Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон

Наконец, понятия, дробясь в словах, обретают в последних группу «предсуществующих элементов»; эти «первичные элементы группы» можно выбрать «практически произвольно», «лишь бы только другие элементы их дополняли: одну и ту же мысль можно одинаково хорошо выразить различными фразами, составленными из совершенно разных слов… Таков процесс речи. Такова и операция, посредством которой конституируется философия»[671 - Бергсон А. Философская интуиция. С. 175.]. Впрочем, тут можно несколько возразить Бергсону. Дробление и рассеяние исходной интуиции в конце пути, приводящее к россыпи слов, имеет и положительное значение. Выбирая слова по нашему усмотрению, «практически произвольно», мы все же чем-то руководствуемся. И именно это «что-то» и есть первичная интуиция[672 - В случае, когда наша задача заключается в постижении философской или творческой мысли. В другом случае можно говорить об интуиции реальности, интуиции длительности и т. д.], которая, вспомним, задает направление движению мысли. Быть может, она направляет наш выбор слов еще в большей мере, чем выбор подходящих понятий – именно потому, что в случае со словами число предзаданных элементов гораздо больше, сами они разнообразнее и сокровищница их богаче. В противоположность образам, слова, как и понятия, предсуществуют выражению нашей мысли, но они гибче понятий.

Более того, именно с помощью своей вариативной словесной оболочки понятия становятся эластичными, растягиваются по форме образов и плотно их охватывают, не оставляя зазора. И если Бергсон стремился к обретению понятий нового качества, которые максимально полно выражали бы образы и даже саму интуицию во всей конкретности, – то он смог создать такие понятия, потому что раскрывал их значение в предельно точных и продуманных выражениях. Его формулировки не были формулами[673 - Напомню, что Бергсон противопоставляет «реальное» (то, что есть реальность как таковая) «математической сущности», «которую можно было бы выразить в простой формуле» (Бергсон А. Введение. Часть вторая. С. 102).], поскольку, подобно образам, были плодом творческого усилия. Именно благодаря этому усилию он находил нужные слова, – и, без преувеличения, незаменимые, «…мысль есть также нечто живое. И язык, который выражает мысль, должен бы быть таким же живым, как и сама мысль»[674 - Бергсон А. Смех / Анри Бергсон // Французская философия и эстетика XX века / предисл. П. Мореля; перевод И. Гольденберга, И. Вдовиной, А. Густыря; коммент. А. В. Густыря, И. С. Вдовиной. М.: Искусство, 1995. Программа Пушкин, Вып. 1. С. 65.], – что бы ни говорил Бергсон о языке, именно это его высказывание соответствует его собственному литературному стилю. По мнению Мерло-Понти, Бергсон перевернул «словесность сверху донизу»[675 - Мерло-Понти М. Сам себя созидающий Бергсон. С. 208.]. А. Штенбергена восхищают «плавные, легкие… обороты речи», присущие литературной манере Бергсона. «Слог Бергсона отличается ясностью и ритмом, которые даже редки и в самой Франции»[676 - Штенберген А. Интуитивная философия Анри Бергсона. С. 14–15.]. «…Откройте Бергсона, и каждая прочитанная вами страница откроет вам новые горизонты, – советует Джеймс. – Его писания напоминают утреннюю зарю и пение птиц. В них мы имеем дело с самой действительностью, а не с приевшимся повторением того, что писали профессора, живущие в атмосфере духовных частиц, по поводу мыслей других профессоров своих предшественников. У Бергсона нет ничего подержанного, ничего из вторых рук»[677 - Джемс У. Вселенная с плюралистической точки зрения. С. 146.]. С. Л. Франк также чрезвычайно высоко оценил стиль Бергсона[678 - См.: Франк С. А. О философской интуиции / Семён Людвигович Франк // Русская Мысль. М.: Типолитография Т-ва И. Н. Кушнерев и К°, 1912. Кн. 3. С. 31.]. Причем похвалы литературному таланту Бергсона расточали не только его друзья и почитатели, но и довольно скептически настроенные ученые[679 - См., например: Юшкевич П. С. К современному возрождению метафизики. С. 27–28.]. О литературном языке и стиле Бергсона можно написать специальное исследование. Весьма примечательно, что философ был удостоен Нобелевской премии по литературе (1927). Здесь мы вступаем в противоречие с бергсоновскими взглядами на язык: философ никогда не превозносил слово[680 - См., например: Бергсон А. Творческая эволюция. С. 171; Блауберг И. И. Анри Бергсон. С. 160.]. Не говорил ли сам Бергсон, что слова символизируют понятия?[681 - Бергсон А. Творческая эволюция. С. 280.] Позволю себе привести также очень выразительный комментарий П. Юшкевича, касающийся стиля Бергсона: «… Бергсон не боится лжи, которую несет с собой изреченная мысль. И он совершает своего рода чудо, заставляя твердые, неизменные, прерывные слова-понятия сливаться в какую-то вечно волнующуюся непрерывность и создавать иллюзию… вечно бегущей и вечно новой длительности… Богатый красками и нюансами, иногда даже отягченный обилием образов, стиль Бергсона словно передает вам все изгибы и извивы, все переливы и всю изменчивость неуловимого и ускользающего от нас становления (devenir). Так, парадоксальным образом противоречие между словом и мыслью разрешается в удивительную гармонию между ними, при которой трудно решить, что сильнее захватывает: само ли содержание философской системы или та чудесная форма, которая призвана выразить его»[682 - Юшкевич П. С. К современному возрождению метафизики. С. 27–28.].

Вот почему, если найти верный стиль и манеру выражения, исходная интуиция, воплощаясь последовательно в образах и понятиях, а затем дробясь в словах, в итоге возвращается к самой себе. «…Мысль, приносящая в мир нечто новое, вынуждена проявляться через посредство уже готовых идей, встреченных и вовлеченных ею в свое движение»[683 - Бергсон А. Философская интуиция. С. 168.]: так она облекается в термины и понятия. Но затем такая готовая идея, «вовлеченная в движение… духа» философа, «одушевляясь новой жизнью, подобно слову, смысл которого зависит от целой фразы, становится иной, чем она была до этого круговорота»[684 - Бергсон А. Философская интуиция. С. 175; курсив мой. – Е. Р.]. Действительно, нельзя не признать, что даже такие общие понятия, как Форма, Единство, Множественность, Реальность, Протяженность и другие, приобретают в контексте бергсоновской философии уникальное значение, обогащаясь неповторимыми смысловыми оттенками. С помощью творческого слова общее понятие превращается в качественно новое, конкретное понятие.

Стало быть, стремясь проникнуть в первичную интуицию учения Бергсона, мы все же имеем право использовать привычные понятия, – но преображенные воздействием бергсоновской индивидуальности. Они станут гибкими и послушными и будут повиноваться образам-посредникам. И мы увидим, как велика тут роль словесных формулировок Бергсона[685 - Можно уточнить теперь описанный выше процесс: первичная интуиция инспирирует образы, последние переводятся в комплекс понятий, а понятия с помощью точно выбранных слов (что находится, опять же в ведении интуиции) перекраиваются по лекалу образов.]. Наконец, перед нами развернется удивительная картина сближения старых понятий, «одушевленных новой жизнью», – и образов-посредников. Но тем более естественно тогда обратиться к новаторским понятиям Бергсона. Понятия не эквивалентны образам, они могут лишь дать некоторое представление о последних, как и сами образы не могут исчерпать породившую их интуицию в бесконечном приближении к ней. «Но дело в том, что над словом и фразой существует нечто гораздо более простое, чем фраза и слово: это – смысл, который является, скорее, не мыслимой вещью, а движением мысли, и даже не столько движением, сколько направлением»[686 - Бергсон А. Философская интуиция. С. 174.]. Эта смысловая интенция, о которой говорит Бергсон, этот вектор, которым обладает смысл, и указывает нам на искомую первичную интуицию, во всей ее непосредственности, простоте и невыразимости.

§ 10. Трансляция постигнутого смысла, имманентного реальности, другим сознаниям. Суггестия как метод соприкосновения смысловых интенций, исходящих от разных сознаний. Сила и опасность метафор. Интенция бергсоновской философии по направлению к искусству

Но мы можем спросить: зачем же, все же, тогда нужны образы, если без понятий никак не обойтись, если даже качественные понятия-представления, созданные на основе образов, способны выразить интуицию лишь асимптотически? Нет ли в самой концепции Бергсона внутреннего противоречия, не говорил ли философ, что все «разнообразие качеств, непрерывность развития, единство направления» нашей внутренней жизни[687 - В которую, несомненно, включено и наше интуитивное ощущение реальности.] «в образах… нельзя себе представить»[688 - Бергсон А. Введение в метафизику. С. 10.]? Если смысл, существующий над фразой, невозможно адекватно воплотить даже в образе, то не заходим ли мы тем самым в тупик и не становится ли наша интуиция реальности своеобразной «вещью в себе» для других сознаний[689 - Сознания, по Бергсону, не замкнуты в себе, а взаимодействуют. «…Мое сознание не больше связано с моим телом, чем с другими, и вначале совпадает (по крайней мере частично) со всем тем, что воспринимает и может воспринять» (Бергсон А. Письма. С. 302).]?

Впрочем, качественный образ-понятие лишь постольку вводит нас в подобное заблуждение, поскольку мы концентрируемся на его понятийном, вербализуемом аспекте. А вот непонятийный, собственно образный аспект названных компонентов бергсоновского учения, как мы помним, невербализуем, и потому проблема адекватного словесного выражения интуиции тут попросту неактуальна. Каким же тогда способом интуиция репрезентируется через образный аспект качественных образов-понятий? Бергсон сам указывает этот способ: путем внушения, суггестивного воздействия.

Вспомним фрагмент из письма Флорису Делатру, на который уже приходилось ссылаться: «…в такой книге, как Творческая эволюция или Два источника, образ чаще всего используется потому, что он необходим, поскольку ни одно из существующих понятий не может выразить мысль автора, которому поэтому приходится ее внушать»[690 - Письмо от 2 декабря 1935 года (Бергсон А. Письма. С. 327). См. также: Блауберг И. И. Анри Бергсон. С. 310. Бергсон достиг своей цели: «Больше всего читателя его произведений поражают дивные образы, в которые он облекает свои оригинальные мысли» (Штенберген А. Интуитивная философия Анри Бергсона. С. 15).].

Итак, внушение рассматривается Бергсоном как полноправное средство коммуникации, общения. К тому же, коль скоро внушение выступает альтернативой выражения в случае невозможности применить последнее, мы можем сделать вывод: внушение потому и является на подмогу в случае бессилия выражения, что само оно больше соответствует природе интуиции, гармонирует с ней. Действительно, во Второй части Введения к сборнику «Мысль и движущееся» Бергсон прямо заявляет о том, что выражение и внушение дополняют друг друга. Интуиция «больше чем идея; и все же, дабы стать доступной передаче, должна будет найти опору в идеях. Во всяком случае, она обратится к идеям наиболее конкретным, окруженным еще дымкой образов. То, что не удастся выразить, придется внушать при помощи сравнений и метафор. Это не будет окольный путь; мы пойдем прямо к цели»[691 - Бергсон А. Введение. Часть вторая. С. 111; курсив мой. – Е. Р.].

В приведенном высказывании, однако, есть один подводный камень: метафора. Дело в том, что Бергсон выразился в данном случае не вполне точно. Ведь можно понять бергсоновские слова в том смысле, что образ по сути метафоричен, то есть в его основе – скрытое сравнение. Как же можно в таком случае говорить об образе качественном, уникальном, обладающем собственным бытием, коль скоро метафора рождается на почве сопоставления определенных компонентов реальности и, следовательно, вторична по отношению к ним? Естественно, качественный образ вторичен по отношению к первичной интуиции, но интуиция и образ принадлежат разным уровням реальности. А вот если мы говорим о метафорическом образе, то он вторичен по отношению не к интуиции, а к материальным компонентам реальности; он рождается не вследствие воплощения интуиции, а вследствие операции нашего интеллекта – операции сравнения. Естественно, такой метафорический образ совершенно не подходит для выражения интуиции.

Для доказательства необходимо обратиться к общепринятому значению слова «метафора». Под метафорой в литературоведении понимают вид тропа, заключающийся в перенесении «свойств одного предмета (явления или аспекта бытия) на другой, по принципу их сходства в каком-либо отношении или по контрасту. В отличие от сравнения, где присутствуют оба члена сопоставления… метафора – это скрытое сравнение, в котором слова „как“, „как будто“, „словно“ опущены, но подразумеваются»[692 - Муравьев П. Д. Метафора, метафоричность / П. Д. Муравьев // Литературный энциклопедический словарь / подгот. Е. И. Бонч-Бруевич и др.; под общ. ред. В. М. Кожевникова, П. А. Николаева. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 218.]. Но ведь принцип сходства или противопоставления, то есть установление отношений (например, подобия, противоположности), пусть и в скрытом виде, предполагает выявление общих свойств, то есть опять же, как нетрудно убедиться, приводит к понятиям.

«…Отношение по существу состоит в сравнении… – утверждает Бергсон. – Опыт, произведенный над законами, то есть над членами, отнесенными к другим членам, является опытом, произведенным над сравнениями; и к тому времени, когда мы его получаем, он уже проходит через атмосферу интеллектуальности»[693 - Бергсон А. Творческая эволюция. С. 228–229. У Джеймс говорит о «статических отношениях голого сравнения» (Джемс У. Вселенная с плюралистической точки зрения. С. 229).]. Как мы видим, философ, действительно, не благоволит к сравнениям: «Неудобство слишком простых понятий… заключается… в том, что они поистине являются символами, заменяющими собою символизируемый ими предмет и не требующими от нас никакого усилия… Каждое из них извлекает из предмета то, что у него есть общего с другими… Каждое из них, еще более, чем образ, выражает собою сравнение между самим предметом и теми, которые с ним сходны. Но так как сравнение выказало сходство, так как сходство есть свойство предмета, свойство же имеет вид части предмета, обладающего этим свойством, – то мы без труда убеждаем себя, что рядополагая понятия с понятиями, мы восстановим предмет, как целое, из его частей, и что мы получим, так сказать, его интеллектуальный эквивалент»[694 - Бергсон А. Введение в метафизику. С. 11.]. Пытаясь подобрать образ-посредник, точно выражающий интуицию длительности, Бергсон предлагает: наматывание нити, растягивание резинки, цветовые модуляции в спектре. Однако вывод таков: «…всякое сравнение будет недостаточным… и никакая метафора не сможет передать один из… аспектов» рассматриваемого предмета, «не жертвуя другим»[695 - Бергсон А. Введение в метафизику. С. 9.].

Говоря об ограничении познавательных возможностей интеллекта и неадекватности его формулировок при обращении к духу и живой природе, Бергсон поясняет, что в «формулировках» интеллекта, «сколь бы абстрактны они ни были, всегда есть нечто метафорическое»[696 - Бергсон А. Введение. Часть вторая. С. 105; курсив мой. – Е. Р.]. А значит, метафорическое выступает как неотъемлемая характеристика аналитических понятий и мыслительных операций чистого интеллекта. Коль скоро образ ни в коем случае не должен быть сродни таким понятиям и «формулировкам», то в нем не должно быть ничего метафорического.

Кроме того, отмечу еще один нюанс. Уже говорилось о том, насколько важно для метода Бергсона разграничить выражение мысли и ее внушение. Так вот, нетрудно убедиться, что к метафорам в строгом значении слова мы прибегаем тогда, когда хотим найти средство для более точной передачи смысла нашей речи, то есть метафора предстает формой выражения мысли. (Я не говорю здесь о стремлении к поверхностной живописности речи, которой грешат иногда и которую достигают путем применения метафор: в этом случае, конечно, есть определенное стремление к образности выражения, что, впрочем, не гарантирует достижения ее в полной мере и в истинном виде.)

А вот «внушение, – утверждает Бергсон, – возможно только с помощью образа, но такого, который не выбирается философом, а предстает как единственное, абсолютно необходимое средство коммуникации»[697 - Письмо Флорису Делатру. Париж, 2 декабря 1935 г. (Бергсон А. Письма. С. 327).]. Иными словами, истинный образ в понимании Бергсона – не оболочка, прилагаемая к мысли извне, а сама эта мысль в концентрированном (и потому невербализованном) виде.

Стало быть, бергсоновские образы не эквивалентны метафорам; и этот вывод, на мой взгляд, обладает гносеологической значимостью. «Созерцаемое изнутри, абсолютное является, таким образом, вещью простой; рассматриваемое же извне, т. е. относительно другой вещи, оно становится по отношению к выражающим его знакам золотой монетой, размен которой на мелкую монету может продолжаться бесконечно»[698 - Бергсон А. Введение в метафизику. С. 5–6; курсив мой. – Е. Р.]. Сравнение – аналитическая операция, а «всякий анализ есть… перевод, развитие в символах, представление, получаемое с последовательных точек зрения, с которых и отмечается соприкосновение нового предмета… с теми, которые считаются уже известными»[699 - Бергсон А. Введение в метафизику. С. 6.]. Умножая точки зрения, мы приходим к бесконечному повторению операции, и это умножение не гарантирует целостного представления о предмете. «Интуиция же… есть акт простой»[700 - Бергсон А. Введение в метафизику. С. 6.]. Сравнивая, мы разделяем и разграничиваем, мы рядополагаем сравниваемые предметы, мы помещаем их в пространстве, и длительность – залог абсолютного познания – ускользает. Более того, сравнение выступает неотъемлемым компонентом операции абстрагирования[701 - «Без сравнения – нет абстракции. <…> Положим, что мы можем наблюдать конкретный предмет отдельно, не заботясь о предметах, его окружающих, не принимая в соображение предметов, виденных нами прежде, и воспоминание о которых у нас сохранилось. Мы ничего не сможем сказать, ни даже подумать разумно об этом предмете, изолированном во времени и пространстве. Наш разум ввиду этого бездействовал бы. Наша абстрагирующая машина осталась бы неподвижной» (Гранжан Ф. Революция в философии. Учение Анри Бергсона / Франк Гранжан; пер. М. Д. Нагловской. М.: Т-во Скоропечатни А. А. Левенсон, 1913 (обл. 1914). С. 14).]. Вот почему, если мы желаем постичь абсолютное, нам непозволительно прибегать к сравнениям и, в частном случае, к метафорам.

Собственно, и сам философ в некоторых высказываниях касательно метафор соблюдает большую осторожность. Например, в цитированном письме Флорису Делатру о жизненном порыве говорится: «…моя так называемая метафора»[702 - Бергсон А. Письма. С. 327.]. При этом Бергсон недвусмысленно заявляет, что данная «метафора» «есть в действительности точное и вместе с тем всеохватывающее указание возможных констатаций» тех «знаний» и «незнаний», «которые соединяются в некоем очень специальном видении эволюции и жизни, когда мы располагаемся между механицизмом и целесообразностью»[703 - Бергсон А. Письма. С. 327.]. Иными словами, такая quasi-метафора обладает явной гносеологической ценностью, помогает выявить наши познавательные возможности, а это в корне отличает ее от настоящих метафор, «от бесплодных образов, таких как „воля к жизни“ Шопенгауэра или „life-force“ виталистов вроде Батлера»[704 - Бергсон А. Письма. С. 327–328.].

В характеристике метафоры как таковой Бергсон подчеркивает, как одно из важнейших свойств, метонимический аспект (позволю себе данную формулировку, хотя она и не принадлежит самому философу), – то есть экстраполяцию свойств одного компонента реальности на другой, иной по природе. Понятно, что такая неправомерная экстраполяция возможна лишь в сфере общих категорий, распространяющих свою власть на любую область реальности по желанию нашего интеллекта. Так, например, «…одни лишь абстрактные идеи побуждают нас представлять себе дух по модели материи и мыслить его путем переноса, то есть, в точном смысле слова, метафорически»[705 - Бергсон А. Введение. Часть вторая. С. 112. «Если бы мы постоянно говорили на абстрактном, так называемом „научном“ языке, то получили бы лишь имитацию духа материей, поскольку абстрактные идеи были извлечены из внешнего мира и всегда предполагают пространственную репрезентацию: и все же мы полагали бы, что подвергли анализу дух» (Там же. С. 111–112). «Дедукция применима в духовных вопросах лишь, скажем так, в метафорическом смысле и ровно в той мере, в какой духовное может быть перенесено в физическое, то есть выражено в пространственных символах» (Бергсон А. Творческая эволюция. С. 215).].

А поскольку ясность и точность информации, транслируемой путем образной репрезентации, обусловлена конкретностью и уникальностью изучаемого объекта, постольку тут не может быть и речи о том, чтобы мыслить постигаемый предмет «по модели»: ибо такой метонимический ход мышления упускает индивидуальное, то есть непостижимое никаким другим путем, кроме непосредственного вживания. «Не станем же доверять видимости: иногда образный язык намеренно используют в прямом смысле. А на абстрактном языке неосознанно говорят в фигуральном смысле. Коль скоро мы оказываемся в духовном мире, образ, если он призван лишь что-то внушить, может дать нам прямое видение, тогда как абстрактный термин, пространственный по своим истокам и претендующий на точность выражения, чаще всего оставляет нас в сфере метафор»[706 - Бергсон А. Введение. Часть вторая. С. 112.].

Итак, следует быть осторожными, когда сам философ говорит о метафорах в своем учении: это, как мы видим, лишь неявно допущенный смысловой сдвиг. Как и в случае с символами, Бергсон, говоря о метафорах в связи с понятиями, элиминирует образную сторону метафоры, и в поле его зрения остается лишь способ возникновения и употребления метафор. Когда же его рассуждения касаются жизненного порыва или длительности, он причисляет их к метафорам лишь постольку, поскольку в это время отвлекается от механизма формирования и функционирования метафор и концентрируется на образной их сущности. Но не будем забывать, что «метафора никогда не заходит очень далеко, подобно тому как кривая лишь ненадолго сливается с касательной»[707 - Бергсон А. Творческая эволюция. С. 215.]: так далеко, чтобы выявить и преподнести нашему сознанию истину о реальности. Если мы признаем метафоричность образа, то мы тем самым признаем и меру относительности соответствия образа и описываемого с помощью этого образа знания. Будем же доверять поэтому методу внушения.

Естественно, впрочем, что признать внушение достойным методом трансляции философского учения – значит вызвать бурю негодования у сторонников точного выражения своих мыслей. Нападки на этот пункт бергсоновского учения (как и на другие) начались еще при жизни философа. Достаточно вспомнить, как при обсуждении бергсоновской концепции, представленной в «Материи и памяти», обсуждении, которое состоялось на заседании Французского философского общества 2 мая 1901 года, Г. Бело, главный противник Бергсона, едко выступил против суггестивного способа трансляции мыслей[708 - «В области психологии можно всегда, путем привлекательного и яркого описания, создать целиком способ чувствования, который хотят оправдать, или субъективные представления, которые нужно было найти. И мы знаем, как умеет г-н Бергсон заставить нас видеть то, что он видит сам, и привести нас к его мысли путем внушения, между тем как, лишь только мы смогли нарушить очарованье, мы хотим видеть, чтобы мысль эта была представлена нам в доказательствах. Мы можем с полным правом, во имя научной критики, не доверять интуиции, которая вместо того, чтобы быть проверкой доктрины, ее контролем, рискует быть ее продуктом» (Бергсон А. Психо-физический параллелизм и позитивная метафизика. С. 56–57).].

A, например, Феликс Ле Дантек, известный биолог и философ, в работе «Против метафизики» (1912)[709 - Le Dantec F. Contre la me?taphysique: questions de me?thode / Fe?lix Le Dantec. Paris: F. Alcan, 1912. 255 p.] весьма некорректно высказывался о прельстительном виде, который Бергсон умеет придать не заслуживающим внимания идеям, и о воздействии этой заманчивой словесной «обертки» на сознание читателя.

Глава VI второй части книги Ле Дантека «Познание и сознание», посвященная полемике автора с Бергсоном, носит красноречивое название: «Язык измерения и язык метафизики»[710 - См.: Ле Дантек Ф. Познание и сознание. Философия XX века / Феликс Ле Дантек; пер. с франц.B. А. Базарова. Изд. 2-е. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2010. (Из наследия мировой философской мысли: теория познания). С. 156–181.]. Если почитатели Бергсона искренне восхищались его стилем, то Ле Дантек иронизирует, называя Бергсона «несравненным художником слова»[711 - См.: Ле Дантек Ф. Познание и сознание. Философия XX века / Феликс Ле Дантек; пер. с франц.B. А. Базарова. Изд. 2-е. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2010. (Из наследия мировой философской мысли: теория познания). С. 160.] и приводя один из панегириков стилю Бергсона, принадлежащий Гастону Ражо[712 - См.: Ле Дантек Ф. Познание и сознание. Философия XX века / Феликс Ле Дантек; пер. с франц.B. А. Базарова. Изд. 2-е. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2010. (Из наследия мировой философской мысли: теория познания). С. 173–174; см. также: Ражо Г. Ученые и философия. С. 218–219.]. Сетуя на полное непонимание того языка, на котором говорит с читателями «знаменитый профессор College de France», Ле Дантек уверяет, что вся причина воздействия идей Бергсона кроется в умении «изобразить в чрезвычайно соблазнительной форме такие теории, которые в своем не подрумяненном виде ужаснули бы читателя»[713 - Ле Дантек Ф. Познание и сознание. С. 160; см. также весьма ядовитые пассажи на с. 156, 158, 166–168, 171, 174, 179, 181.]. Бергсоновские «опоэтизированные», «звучные фразы» уподобляются «посредственным конфектам», завернутым «в изящную бумажку» и продаваемым «по весьма повышенной цене»[714 - Ле Дантек Ф. Познание и сознание. С. 160.].

Но нельзя не отметить, что проблема «непонимания» языка Бергсона гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. Собственно говоря, в центре внимания Ле Дантека находится вовсе не стиль выражения, как можно было бы подумать, а способ описания реальности и метод ее исследования (сам автор «Познания и сознания» и переходит от проблем стиля к проблемам метода[715 - Ле Дантек Ф. Познание и сознание. С. 171–172.]). А значит, Ле Дантека интересует язык описания реальности, а не язык коммуникации. Вот почему «язык измерения» сопоставляется с «языком метафизики». Стиль же изложения (принадлежит ли он Бергсону или самому Ле Дантеку) является лишь следствием выбранного языка описания реальности и метода ее познания. Если идти еще дальше, то приходится констатировать, что любой метод познания связан с определенным типом мышления, и спор Ле Дантека с Бергсоном в конечном счете обусловлен различием их типов мышления. Естественно, у Ле Дантека, вдохновлявшегося идеями Огюста Конта и отрицавшего сущностное различие между живой и неживой природой, вряд ли вызвали симпатию такие бергсоновские утверждения: «..мысль есть также нечто живое. И язык, который выражает мысль, должен бы быть таким же живым, как и сама мысль»[716 - Бергсон А. Смех. С. 65; курсив мой. – Е. Р.]. Данную фразу, которая немного выше цитировалась в ином контексте, предстоит вспомнить еще один раз: в Postscriptum’e (последняя глава данной книги), она вынесена в эпиграф.

Не более лестные отзывы можно найти и гораздо позже, например в книгах В. Асмуса и К. Свасьяна. Однако оба автора верно замечают, что в названном пункте философия Бергсона сближается с искусством. Внушение в качестве способа трансляции интуиции о мире, как и возведение на пьедестал образа[717 - Ведь в новых качественных образах-понятиях данный компонент явно преобладает.], представляется одним из наиболее существенных пунктов в новой методологии Бергсона. Данные особенности методологии подводят нас вплотную к проблеме соотношения бергсоновской концепции с искусством, коль скоро именно в этой области человеческого духа образ играет главную роль, а внушение образа предстает одним из важнейших средств общения с воспринимающим сознанием. Именно искусство апеллирует к творческим способностям человека и будит другой способ познания, несоизмеримый с рациональным абстрагированием. И. Блауберг так решает означенную проблему методологии Бергсона[718 - По мнению Блауберг, бергсоновский новый метод противоречит научной строгости, определенности и точности, поскольку, как уже приходилось убедиться, бергсоновские образы и новые, созданные им понятия не обладают закрепленным значением. Скорее, они формируют поле множественных смыслов. Блауберг считает подобный способ выражения неуместным там, где в силу вступают критерии научности, то есть исследователь солидаризируется в данном случае с противниками Бергсона.]: «С самого начала он столкнулся со сложной задачей: как передать в философских понятиях то, что в какой-то мере доступно иным, художественным, образным средствам описания внутренней реальности? Как перенести в философию то, что возможно в литературе, в музыке, в живописи? Две последние вообще обходятся без слов, однако передать или внушить что-то могут порой с гораздо большей силой и более убедительно. Но строить философию как точную и достоверную науку и одновременно сближать ее с искусством – задача, наверно, не только сложная, но и невыполнимая, хотя Бергсон и попытался справиться с ней»[719 - Блауберг И. И. Анри Бергсон. С. 107.].

Но ведь мы знаем, что сам философ вовсе не собирался помещать свою метафизику на место позитивной науки, четко разграничивая их сферы: а значит, и весь понятийный аппарат последней он и не думал заменять новыми образами-понятиями. Убеждает тезис И. Вдовиной о том, что «основные понятия философии Бергсона насыщены эстетическим содержанием, а теория эстетического демонстрирует применимость философско-методологических принципов своего автора к истолкованию искусства»[720 - Вдовина И. С. Примечания // Французская философия и эстетика XX века / науч. ред., авт. примеч. И. С. Вдовиной, пер. И. Гольденберга, свер. М.: Искусство, 1995. Вып. 1. С. 253; курсив мой. – Е. Р. См. также: Пивоев В. М., Шрёдер С. А. Бергсон и проблемы методологии гуманитарного знания / Василий Михайлович Пивоев, Стивен Шрёдер. Петрозаводск: Изд-во Петр ГУ, 2008. С. 4.]. И коль скоро Бергсон всегда отдавал науку в ведение интеллекта, оперирующего логическим, понятийным мышлением, и столь же безоговорочно – метафизику в ведение интуиции, обусловливающей образное мышление, – не подводит ли философ тем самым нас к проблеме гносеологических возможностей искусства и роли последнего в познании вообще и в интуитивном постижении реальности в частности?

И не может ли образ философского учения, аккумулирующий первичную интуицию этого учения в нашем представлении, быть сродни образу искусства того или иного мастера, – образу, возникающему в нашем сознании в виде суммарного впечатления от творчества определенного художника? И, наконец: не дает ли учение Бергсона права отождествить этот образ искусства с образом первичной философской интуиции по выполняемой им функции? Иными словами, при положительном ответе на последний вопрос мы можем говорить об особой первичной интуиции и в сфере искусства. В данном случае вполне правомерна ситуация совпадения двух указанных выше образов (образа философского учения и образа конкретного художественного мира) – и даже совпадения двух интуиций, к которым апеллируют эти образы[721 - Речь здесь идет, разумеется, не об образном мире художника, а – еще раз подчеркну – о том целостном представлении, которое оставляет по себе творчество мастера.].

Предлагаю теперь читателю обобщить содержание изложенных выше рассуждений. Можно сделать следующие выводы:

• Интуитивный метод Бергсона, как показал Ж. Делёз, – строгий и точный метод, отличающийся не меньшей ясностью, чем методы «позитивных наук». Специфика бергсоновского метода в том, что он применяется для познания, прежде всего сферы духа (духовной реальности). А значит, этот метод может быть использован в сфере «наук о духе» (по Дильтею), иначе говоря, в сфере гуманитарного знания, в частности искусствознания. Критерием такого применения служит тезис Бергсона о том, что интуиция действует в области человеческого духа и, следовательно, с ее помощью правомерно освещать прежде всего разные проявления духа. Интуитивный метод, стало быть, можно успешно использовать как метод контакта с художественным произведением и познания его.

• Мы вправе, ссылаясь на «логику ретроспекции», выявлять в учении Бергсона те аспекты, которые нас интересуют, и применять его метод для исследования тех областей человеческой деятельности, для которых сам Бергсон свой метод не предназначал. При этом мы не искажаем учение философа, а, напротив, проникаем в первичную философскую интуицию, которая предстает для нас в виде выявленного «главного», что есть в бергсоновской флософии, как мы понимаем это главное (иными словами, интерпретация неизбежна).

• Однако интуиция должна быть передана не напрямую, а опосредованно. Для трансляции первичной, исходной интуиции (философской или, как теперь можно добавить, художественной) Бергсон применяет особые образы-посредники, которые, облекаясь в словесную оболочку, обретают статус качественных образов-понятий (так как вербализация привносит понятийный аспект). Можно сказать, что образы-посредники, созданные творческой мыслью самого Бергсона, предстают также в аспекте качественных понятий, «сшитых по мерке» конкретных явлений реальности. Полученные качественные понятия-образы двуплановы. Поскольку это образы, они апеллируют к нашему воображению; поскольку же это понятия, они так или иначе будят нашу рациональную способность и способствуют достижению точности в нашем описании исследуемых предметов. Качественные образы-понятия не включены в бинарные оппозиции, так как не имеют онтологически равной противоположности (это относится и к многим прежним категориям: пространство, например, не имеет того же онтологического статуса в концепции Бергсона, что и длительность).

• Что же касается уже освоенных нашим мышлением, готовых понятий, то в контексте философии Бергсона они обретают конкретность и гибкость и, подобно перешитому платью, плотно охватывают описываемые ими явления. Таковы: Форма, Материя, Протяженность, Восприятие, Сознание и даже Спациализованное время, поскольку все эти понятия приспосабливаются к новым феноменам, для описания которых предназначены, – а точнее, к бергсоновским представлениям об этих феноменах. Значит, данные понятия переосмысляются; в них вкладывается новое, вполне ясное и определенное значение. Следовательно, в нашем поле зрения располагаются и образы (или качественные образы-понятия), и понятия давние, но преображенные: мы можем использовать и те и другие для описания исследуемых феноменов (поскольку, как мы помним, сам Бергсон не отрицал необходимости понятийной репрезентации смыслов, постигнутых интуитивно). При этом намечаются следующие оппозиции привычных понятий и новых, качественных понятий-образов (представлений).

• Восприятие первично по отношению к мышлению, а образ – по отношению к понятию. Отсюда онтологический, гносеологический и аксиологический приоритет образов (а значит, и качественных образов-понятий) перед привычными понятиями.

• Прежним понятиям философ отказывает в собственном бытии и статусе сущностей. Напротив, образы, а вслед за ними и качественные образы-понятия обладают самодостаточным, полноценным бытием, независимым в конечном счете даже от воспринимающего сознания; они предстают во всем великолепии сущностей, наиболее полно воплощающих интуицию.

• Образ какого-либо предмета окружающего мира и образ-посредник – две ипостаси одного компонента нашего опыта, внешнего и внутреннего. Этот компонент в обоих случаях именуется la image. Образы окружающего мира – промежуточный компонент реальности между материей и духом, они дают истину об одухотворенной материи. В образах-посредниках преобладает духовный аспект, поскольку они рождены интуицией; образы-посредники передают интуитивно полученное знание о мире в сущностном плане во всем его разнообразии. Напротив, готовые понятия репрезентируют познание пустой формы и сами есть предзаданная форма.

• Отсюда понятно, что образы, представляя интуитивно добытую информацию обо всей реальности в ее конкретике, сами конкретны; «заранее сшитые» понятия, в противоположность образам, «сшитым по мерке реальности», абстрактны.

• Бергсоновская реальность есть всё, обладающее конкретными качествами.

• Конкретные образы возникают в процессе всматривания, вживания в реальность, в отличие от заготовленных привычных категорий, которые не требуют затрачивания времени, чтобы их приспособить к предмету. Само познание приобретает в случае с образами процессуальный характер.

• Процесс познания требует переживания каждого образа, посредствующего в передаче интуиции: качественные образы-понятия, следовательно, тоже переживаются, а готовые понятия прежде всего мыслятся. В первом случае имеет место непосредственное переживание исследуемого предмета, проникновение в объект познания, необходимость расположиться «посреди» него; в последнем случае – отстранение от познаваемого объекта, конструирование объекта познания, взгляд извне.

• Стало быть, образы (и качественные образы-понятия) – трансляторы динамического смысла, рождающегося и обогащающегося при постепенном проникновении в реальность. Такой смысл не поддается определениям и вообще не вербализуем в полной мере: ведь смыслообразование происходит непрерывно. Действительно, определение – элемент речи, выражающий дробное представление о реальности как о совокупности замкнутых, отграниченных, уже завершивших свой рост составляющих. Напротив, нужно прослеживать взаимосвязь любого компонента реальности с другими ее компонентами и видеть внутреннюю организацию данного компонента.

• Упраздняется знак как средство фиксации смысла, извлекаемого из ограниченного числа информативных аспектов реальности; упраздняются, следовательно, такие составляющие знака, как означаемое, означающее, конвенциональность, включенность в жестко заданную систему смысловых отношений. Понятия обладают смыслом, тождественным самому себе. Это гарантирует их неподвижность, статичность. А вот качественные образы-понятия, впитывая постоянно изменяющуюся, накапливающуюся информацию о мире, сами становятся динамичными, устремленными, векторными, в соответствии с динамичным смыслом, имманентным развивающейся реальности.

• Следовательно, качественные образы-понятия, впитывая все больше смысловых оттенков в процессе прироста информации, преодолевают собственные границы и начинают взаимодействовать друг с другом, для них характерно взаимопроникновение, в то время как обычные понятия внеположны друг другу. При этом последние оказываются и рядоположны, то есть они апеллируют к пространству, а качественные образы-понятия живут в длительности.

• Поэтому в связи с понятиями можно говорить о фрагментарности охватываемой реальности, о показе некоторых аспектов реальности как обособленных элементов; напротив, в случае с образами-понятиями перед нами – целостность постигаемой реальности, показ некоторых ее планов как взаимодействующих и взаимопроникающих.

• Бергсоновский образ-понятие излучает качественную множественность смыслов, которая есть живое, динамическое единство. Гарантом такого единства выступает исходная интуиция, рождающая образ-посредник, вербализованный и превращенный в качественный образ-понятие. Но взаимодействие всех смыслов, формирующих специфическую оболочку образа-понятия, равно как и взаимодействие всех таких смысловых оболочек, формирующих общее семантическое поле совокупности образов-понятий, – индуктивно рождает качественное смысловое единство высшего уровня. Такое единство максимально близко исходной, первичной интуиции, если не целиком совпадает с ней. И это качественное единство обогащается бесконечно в течение становления реальности и постоянного прироста информации. Следовательно, здесь имеет место неполная индукция. Готовые же понятия восходят к абстрактному и пустому единству вбирающей их общей категории, то есть в данном случае можно говорить о полной индукции, равно как и об обратной ей операции дедуктивного выведения понятий из общей категории.

• Одним из основополагающих способов связи качественных образов-понятий выступает la correspondance – соответствие, понятое в бодлеровском стиле. Здесь выделяются следующие интерпретации и оттенки: 1) соответствие образа-посредника и первичной интуиции; 2) соответствие единичной конкретности и конкретности всего;

3) соответствие жизни и познания (онтологического и гносеологического аспектов контакта с реальностью);

4) соответствие интеллекта и материи, интуиции и духа;

5) соответствие как средство формирования качественной множественности образов-понятий. Такая качественная множественность не отменяет организованного сосуществования образов-понятий; более того, можно говорить о специфической системе, но о системе, основанной не на субординации, а на взаимопроникновении и взаимодействии элементов. Это особая структура образного мира; отсюда 6) соответствие как метод смыслообразования и смысловой координации между образами, а также качественными образами-понятиями. Такой метод обусловливает отсутствие жесткой иерархии компонентов реальности и жестких законов, регулирующих ее функционирование. В противоположность этому, характерно наличие детерминистических законов, выражаемых посредством отношения понятий и их иерархической субординации. Прежние понятия предстают как вербальный способ передачи причинно-следственных отношений; образы-посредники (и полученные вследствие их вербализации образы-понятия) – как выражение роста и видоизменения познаваемой реальности, где в следствии содержится больше, чем заложено в причине.

• La correspondance близка эквивалентности как взаимообусловленности компонентов реальности (или обусловленности их общим генезисом). Вся философия Бергсона базируется на такой интуитивно устанавливаемой эквивалентности.

• В учении Бергсона имеет место иерархия образов-понятий, взятых в аспекте тенденций (в делёзовской интерпретации этого слова). Elan vital и la dure?e – тенденции как вектор миропонимания; изменение (которому, как мы помним, присуща субстанциальность) – тенденция как онтологическая основа реальности; сознание и память – тенденции как залог и способ связи событий; качественная множественность, множественность взаимопроникновения – тенденции как характер связи компонентов реальности. Прежние же категории в контексте бергсоновского учения приобретают характер противонаправленных векторов, обусловленных естественным разнообразием свойств реальности (например: время/ пространство, качество/количество, свет/тьма и т. д.).