой постоянный отказ от участия в этих для меня непривычных празднествах, возможно, привнес некоторую прохладность в отношения. Да и что с того? Ведь я замечаю, что группа участников помоложе явно хотела бы последовать моему примеру. Совершенно комичным кажется именно мне выступать в роли апостола трезвости, если только вспомнить мою жизнь, которая вмещала и «периоды Пульчинеллы», но годы и обстоятельства влияют на людские убеждения и меняют их. Ведь нынешняя война показывает достаточно ясно, что вопросом жизни нашей армии является создание для офицеров сферы интересов, имеющих отношение к требованиям профессии. Типичные для нашего офицерства невоздержанность и полное отсутствие заинтересованности – враги более опасные, чем японцы…

30 ноября. …Поодаль во дворе стоял обоз, который, конечно же, мог принадлежать только казакам или цыганскому табору, таким пестрым и беспорядочно нагруженным он выглядел. Кроме русских казенных и частных возов, там были китайские арбы и фудутунко[67 - Фудутунко – вьючный скот; от китайского «f?tuо?». (Примеч. Гарри Галена.)]всевозможных видов: русские, забайкальские, монгольские и проч<ие> лошади, ослы и мулы и разных размеров и масти скот.

В общей штабной спальне – обширном зале с нарами вдоль двух стен – была сымпровизирована столовая. В конце длинного стола в удобном китайском кресле сидел генерал – мужчина средних лет с орлиным носом, короткой черной бородой и огненными темными глазами. На голове у него была черная тюбетейка, одет он был в длинную, плотно застегнутую спереди на крючки и обшитую тонкой овечьей кожей безрукавку из черного шелка и обут в войлочные сапоги с загнутыми носами. Он казался средневековым рыцарем среди своих воинов и наемников. Общество вокруг него было и в самом деле необычное. Два десятка офицеров, за исключением начальника штаба, выглядели довольно буйными типами, которых вполне можно вообразить на попойке в средневековом рыцарском замке, – такова была застольная компания генерала[68 - Mannerheim G. P?iv?kirja Japanin sodasta 1904–1905 sek? rintamakirjeit? omaisille. Helsinki, 1982. S. 44–52 (пер. с финского).].

В начале декабря 1904 года произошло боевое крещение подполковника Маннергейма: первая стычка с японцами. В те же дни он впервые встретился с князем Георгием Тумановым[69 - Туманов Георгий Александрович (1856–1918) – русский генерал, герой Первой мировой войны. Окончил Николаевское кавалерийское училище, Академию Генерального штаба, числился в Нижегородском драгунском полку, участвовал в Русско-японской войне. С 1904 по 1905 гг. – командир 2-й бригады Сибирской казачьей дивизии, 1905–1906 гг. – начальник штаба 10-го армейского корпуса, 1907–1910 гг. – окружной дежурный генерал штаба Варшавского военного округа, командующий корпусом. Расстрелян большевиками в конце 1920-х гг.].

Из дневника Г. Маннергейма

4–14 декабря. …познакомился с подполковником Тумановым, под командованием которого мне надо было продолжать мой поход… В отряд Туманова входило две сотни, из которых первая принадлежала к Дагестанскому, а вторая – к Терско-Кубанскому казачьему полку. Туманов спросил, хочу ли я принять под командование половину сотни и провести разведку в паре сел и на одном участке дороги. Я с радостью принял предложение…

И далее, в строках, описывающих бой, – ключевые слова, весьма важные для понимания характера автора дневника: «…Мой 11-летний конь, „Арбуз“, от страха стал неуправляемым; мне пришлось употребить все силы, чтобы не дать ему выйти из-под контроля и осрамить меня. К моему удовлетворению, мне удалось сдержать его и, сохранив достоинство, заставить идти шагом и совсем мелкой рысью вслед за казаками…»[70 - Mannerheim G. P?iv?kirja Japanin sodasta… S. 61, 65.]

Дружба с князем Тумановым, начавшаяся в совместном походе, продолжалась до самого конца пребывания Маннергейма в России. Отношения складывались с самого начала доверительные, судя по записке тех дней от Туманова.

Дорогой друг!

Не найдется ли у Тебя или у начальника штаба 1 бут. водки или ? б. спирта.

Будем бесконечно благодарны.

Твой Туманов[71 - НАФ. Коллекция Grensholm. VAY 5663.].

Впоследствии, в Польше, будучи дивизионным начальником Маннергейма, Туманов адресовал ему и более поэтические строки, но об этом – в свое время. Дневник Густав вел с удивительной для фронтовых условий регулярностью.

Из дневника Г. Маннергейма

26 декабря (переход через реку Хунхе). …рядовой состав выглядит весьма неразвитым, сидит в седле мешковато, двигается неловко и проявляет отсутствие смелости, как только на местности встречаются препятствия. Офицеры, командиры эскадронов, и особенно – взводов, едут, занятые совершенно иными мыслями, чем забота о своем отряде. …Крайнее несовершенство карт местности.

28 декабря. …В полдень остановились вблизи какого-то большого и богатого села. Две колонны сделали привал одновременно.

Тут я в первый раз увидел, что происходит, когда казаки грабят село. Они разыграли настоящую сцену охоты. И бешеным галопом верхами, и спешившись, они налетали на кур и свиней с шашками наголо, и в полчаса все сельские ресурсы наверняка были исчерпаны. Кладовые с семенным зерном и соломой пощадили не больше, и, к сожалению, я имел возможность убедиться, что и внутренность фанз тоже не чтили. Это было особенно неприятно еще и по той причине, что население почти везде проявляло большую услужливость, предлагало воду солдатам и лошадям и с дружелюбной улыбкой отдавало кур, зерно и солому за весьма умеренную плату. К счастью, наши драгуны, особенно в нашем полку, – не таковы, как эти недисциплинированные казачьи отряды. Всюду, где мы проходим, все добросовестно оплачивается, – с удовлетворением заметил, что наш командир строго придерживается этого.

…К своему тайному стыду, должен признаться: то, что я видел за эти несколько дней похода, пробудило во мне подозрение и даже уверенность в том, что наши противники обходятся с китайцами и их имуществом совершенно иным образом, чем мы.

30 декабря. …Внезапно открыли адский огонь из винтовок и пулеметов по нашим частям, заметным при свете горящих складов. Потери были огромные. Сыны донских степей, которые весьма отважно грабили мирных маньчжурцев, кинулись, говорят, в мгновение ока улепетывать[72 - Не один Маннергейм был нелестного мнения о донских казаках. Путешествовавший в 1858 г. по России и Кавказу Александр Дюма, сравнивая донских и кубанских казаков, писал: «Напротив, донской казак, привязанный к длинному копью, которое ему служит более помехой, нежели защитой, не умеющий искусно владеть ружьем и управлять конем, – донской казак, который представляет еще довольно хорошего солдата в поле, самый плохой воин в засадах, рвах, кустах и горах. …Когда горцы выкупают своих товарищей, попавших в руки русских, они дают четырех донских казаков или двух татарских милиционеров за одного черкеса или чеченца, либо лезгина… Никогда не выкупают горца, раненного пикой, to ergo ранен донским казаком. Зачем же выкупать его, если он имел глупость получить рану от такого неприятеля?» (Дюма А. Кавказ. Тбилиси, 1988. С. 40–41).]. Наши драгуны отступили на некоторое расстояние, залегли и начали ответный огонь… Потеряв около 200 человек из 700, колонна организованно отступила, унося убитых и раненых[73 - Mannerheim G. P?iv?kirja Japanin sodasta… S. 77, 81, 89.].

В феврале 1905 года, в дни сражений при Мукдене[74 - Мукденское сражение – кровопролитное сражение, состоявшееся 6–19 февраля 1905 г. в раойне Мукдена, когда три русские Маньчжурские армии под командованием генерала Куропаткина потерпели поражение от японских войск.], фортуна изменила Маннергейму: «…В одно мгновение я потерял 15 человек и пару десятков лошадей. Молодой граф Канкрин, бывший у меня вестовым, получил пулю в сердце в тот самый момент, когда развернулся, чтобы отнести мой приказ. Мой лучший (единственный хороший) конь был застрелен подо мной. Это благородное животное, уже смертельно раненное, носило меня до конца боя и, только выполнив свою задачу, рухнуло наземь и испустило дух, к моему глубокому горю. Бедняга Канкрин пару дней назад отличился в рейде вдоль монгольской границы, который я проводил с двумя эскадронами, и был представлен к Георгиевскому кресту. Он едва успеет получить деревянный крест на свою могилу в Мукдене…»[75 - Mannerheim G. P?iv?kirja Japanin sodasta… S. 159. (Из письма отцу от 20 марта 1905 г.)]

Весьма характерно для Маннергейма: он едва ли не больше горюет о своем скакуне Талисмане, чем о юном графе Канкрине; недаром много позже, уже в Финляндии, бытовала шутка, что маршал относится к лошадям гораздо сердечнее, чем к людям.

В эти же дни он заболел, в ухе у него образовался нарыв, поднялась высокая температура, и состояние продолжало ухудшаться. Пришлось отправляться в госпиталь.

Из дневника Г. Маннергейма

25 февраля.Решили сдать Мукден… Я сопровождаю командующего корпусом. Ложусь спать с высокой температурой. Рано утром стреляют по позициям японцев. Командующий корпусом со своим штабом наблюдает в бинокль за результатом действий батарей. Я лежу во прахе, неспособный даже пошевелиться. В одиннадцать часов командующий отбывает в северо-восточном направлении. Нач<альник> штаба барон Бринкен просит меня отправиться на санитарный поезд. Скачу в горящий Мукден, где подожжены все склады и железнодорожные постройки. Ни следов поезда. Скачу на север. Все дороги запружены обозами, перемешанными с пехотными и артиллерийскими колоннами. Царит хаос. За несколько верст от Мукдена попадаем в артиллерийский обстрел с двух сторон, он продолжается до станции Кучитай. Мне удается смертельно усталым попасть в вагон, называемый теплушкой, в котором множество раненых солдат и офицеров. В числе последних пара таких, которые, по-моему, кажутся вполне здоровыми. Всю ночь наш вагон осаждали солдаты, бегущие с фронта и желавшие попасть вовнутрь. Они висели на крыше, на сцеплениях вагонов и даже между колесами.[76 - Mannerheim G. P?iv?kirja Japanin sodasta… S.133.]

В конце концов Маннергейм оказался в военно-полевом госпитале Финляндского Красного Креста, где ему был обеспечен самый теплый прием и наилучший уход; от болезни и переутомления он так ослаб, что не в силах был даже писать родным. На поправку его перевели в евангелический госпиталь, организованный прибалтийскими немцами. К апрелю Маннергейм был снова в седле. Катастрофическая для России война шла к концу. После Мукденского сражения генерал Линевич сменил Куропаткина на посту командующего армией, но война была уже проиграна. В довершение неудач в мае в сражении при Цусиме был разгромлен русский флот. Маннергейм наблюдает и анализирует происходящее.

Г. Маннергейм – отцу К. Р. Маннергейму

Ценьтьзянтунь, 31 августа 1905 г.

Дорогой Папа!

Вчера сюда заезжал Стахович и рассказал, что японцы отказались от своих требований, касающихся Сахалина, сокращения русских вооруженных сил на Дальнем Востоке и от выдачи интернированных в нейтральных портах военных судов. Они даже не требуют выплаты контрибуции более чем 1 200 000 000. Если эти телеграммы – не пустые предположения, то, пожалуй, верно, что скоро у нас будет мир. Каким приятным триумфом будет наше возвращение в Россию!

Во всяком случае, странно, что Япония настолько смягчила свои условия. У них для этого должны быть серьезные внутренние причины, поскольку подобный мир отнюдь не имеет для них решающей выгоды, если принять во внимание их прямо-таки сказочные успехи – 3 эскадры уничтожено, первоклассное укрепление захвачено, 3 гигантски больших сражения выиграно и три других, столь же важных, Сахалин взят, и за всю войну, длившуюся полтора года, – ни единого провала, ни одной неудачной операции. С другой стороны, наша армия сейчас примерно в два раза больше, чем до Мукденского сражения, но как обстоит с организацией и как с высшим, так и с низшим командованием?

Я думаю все же, что с точки зрения реорганизации армии войну надо было бы продолжить, и еще какая-нибудь неудача была бы кстати. Назначение Мылова и Случевского (и тот, и другой выставлены вон из армии, так как они оказались негодными командующими корпусом) членами Государственного совета обороны, а также назначение Мау и Романова дивизионными генералами после того, как их из-за слабых нервов и негодного командования, сопровождаемых скандалом, отправили в Европу, ясно показывают, что самодовольные центральные органы не желают принимать во внимание опыт, полученный на сцене военных действий. Такой же выглядит и внутриполитическая ситуация.

Непокорность, не сулящая добра. Может ли манифест о Государственной думе удовлетворить все слои общества? Если призадуматься, что сильнейшей опорой революционных движений последнего времени были рабочие, то, по-моему, невероятно, что этого вечного очага недовольства совершенно не учитывают и им не дается возможности выбрать ни единого представителя. Правда, в России привыкли уступать, и во многом, но что-то не верится, что подобный манифест способен надолго умиротворить недовольных.

Поскольку скоро наступит мир, назначения Стаховича не утвердят, и ему придется снова взять на себя обязанность командира полка. Наш новый командующий бригадой Бернов, который, говоря между прочим, нравится мне не больше своего предшественника, к нашему великому изумлению, назначен дивизионным генералом (пока что, правда, временно). Для такого совершенно незаслуженного успеха достаточно, что он старый знакомый Линевича. Как видишь, здесь все еще в почете наши старые добрые принципы.

Производство в полковники продолжает быть нерешенным, и его не поменяли окончательно, как я раньше думал, на Владимирский крест. Все же боюсь, что окончание войны вызывает у командования нежелание раздавать награды повышениями. Было большой неприятностью, что я не мог устремиться сюда сразу, как только разразилась война. Если бы это произошло, у меня были бы большие возможности командовать теперь собственным полком. Если меня сейчас произведут в полковники и годы службы будут начислять с февраля, то может пройти еще с год, прежде чем я получу полк. Возвращение для разматывания того невообразимо запутанного клубка, который я после себя оставил, не пробуждает во мне жажды жизни. Бог знает, сколько всякого еще предстоит.

Вчера мне пришлось прервать это послание. После того ситуация, видимо, вновь поменялась. Штаб корпуса объявил по телефону, что Высочайшая инстанция приказала телеграммой приготовиться к новым военным действиям. Это опять звучит весьма воинственно, но завтра, видно, все же услышим, что мир – дело решенное.

Сегодня прочел в информационной армейской газете, что генерала Клейхилса собираются назначить генерал-губернатором в Финляндию. Как это приятно звучит – Финляндия под кнутом наместника. Если знаешь, как привычно для него использовать кнут, приходится признать его на редкость подходящим для этой должности.

По возвращении в Петербург я пойду, видимо, на пару лет служить в полицию, а потом на испытательный срок в жандармерию, чтобы получить заслуги для более высоких административных должностей.

Одна из моих чистокровных лошадей остудилась и почти задохнулась в последнем разведывательном рейсе. Она поправляется медленно, и выздоровление еще ненадежно, так что в настоящий момент мое единственное спасение – 11-летняя полукровка. Состояние здоровья армии ухудшилось. Распространяются брюшной тиф и злокачественная малярия. Холеры, чумы и болезни «бери-бери» пока все же не объявилось.

Я трижды пытался телеграфом перевести деньги. Но все-таки не получилось, потому что поблизости нет конторы Русско-китайского банка. Прочитав в газете, что Российский государственный банк открыл филиал конторы в Гельсингфорсе, попросил нашего адъютанта при его отъезде в Гунчжулин послать тебе телеграфом через госбанк 900 рублей в какой-нибудь частный банк Гельсингфорса. Посмотрим, удастся ли попытка. Если нет, отправлю деньги просто почтой. Глупо, но до сих пор я этого не делал, надеясь послать их скорее.

С множеством сердечных приветов