Линии Маннергейма. Письма и документы, тайны и открытия

Твой преданный Густав[77 - Mannerheim G. P?iv?kirja Japanin sodasta… S. 181.].

Он ждал производства в полковники, и боялся, что о повышении забудут.

В конце октября – начале ноября 1905 года, в то время как Густав на Дальнем Востоке с трепетом ждет назначений и наград, его опальный брат Карл принимает у себя в Стокгольме будущего вождя пролетарской революции Ленина и занимается организацией его дальнейшего путешествия через Финляндию в Петербург. Ленин ехал из Женевы, спеша оказаться в гуще революционных событий, и несколько дней провел в Стокгольме, на этот раз под именем Грей. «Грея» должен был встретить и поселить у себя друг Карла Маннергейма, Арвид Неовиус, также высланный Бобриковым в 1903 году из Финляндии. Но Неовиусу пришлось уехать, и он поручил Карлу свою квартиру и корреспонденцию на время отъезда. Заодно Карлу и его жене достались и заботы о Ленине. Отзыв Ленина о Карле Маннергейме: «Такой же кадет, как и наши кадеты»[78 - НАФ. Коллекция А. Neoviuksen. VAY 1917; См. также: Smirnov V. Lenin Suomen vaiheissa. Helsinki, 1970.]. Что думал о Ленине Карл, к сожалению, неизвестно.

Эта ситуация кажется теперь парадоксальной, но тогда альянс финляндских конституционалистов и русских социал-демократов был естественным: и те и другие боролись с самодержавием – правда, по разным причинам и с разными целями. Маршрутом через Стокгольм и Гельсингфорс следовали в Россию нелегальная литература, оружие и сами революционеры. И финляндские патриоты немало потрудились для русской революции…

Долгожданный чин Густаву был присвоен 29 ноября 1905 года. За эту войну он получил три ордена: в апреле 1905 года – Св. Станислава с двумя мечами, в ноябре – Св. Владимира 4 степени и в декабре – Св. Анны с двумя мечами. В какой-то момент он задумывал годичный разведывательный рейс в Монголию (видимо, предложенный командованием), но в конце концов отказался от этой мысли – события, происходившие в России, были слишком важными, да и соображения карьеры не позволяли выйти из игры на длительное время. Отъезд на фронт полтора года тому назад был отчасти бегством от долгов и проблем, связанных с разводом. Теперь все возвращалось на круги своя, и нужно было решать, что делать дальше. Ради продвижения по служебной лестнице он даже готов поступить на службу в полицию и жандармерию… В довершение всего, его начинал мучить полученный на сопках Маньчжурии ревматизм. Он испросил отпуск по болезни и уехал в Финляндию.

Глава третья

Ма-да-хан

В Гельсингфорсе Густава ждали любящие родные: отец и старшая сестра София[79 - Имеется в виду баронесса Маннергейм Ева Шарлотта Ловиса София (1863–1928).], с которой он, пожалуй, больше всего был схож характером и которая на долгие годы стала его другом и единомышленником. Ей, как и остальным детям распавшегося семейства, пришлось с юных лет самой зарабатывать на жизнь. До 22-летнего возраста она жила и училась в Стокгольме, какое-то время была гувернанткой в семье шведских знакомых. Вернувшись в 1885 году в Финляндию, София вначале попробовала продолжить работу домашней учительницы, но, видимо, скитания по чужим семьям и подчиненное положение гувернантки тяготили ее. Она решает заняться чем-нибудь другим. В то время выбор профессий у женщин был небогатый: несколько лет проработав банковской служащей, она переходит на новое (и процветающее) предприятие отца – в магазин конторских принадлежностей «Система». Карл Роберт открыл этот магазин в Гельсингфорсе в 1887 году после возвращения с новой семьей из Парижа. В тридцать два года София неожиданно для всех вышла замуж за Ялмара Линдера, сына графини Марии Мусиной-Пушкиной и внучатого племянника Авроры Карамзиной, дальней родственницы Маннергеймов[80 - Демидова-Карамзина Аврора Карловна (урожд. Шернваль; 1808– 1902) – знаменитая красавица XIX века, фрейлина русского императорского двора. Была замужем за Павлом Демидовым, одним из самых богатых людей России, затем за полковником Андреем Карамзиным, сыном знаменитого историка Н. М. Карамзина. В преклонном возрасте жила в Хельсинки, где прославилась благотворительной деятельностью. Учредила там больницу Дьяконисс (1867) и первый в Финляндии дом престарелых.]. Семейная жизнь продолжалась всего около двух лет и оказалась для нее большим разочарованием. Они с мужем расстались. Вероятно, под влиянием Авроры Карамзиной, с которой София подружилась, несмотря на разницу в возрасте, она решила посвятить себя медицине, не побоявшись в 35 лет начать все заново. Единственная доступная тогда женщине медицинская профессия – медсестры – требовала серьезного обучения. Сразу же после официального развода в январе 1899 года София выехала в Лондон, чтобы поступить в прославленную школу медсестер при госпитале Св. Фомы. Среди ее рекомендателей были жена Густава, баронесса Анастасия Маннергейм, и внучка Авроры Карамзиной, княгиня Демидова.

Закончив школу в 1902 году и получив диплом, София возвращается в Финляндию. Уже через два года она становится старшей медсестрой в Хирургической больнице Гельсингфорса. «Баронесса», как ее прозвали сослуживцы, ведет аскетический образ жизни; она любезна, но замкнута и не сближается ни с кем. Она строга с подчиненными и хотя не всегда бывает справедлива, готова признать это и принести извинения, когда ей случается ошибиться. В общем, очень похожа на брата Густава. Они и внешне были похожи. Все, знавшие баронессу, отмечали ее высокий рост, стройную фигуру и полную достоинства осанку. В будущем София Маннергейм сделает для здравоохранения Финляндии не меньше, чем ее знаменитый брат для становления и существования самой страны.

В Великом княжестве Финляндском в конце 1905 года было неспокойно, как и во всей империи. Вслед за российской всеобщей стачкой в Финляндии в конце октября тоже началась забастовка, организованная социал-демократами в крупных промышленных центрах: Выборге, Гельсингфорсе и Тамерфорсе (Тампере). На митингах забастовщики требовали созыва законодательного собрания, избранного всенародным голосованием. Появились и радикальные политические группировки: именно весной 1905 года была основана партия активного сопротивления, в программу которой входило вооруженное восстание против России. В это время в Великом княжестве, как и в России, империя вынуждена пойти на уступки: 4 ноября обнародуют новый царский манифест, который приостановил (но не отменил!) действие «февральского» манифеста. Николай II обещал созвать внеочередную сессию сейма для рассмотрения законопроекта о всеобщем избирательном праве и создании в Финляндии нового органа власти – парламента.

В сессии этого последнего в истории Финляндии сословного сейма, заседавшего с декабря 1905 по сентябрь 1906 года, некоторое время принимал участие и Густав Маннергейм как представитель баронской ветви рода – участие, впрочем, вполне пассивное. Он не был ни сторонником всеобщего избирательного права, ни тем более парламентской демократии. К событиям, происходившим в те годы на его родине, он был, скорее всего, равнодушен. Последний сейм «похоронил сам себя», приняв законопроект о всеобщем избирательном праве. Финляндские женщины не только получили право голоса наравне с мужчинами, но и одними из первых в мире обрели право быть избранными в парламент (в числе первых 200 представителей различных партий в первом финляндском парламенте 1907 года было 19 женщин). Закон об однопалатном парламенте император утвердил в июле 1906 года; закон этот был разработан так тщательно, что с незначительными поправками действует и по сию пору.

Правда, обо всем этом Маннергейм смог узнать только из писем и газет: в начале июля он выезжает в Туркестан, откуда начнется его двухлетняя экспедиция по Центральной Азии, от Ташкента до Пекина.

Его отпуск в Финляндии прервался в марте 1906 года неожиданным вызовом в Петербург, в Генеральный штаб. Начальник Генштаба, Федор Палицын, предложил Маннергейму отправиться в поездку по Китаю – через Китайский Туркестан, Тянь-Шань и Северный Китай. После поражения в японской кампании Россия все пристальнее присматривалась к обстановке на Дальнем Востоке. Китай, где начали проводить реформы и реорганизацию армии, интересовал российских военных более всего. Маннергейму предстояло проехать по малоизученным областям Китайского Туркестана и Северного Китая и собрать сведения о преобразованиях в китайской армии, о состоянии дорог и стратегических объектов в приграничных областях, проверить правильность имеющихся дорожных карт и составить новые. Ну как тут не вспомнить досадливое замечание Маннергейма в маньчжурском дневнике: «…Крайнее несовершенство карт местности»!

В его военной карьере наступала вынужденная пауза из-за двухлетнего отсутствия, но возможность по-настоящему познакомиться с Азией и стяжать лавры путешественника и исследователя отчасти компенсировала эту потерю. Тем более что в их семье уже имелся один прославленный землепроходец – Адольф Эрик Норденшельд[81 - Норденшельд Нильс Адольф Эрик (1832–1901) – финский исследователь Арктики, впервые прошел через северо-восток на корабле «Вега» из Атлантического в Тихий океан.], муж тетки Густава, сестры его отца. Имя Норденшельда носил целый архипелаг, и рассказы о приключениях знаменитого родственника с детства волновали воображение Густава.

Для того чтобы не вызывать подозрений у китайских властей, полковнику Маннергейму предстояло путешествовать, закамуфлировавшись под исследователя-этнографа. Вначале предполагалось, что он получит для поездки французский паспорт, но министерство иностранных дел Франции отказало российским властям в этой услуге. Поэтому было решено, что он использует свой финский паспорт и присоединится в Ташкенте к французской археологической экспедиции под началом молодого профессора Поля Пеллио[82 - Пеллио Поль (1878–1945) – французский востоковед, иностранный член-корреспондент Российской академии наук.]. Пеллио возглавлял Международное общество по изучению языков, археологии и этнографии Средней Азии и Дальнего Востока, созданное незадолго до того в Петербурге.

Маннергейм отнесся к подготовке своей маскировочной роли ученого весьма добросовестно и серьезно. Действовавшее в Гельсингфорсе Финно-угорское общество и в самом деле поручило Маннергейму собирать по всему пути следования древние манускрипты и другие памятники старины. Еще одна отечественная культурная организация, Совет коллекций Антелля[83 - Антелль Герман Фритьоф (1847–1893) – врач, коллекционер, благотворитель. Завещал свое значительное состояние, художественные, археологические и этнографические коллекции в дар финскому народу с целью создания Национального музея. За исполнением его воли следил специально созданный совет. В настоящее время коллекции Антелля размещены в трех музеях – Национальном, музее изобразительных искусств Атенеум и Художественно-промышленном.], поручила ему сбор этнографического материала. Все это требовало специальных знаний и навыков, и за те три месяца, что оставались до начала путешествия, Маннергейм успел пройти обучение на курсах фотографии и топографии, познакомиться с методами археологических исследований и антропометрией, проконсультироваться у этнографов в Швеции, Финляндии и Петербурге.

Связь с Генеральным штабом договорились поддерживать через отца, Карла Роберта Маннергейма, и сведения должны были посылаться ему в письмах через Швецию. Из Петербурга Густав выехал 6 июля 1906 года. Путь его начался по железной дороге – через Москву до Нижнего Новгорода, а оттуда на пароходах: до Астрахани по Волге, затем по Каспию до Красноводска. Дорога от Петербурга до Петровска (нынешняя Махачкала) заняла восемь дней.

Г. Маннергейм – отцу К. Р. Маннергейму

Петровск, 14 июля 1906 г.

Дорогой Папа, вчера закончилось мое путешествие по реке, которое оказалось чрезвычайно приятным. Река великолепна. За пять суток, в течение которых идут со скоростью 20 верст в час и со сравнительно редкими и короткими остановками, можно восхищаться разнообразными видами. Города, через которые я проезжал – Казань, Самара, Сызрань, Саратов и Царицын, – произвели жалкое впечатление. Типичные русские провинциальные города: грязные, плохо застроенные, плохие средства сообщения; улицы, сплошь немощеные или вымощенные худо[84 - А. Дюма в своих путевых записках «От Парижа до Астрахани» в 1858 г. – за полвека до Маннергейма – писал буквально то же: «Мощеные мостовые – невиданная в Астрахани роскошь. Жара превращает улицы в пыльную Сахару, дожди – в озера грязи».], полны пьяных оборванцев и нищих.

Саратов, называемый столицей Волги, – город более чем в 200 000 жителей, но, не считая двух улиц, производит впечатление деревни. Провинциальные газеты, которые попали мне в руки, невозможно читать, такую бессмысленную ненависть они пытаются раздувать. Можешь вообразить, какими они кажутся черносотенцам, если даже такому человеку, как я, с явными социалистическими симпатиями, трудно переварить их безмозглые речи.

Астрахань у меня, к сожалению, не было возможности посмотреть, поскольку не хотелось жертвовать на это двух суток. Времени осталось только-только погрузить все мои 30 пудов на пароход, который после 9-часового плавания доставил нас на рейд к пароходу, стоящему на якоре над глубиной 12 футов. Я бы с удовольствием съездил взглянуть на всемирно знаменитые астраханские рыбные промыслы. Астрахань по своему духу совершенно иная, чем все виденные мною города России. Можно представить, что по крайней мере одной ногой уже стоишь в Азии. Это и неудивительно, если подумать, что жители по большей части – калмыки, киргизы, армяне, персы и т. д. При входе в порт прежде всего видишь храм Будды. Я даже не представлял себе, что в Европейской половине России есть что-то подобное.

Внутренний порт выглядит очень оживленно, поскольку там большое скопление, наверняка около 100 речных пароходов, подобных трехэтажным плавучим домам. Добавь к ним разномастные нефтяные караваны, грузовые баржи, плоты и так называемые беляны (баржи, полные непиленного леса и нагруженные до высоты по крайней мере двух речных пароходов: груз держится лишь за счет того, что бревна остроумно навалены в разных направлениях, и утверждают, что на одной беляне леса может быть стоимостью до 300 000 рублей), которые издали выглядят фантастическими галерами древности, и ты можешь получить представление о пейзаже, встречающемся в этом могучем разветвлении волжской дельты. И мне сказали все же, что в этом году порт и рейд словно мертвые. Рейд так далеко в открытом море, что не видно ничего, кроме воды и неба. Там стоит на якоре вокруг несколько барж, перестроенных под плавучие конторы. Вечером можно подумать, что находишься в эскадре Рожественского[85 - Рожественский Зиновий Петрович (1848–1909) – вице-адмирал, окончил Морское училище и Михайловскую артиллерийскую академию. С 1903 г. – начальник Главного морского штаба, с апреля 1904 г. – командующий 2-й Тихоокеанской эскадрой, разгромленной под Цусимой в 1905 г. Был предан после этого суду, но оправдан как тяжело раненный в бою. С 1906 г. – в отставке.], когда в воде отражаются огни примерно пятидесяти судов, стоящих на якоре.

Ночью мы попали в довольно жестокий шторм, который заставил наш старый колесный пароход трещать по всем швам и раскачиваться, как новомодное винтовое судно. Я спал очень худо, но, к счастью, не захворал, подобно всем остальным пассажирам, как утверждает обслуга. Кто-то говорил мне, что морской болезни можно противостоять, если дышать в том же ритме, в каком раскачивается судно. Я для развлечения попробовал изучить этот метод и думаю, что добился-таки результата. Нужно набирать полные легкие воздуха в то время, когда корабль как бы уходит из-под ног, а выдыхать в промежутках. Если делаешь наоборот, как непроизвольно хотелось бы, то довольно скоро начинаешь ощущать неприятное чувство пустоты под грудью – это первый симптом морской болезни.

Начал писать это в море, приближаясь к Петровску, но пришлось отложить до прибытия в порт. Петровск – хорошенький городок на Северном Кавказе у подножия высоких, красивых гор. Я несказанно наслаждался, плавая в волнах, бросавших и переворачивавших меня. Через полчаса отплываем в Баку. Оттуда я завтра вечером отправлюсь в Красноводск, на другой берег Каспийского моря. В четверг вечером надеюсь прибыть в Ташкент.

Никто в этом путешествии не принимает меня за офицера, но, впрочем, и мои попутчики – не острые умом японцы.

Надеюсь, ты не забыл заявить меня членом Финно-угорского общества.

Многочисленные приветы вам всем.

Твой преданный Густав.

P. S. Вышлю из Ташкента заказным письмом более подробные инструкции относительно моей переписки, когда побеседую с Пеллио. Передай привет Мачехе и скажи, что сегодня я написал Августу длинное письмо[86 - Mannerheim G. Kirjeit?. S. 75–78.].

Уже в Ташкенте стало ясно, что совместное с Пеллио путешествие не позволит Маннергейму выполнить задание Генштаба. Профессор был, конечно, осведомлен о том, кто этот сопровождаемый казаками финский барон-«ученый» с военной выправкой и с какими целями тот присоединяется к экспедиции. Тем не менее Пеллио рассчитывал, что Маннергейм будет в своих действиях полностью подчинен ему как начальнику экспедиции и утверждал, что русские обещали ему 10 000 франков. Не получив этих денег и поняв, что барон для выполнения своей миссии должен пользоваться определенной свободой действий, Пеллио начал вести себя крайне недоброжелательно и досаждать Маннергейму всевозможными придирками и требованиями. Разумеется, он был нежелательным спутником для французского археолога: его инкогнито было шито белыми нитками, и китайские чиновники могли из-за российского полковника чинить препятствия всей экспедиции. Все же от Оша до Кашгара они ехали вместе, и только после этого Маннергейм расстался с экспедицией Пеллио и путешествовал дальше в сопровождении одного казака и постоянно менявшихся наемных работников из местного населения.

В предварительном отчете Генеральному штабу, который Маннергейм составил после поездки (на хорошем русском языке, как мы можем убедиться), он весьма подробно изложил причины разногласий с французским ученым.

«…Прибыл 5 июля в Ташкент, где и явился командующему войсками генерал-лейтенанту Субботичу и начальнику штаба округа генерал-майору Маркову. От них я никаких новых инструкций не получил. Снаряжение для экспедиции Пеллио, направленное из Парижа через Либаву, задержало нас несколько дней в Ташкенте, откуда мы выехали только 13 июля вечером. Пеллио со спутниками отправился в Коканд для приема своего снаряжения, я же в Самарканд за 5 казаками 2-го Уральского казачьего полка, назначенными по ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению для участия в экспедиции Пеллио. Непосредственно перед нашим выездом из Ташкента начальником штаба округа было сообщено г. Пеллио и мне, выписками из официального к нему письма начальника Генерального штаба, следующее: «Казаки должны быть подчинены г. Пеллио через Барона Маннергейма, оставаясь в непосредственном подчинении этому последнему, причем Барону Маннергейму предоставлено право пользоваться для личных услуг двумя казаками по собственному выбору».

Привожу это обстоятельство, в сущности незначительное, только потому, что оно вызвало сильное неудовольствие со стороны Пеллио, и мне кажется, что оно в связи с другим значительным неудовольствием Пеллио из-за невысылки, по его словам, обещанной или полуобещанной ему субсидии в 10 000 франков, которую он почему-то рассчитывал получить через меня, послужило одним из главных мотивов к созданию для меня в экспедиции совершенно иного положения (что будет видно из дальнейшего отчета), чем предполагалось при первоначальных переговорах в Париже и Петербурге.

…В Самарканде я принял 5 казаков: Семена Бокова, Игнатия Юнусова, Ширвана Ильязова, Хабибуллу Тахватулина и Шакира Рахимжанова. На выбор их было командиром полка обращено особое внимание, последние три были магометане, все говорили по-киргизски или по-сартовски. Они сидели на прекрасных конях с щегольскою седловкою. Снаряжение одеждою и оружием было безукоризненно, даже богато. В Андижане я снова съехался с Пеллио. Казаки были распределены следующим образом: лучший, по заявлению начальства, что впоследствии и подтвердилось, Боков, – был назначен старшим к Пеллио, из остальных я выбрал себе старшим Юнусова. Остальные были распределены по жребию, причем Ильязов и Тахватулин попали к Пеллио, а Рахимжанов ко мне.

…Во время этого первого этапа я вынужден был просить Пеллио выяснить мое положение в его миссии. К этому побудили меня его несколько странные и, как мне показалось, даже враждебные отношения ко мне и к моим работам, что, очевидно, мешало успеху их. Между тем именно в Кашгаре необходимо было завести сношения с китайскими властями. Резюме его пространного ответа сводится вкратце к следующему. Французское Министерство иностранных дел, отказав в выдаче мне французского паспорта, затем по ходатайству русского посла Нелидова просило его дать согласие на мое участие в экспедиции, и этим, так сказать, подчеркнуло свое нежелание нести какую-либо ответственность за могущие произойти осложнения. Вследствие этого он дал согласие не на принятие меня в члены экспедиции, а на мое совместное с ним путешествие. Как глава французской миссии, он не находит возможным принять в ее члены русского офицера, работы которого бесконтрольны и самостоятельны. Присутствие такого офицера может легко скомпрометировать его миссию в глазах китайских властей. В сношениях с ними он постарается не выдать меня, но в случае запроса вынужден будет заявить всю правду.

…Следовательно, поставить себя вполне под его контроль я не счел возможным уже потому, что он высказал, что, вероятно, не позволил бы мне исследовать дорогу через Музарт и производить подобные работы в близости нашей границы, если бы я был назначен всецело в его распоряжение. Другими словами, он, вероятно, не дал бы мне возможности исполнить данную инструкцию.

…В Кашгаре мы простояли вторую половину августа и первую сентября. Мне пришлось прикупить лошадей и нанять трех человек, одного китайца для разведок, 1 сарта – повара, а другого – для ухода за вьючными лошадьми взамен казака Юнусова, который за несоответствующее поведение был отправлен обратно в полк.

Я старался использовать продолжительное пребывание Пеллио в Кашгаре к усиленным занятиям по китайскому языку. К тому меня вынуждала невозможность найти хотя сколько-нибудь удовлетворительного переводчика»[87 - Маннергейм Г. Предварительный отчет. НАФ. Коллекция А. Langhoff. К. 16, № 111. С. 5–8. Приводится в новой орфографии, но с сохранением стиля Маннергейма.].

Маннергейм и Пеллио некоторое время переписывались, информируя друг друга об основных событиях поездки и своих планах[88 - Screen J. E. O. Mannerheim. S. 64–68.]. В дневнике, который Маннергейм вел с присущей ему пунктуальностью, – чаще всего смертельно усталым после многочасовых переходов и в самых, казалось бы, неподходящих условиях, – имя Пеллио не упоминается. Нет о нем ни слова и в мемуарах, и поэтому создается впечатление, что Маннергейм все время путешествовал самостоятельно.

Дневник поездки по Азии написан так увлекательно, что местами читается как литературное произведение. Особенно хороши описания природы. Людей барон характеризует со свойственной ему иронией, но в этом нет ни следа высокомерия или недоброжелательности; живое и динамичное повествование заставляет читателя забыть о разведывательной цели всего похода. Дневник Маннергейм вел по-шведски и в целях конспирации, и потому, что все-таки этот язык был его родным. Свой 200-страничный «Предварительный отчет» Генеральному штабу он писал после окончания путешествия – уже на русском языке – на основе именно этих записей, поэтому некоторые страницы дневника полны статистических данных. Например, упоминая населенные пункты, он неизменно фиксирует подробности: сколько в селении домов и сколько в среднем человек в каждом доме, сколько голов домашнего скота и какого именно, сколько земли и каким способом ее возделывают; упоминает даже о количестве удобрений на единицу площади.

Из дневника Г. Маннергейма

26 августа 1906 г. Сегодня у нас был длинный и тяжелый марш. Переходя через Кызыл-Су вблизи Улугчата, дорога следует с десяток верст по левому берегу реки. Брод трудный, течение бурное, вода достигает седла. Дорога долго идет по крутому и скользкому глинистому косогору, на котором лошади часто оступаются и почти падают вниз, в поток. С юго-востока дорога сворачивает на восток; уходит от русла реки и уводит нас к бесплодным глиняным горам. Она вьется вперед по крупному осыпающемуся гравию из долины в долину. Из животного мира не встречается ничего, кроме лошадиных и ослиных скелетов или полусгнивших останков в подтверждение трудностей пути. Русла рек и ручьев совершенно пересохшие. Дорога все поднимается. Нетерпеливо ждем, чтобы она начала спускаться и что попадем к воде. Возле пары лужиц я могу, наконец, часов около 2-х сойти с седла и дать лошадям попить немного воды, чтобы они могли освежиться после утомительных подъемов и спусков по скользкой дороге, в то время как я делю с Лю[89 - Лю – китайский проводник-переводчик, сопровождавший Маннергейма.]и Юнусовым кусочек хлеба и дыню, купленную в караване, пришедшем из Кашгара[90 - Donner K. Sotamarsalkka Mannerheim. Helsinki, 1937. S. 29–31 (пер. с финского).].

27 августа. После трудного 45-верстного перехода разбили лагерь возле нескольких киргизских кибиток в долине Кызыл-Ой, на покрытом смесью гальки и камней обширном глинистом плоскогорье, которое окружают со всех сторон высокие горы. Моя лучшая вьючная лошадь на последнем издыхании, две других – тоже, а четвертая очень сильно поранила колено, спускаясь по протоптанным в тесных горных ущельях копытами тысяч и тысяч вьючных животных удивительным каменным уступам. После двух столь тяжелых переходов совсем не удивительно, что мой караван в плачевном состоянии. Даже по ровной дороге путь в 45 верст на тяжело навьюченных животных – весьма солидное достижение, но по горным тропам, где много верст приходится только карабкаться вверх и вниз, это несомненно, слишком – если хочешь, чтобы лошади были на что-то способны. Завтра дам лошадям и людям день отдохнуть и продолжу путь на Кашгар короткими маршами. Дорога – перемешанная с гравием и крупными камнями глина или песок, иногда длинные участки грандиозных карьеров, разбросанных во всех возможных направлениях огромных каменных глыб. Ни следа растительного или животного мира, за исключением вьючных животных, которые выбились из сил в дороге и были оставлены на произвол судьбы в этой пустыне. Впечатление часто величественное, но безотрадное. Как будто едешь от развалин к развалинам. Только после 40 верст пути горное ущелье разворачивается в очень длинную, шириной в 2–3 версты, долину. Еще восемь верст езды – и мы у цели, у киргизов, которые щедро, как всегда, предоставляют в наше распоряжение свои кибитки. Через час прибывает и наш караван, после 11-часового беспрерывного карабканья и напряжения[91 - Donner K. Sotamarsalkka Mannerheim. S. 30–31.].

В Кашгаре, куда они пришли к 30 августа, Маннергейму предстояло получить документы для проезда по территории Китая – их должны были прислать из Пекина, из Министерства иностранных дел. Он прождал месяц, собирая сведения и изучая китайский язык, но бумаг все не было. В конце концов, по совету радушно принимавшего его русского консула Колоколова, Маннергейм обратился к фаньтаю – представителю правительства в Кашгаре: «Как считал мой хозяин, две первые буквы моей фамилии подходили для благозвучного начального слога китайского имени, он предложил, чтобы их вписали в мой паспорт. А именно, „Ма“ означает лошадь и является излюбленным начальным слогом имени многих дунганских[92 - Дунгане – среднеазиатская народность, мусульмане-сунниты, китайцы.]генералов. К первому слогу китайцы обычно прибавляют два других, чтобы все вместе отражало какую-нибудь приятную мысль. Фаньтай пообещал оформить паспорт. Он с минуту поразмышлял над моим именем, а затем вывел тонкой кисточкой после „Ма“ два изящных иероглифа. Теперь мое имя было Ма-да-хан, или „Конь, скачущий сквозь облака“. Это имя встречало чрезвычайно благожелательный прием у тех официальных лиц, которые проверяли мои документы»[93 - Mannerheim G. Muistelmat. I. S. 68. Более верный перевод имени: «Конь, который достигает Китая». (Примеч. Гарри Галена.)].

Впрочем, это поэтическое имя вызывало не только благожелательное отношение, но и подозрения. Добравшись к апрелю через перевалы Тянь-Шаня до Кульджи, Маннергейм получил наконец бумаги из Пекина. Там его имя было написано ближе к действительному произношению: «Ма-ней-эр-хей-му»: «То обстоятельство, что „фен-куо“, господин из Финляндии, путешествовал с двумя паспортами, было во многих случаях трудно объяснить, и это привлекало к моим занятиям пристальное внимание властей. В Пекине в Российском посольстве мне показали газетную заметку, где указывалось на два моих паспорта и спрашивалось: кем же был этот иностранец, который фотографировал мосты, наносил на карты дороги, замерял высоты и вообще останавливался в местах, важных с военной точки зрения»[94 - Ibid. S. 89.].

В «Предварительном отчете» – по крайней мере, в его первой части – автор то и дело сбивается с официального тона. Вот, например, отрывок, выдающий чисто человеческое сочувствие к обездоленным – черта, казалось бы, ранее нехарактерная для барона: «…18 марта мы перевалили через ледник Тугр Мус. Последний перед этим ночлег сделали у Тамга-таш почти у самого основания его в убогом сарае. Выступив еще в сумерках в 6 ч. 20 м. утра, мы достигли поверхности ледника после 4-часового утомительного подъема. Дорога идет зигзагами вверх по почти отвесному ледяному склону. На самом крутом месте вырублено во льду десятка два больших ступеней. На недоступно высокой скале стоит небольшая мазанка, в которой живет 8 сартов-рабочих. В обязанность им вменяется ежедневно вырубать означенные выше ступени, а также устраивать из камней примитивные мостки через трещины, которые образовываются во льду. Когда караван подходит, они спускаются к нему навстречу и несут на своих плечах тяжелые вьюки там, где лошади этого не могут. За этот невероятно тяжелый труд сарт или китаец-купец в лучшем случае награждает их несколькими копейками или щепками дров. Последние ценнее денег при их безотрадной жизни в этом настоящем орлином гнезде, где редко два дня проходит без снежного бурана. От правительства они получают в месяц по 1 лану (1 руб. 60 коп.) и 3 шын пшеничной муки (ок. 8 фунтов).

…Ущелье лесисто и неописанной красоты. Для движения полевой артиллерии на участке от ледника до Шато пришлось бы сделать ряд подрывных и земельных работ. …В этот день скончался от переутомления один из наемных людей при вьюках. Вообще, музартская дорога ежегодно требует не только лошадиных жертв десятками, но и человеческих. По этому пути двигается много бедного люда, мужчин и женщин, направляющихся из Кашгарии в Илийский край, где дневная плата 5–2? чен, в то время как в Кашгаре платят 1,3–0,6 чен. Изнуренные вследствие недостатка пищи и плохо снаряженные, они часто не выдерживают лишений и утомлений во время этого 16—18-дневного пути. Китайское правительство ничего не предпринимает для облегчения участи этих бедняков».[95 - Маннергейм Г. Предварительный отчет. С. 13–15.]

Или такой пассаж, совершенно неожиданный в официальном документе: «…Своеобразным предметом вывоза являются Датунские девицы, славящиеся своей красотой. Мандарины и другие разбогатевшие китайцы, ища в своих сожительницах одной красоты, покупают их за большие деньги. Прекрасный пол этого города, вполне сознавая свою цену, отличается своим кокетством и более, чем где-либо в северных провинциях, занимается своими туалетами из шелковых материй нежных и ярких красок, необыкновенно искусными прическами, различными пестрыми украшениями и маленькими ножками. При определении женской красоты последние имеют больше значения, чем черты лица. Во многих местах Шаньси[96 - Шаньси – провинция в северо-восточной части Китая.]увеличивают рост женщин путем вставления небольших кусков бамбукового тростника между подошвой башмака и их миниатюрными ножками. Гуляющая на таких ходулях, женщина приобретает еще более своеобразную козлиноватую походку, действующую, по-видимому, на развращенное воображение китайских мужчин»[97 - Маннергейм Г. Предварительный отчет. С. 88.].

Маннергейм, кажется, по-настоящему увлекся и своей ролью этнографа, хотя в предварительном отчете не забывает подчеркнуть, что занимался этим лишь в целях конспирации. «22 апреля я выступил из Кульджи в сопровождении каравана из 1 казака, 5 наемных людей из китайцев, калмыков и сартов, и 16 лошадей. …Мы лишь 29-го перешли Текес у Гиляна. К Гиляну прибыли также калмыки, высланные мною дорогою из Кульджи для разведки проходимости перевалов в Юлдузскую долину. Они подтвердили слухи о невозможности вследствие снежных завалов перейти горы ранее 2–3 недель. Я провел это время среди кочующих в этих местах калмыков племени Зурган-Сумун и Хаза-киргизов, и делал охотничьи экскурсии в ущелья рек Агияз, Джиргалан и Коксу. Над калмыками и киргизами был мною произведен ряд антропометрических измерений. Последнее вместе со сбором этнографических коллекций я делал, главным образом, чтобы в глазах моих спутников, а через них китайских властей, придать своим работам некоторый научный характер. В южном районе Китайского Туркестана я, таким образом, сделал антропологические исследования над малоизвестными племенами абдалов, разбросанных по всей центральной Азии, шихшу, пахпу в горах около Каргалыка и долонов в Маралбаши, а впоследствии, кроме калмыков и киргизов, – у торгоутов [тургутов] и желтых тангутов [хуан фанцы] в Нан-Шаньских горах. Я обыкновенно брался за эти работы после периода времени, проведенного на больших дорогах и в провинциальных центрах»[98 - Там же. С. 27.].