Чужие причуды – 3. Свободный роман

Анна Аркадьевна садилась на забытый велосипед, отбрасывала женское и, пробивая толщу времени (стремени, племени), библейским старцем распахивал (а) Иудейскую пустыню.

Форма боливийского генерала сливалась с костюмом портье первоклассной гостиницы, а содержание в чистоте мавзолея влетало инопланетянам в копеечку.

– Чего изволите? – спрашивал нунция Владимир Борисович.

Римлянин желал видеть игривого пилигрима.

Нунций был префект, Владимир Борисович – Анна.

– Сейчас он на балу, – учтиво отвечал Анна, – но я без промедления велю за ним послать.

Федор Михайлович, впрочем, просил особо не накручивать.

Тургенев прибыл и возглавил гугенотов.

Крошечная желтая рука, просунувшаяся в начале зимы, напоминала, что Москва есть Вавилон, а Петербург – Иерушалаим.

Толстой не на шутку обварился в кипятке – аптекарь Левин для него приготовлял особые снадобья.

В награду Лев Николаевич обещался сделать из него полноценного русского барина.

Что было интригой, то перешло в открытое действие; с чем можно было вступить в сделку, полусознательно, полубессознательно, тому уже нельзя было уступать, не принимая на себя серьезной ответственности.

Глава десятая. Выпивали и поклонялись

Будем как Боги!

Последовательно большевики проводили тезис.

– Будем! – выпивали одни.

– Боги! – поклонялись другие.

– Как?! – задавались третьи.

Пробовали мыслить как, но увидали, что мыслят так, переходя без остановки от одного слова к другому.

Часть третья

Глава первая. Уроки общежития

Потребовались иные воззрения и понятия.

Надобно было, чтобы они, новые, раскрыли всю свою силу и заявили себя во всех применениях.

Уходят, не простившись.

Прощаясь, живут еще десять лет.

Любое событие – художественный факт и даже отсутствие событий.

Ничто не подлежит объяснению: на первое место выходит так – за ним следуют образы.

Деревья из зеленых превратились в черно-белые и чуть заметно шатались, точно не от ветра, а так, сами по себе.

Таким образом, мы: папаша, маменька и я создали полезности и в этом смысле поставили на место ничто: на место ничто мы поставили что-то.

Мы, разумеется, не выписывали ни книг, ни журналов; папаша на ключ запирал всякую дрянь, маменька вычитала с прислуги за каждую разбитую тарелку или пропавшую салфетку – однако наша спаянная троица в упор не давала погаснуть свече, своим колеблющимся пламенем освещавшей нашу личность, нашу свободу, место, которое мы занимаем в совокупности природы, наше происхождение, и, может быть, нашу судьбу.

– Как математик определяет функцию по ее дифференциалу? – я обращался к родителям.

– Так! – не попадалась маменька.

– Таким образом! – не ударял лицом папаша.

Мы ужинали, повторив полный обед, а потом разошлись спать по комнатам.

Господин со странными механическими движениями стелил мне на турецком диване.

– Вечное ложе покоя, – он вместо простыни приспособил вышивку для аналоя, – приуготовлено в последнем приюте.

Наш дом он считал странноприимным; страстность к обрядовости доставляла ему известность: Октав Федорович Мерзляков, мой гувернер и почетный опекун, ординарный профессор поэзии и красноречия, статский советник.

– На твоем уровне невозможно спать без сбоев, – он положил подушку.

Невозможно страстно любить ничтожный предмет – я любил.

Профессор давал мне уроки общежития, и я начинал понимать простые вещи: уже все подходящее взято – остались развалины.

– Сын Божий убрал две буквы из стульев и повылетали пчелы! – на ночь зарядил воспитатель подушку.

Когда он вышел, из секретного места я извлек чепец: тюлевый, с широким рюшем и превысокою тульей.

Время было знойное.

Подкрадывался фриссон: озноб и учащенное сердцебиение.

Именно тогда произошел первый серьезный сбой: невидимая рука вместо калачей выставила сайки, голубь затрещал пальцами, и неземное существо (мальчик) взглянуло на Левина.

Глава вторая. Сдвинуть угол

– Несуществующее не может дать знать о своем несуществовании, – Левин затрещал крыльями, – и потому являю его вам сайками, голубем и неземным мальчиком.

Тройное русское отрицание предполагало замещение частного небытия какой-никакой да реальностью: сайки для убедительности посыпаны были мукой, голубь был сизый, а мальчик блестел на солнце.

Левин засмеялся и заплакал от радости: выйдя в люди из ничего, сын неизвестных родителей, он непременно хотел дойти до самых серьезных степеней.

Двенадцать молодых русских, из подьячих и посадских, четырехкратно умножали тройное, не слишком заботясь о самом отрицании: так опускает функцию математик по ее дифференциалу.