Чужие причуды – 3. Свободный роман

По желанию или подчиняясь необходимости, Левин мог предстать цельным, единым существом, хотя на деле складывался из трех своих составляющих.

Пока Левин был аптекарем, он состоял, собственно, из аптекаря Абрама Левина —

как только стал он настоящим русским барином Константином Дмитриевичем, сразу же ему потребовалась крепкая православная основа, краеугольные камни духовности, скрепы и именно ими стали те самые сайки, голубь и этот заковыристый мальчик.

Мальчик подбегал к голубю, голубь отпархивал, выставлялись сайки: Левин выплевывал калач и помещался в условия материальной жизни. Из приданных ему умений два резко отличали его от всех остальных: Левин умел летать и, если бы это понадобилось, мог сдвинуть угол дома.

Была при всем при том интересная закавыка: его счастье, его жизнь и сам он были, как ни странно, не в нем самом, а совершенно в другом человеке: они составляли ее.

Это было крайне неудобно, Левин усматривал здесь некий умысел, но вынужден был подчиниться: таковы были условия его существования.

Она была некая Екатерина Герасимовна.

Он, разумеется, в ней любил самого себя – она обожала в нем свежие сайки.

Левин имел все признаки дела.

Кити кокетничала.

Он понимал: не с ним уже, а с признаками.

Признаки – призраки: все начиналось сызнова.

Когда они поженились, Кити вместо того, чтобы рассеивать его думы, то и дело корила мужа чем-нибудь вроде того, что сидит сложа руки, плюет калачами, не качает ребенка.

Мальчик стал их общий.

Счастье Левина все более становилось призрачным.

Готорн скоро понимал вещи и ругался, как большие.

Они назвали мальчика Готорн.

«Разве же он не сын Анны Андреевны?!» – не мог я взять в толк.

Глава третья. Движение восторга

Сын Анны Андреевны был математик.

Отец его, по-видимому, состоял в капельдинерах.

Он настоял, чтобы Готорн обсчитывал ему абонементы.

Когда капельдинер умер, первые два года Анна Андреевна не пудрилась и не румянилась, на третий год немного стала она подрумяниваться, но еще не белилась, хотя употребляла одеколон, оделаванд и оделарен дегонри.

Никто не знал, что этот оделарен дегонри на самом деле ароматическая унгарская водка.

По окончании траура Анна Андреевна заказала два голубых платья, шитых серебром по шелковому полю; три розовых платья с мелкими мушками и четыре сиреневых – с большими букетами по белой дымке.

Большой букет из фарфоровых цветов бил ее по корсажу.

Высокая, статная, медленными шагами она проходила комнату за комнатой, упорно и строго глядя вперед.

Играл ансамбль трубачей, и пронзительная валторна то сливала свое соло с общими местами, то вырывалась и в одиночестве оглашала пространство.

Поэтические изображения всевозможных пороков возникали на белых стенах, но стены скоро пропадали, и только бородатые ящерицы, похожие на тени далеких предков, дразнили, как ни в чем не бывало, переливающимися созвучиями на концах гибких строк.

Одно голубое платье Анна Андреевна презентовала Кити.

Два розовых платья она отдала Вареньке и Вере Пановой.

Три сиреневых она распределила между дамами Анны Аркадьевны: парикмахерской прической, необычно тонкой талией и изящной линией платья же.

Когда Анна Андреевна на себя надевала голубое, Екатерина Герасимовна, тоже в голубом, составляла ей пару. Они садились в какой-нибудь вагон, ехали остановку или две, а потом выходили, делая впечатление на прохаживавшихся по платформе встречающих.

Анна Андреевна надевала розовое, и Варенька с Верой Пановой присоединялись к ней, образуя уже троицу; они, разумеется, ехали в церковь и там производили сильное движение восторга среди прихожан.

Когда же Анна Андреевна надевала сиреневое – отдельные слова и выражения переставали пониматься в их устоявшейся функции.

Дама, принявшая форму прически, желала сказать, что она не нуждается в услугах парикмахера.

Дама, ушедшая в талию, и дама-линия платья всем своим видом говорили, что де не составляют Анну, а именно подчеркивают ее достоинства. При этом дама-линия могла оторваться от платья и очертить контур обнаженного тела Анны Андреевны, а дама-талия подтверждала решение, что Анне Аркадьевне не будет сладкого пирога.

Глава четвертая. Прыская ядом

Нельзя было отличить, в одинаковых платьях, Анну Андреевну от Анны Аркадьевны.

Сережа был дураком и гадким против Готорна.

Екатерина Герасимовна, тоже мама Готорна, с сыном приходила к Анне Андреевне на пирог.

Анна Аркадьевна рассуждала о предметах – предметами рассуждения были крошечная желтая рука и другая рука – невидимая, выставлявшая то, что делало непредсказуемым действие.

– Вместо калачей, – говорила она, – садовая и забитая земными поклонами голова пустилась в изобретательное устройство чая на лугу со всеми сельскими прибамбасами в виде соблазнительных цветочных гирлянд, крестного хода и хора песельников, спрятанных за хоругви.

– Это в каком же абонементе? – спрашивала Анна Андреевна.

Екатерина Герасимовна знала, что голова – Богомолова и задействована в первом, православном абонементе: там люди небытия обладали меньшим наполнением, чем бытийные – человеческие же органы или отдельные части играли вполне самостоятельную роль.

Сережа и оба Готорна, сложившись, изобразили Тургенева: вышло похоже, и Ивана Сергеевича усадили к столу на три порции пирога.

Отчетливо дамы понимали, что надо бы полегче: в Екатерине Герасимовне сидел натуральный русский барин, Готорн был един в двух лицах, контур Анны Андреевны сам представлял даму; что же до Анны Аркадьевны – она вдруг приставила отрезанный кусок к пирогу и тот прильнул.

– Возможно всё! – сказал Тургенев.

– Слышите: верховой! – закричали.

Чертков вкатился на велосипеде, прыская ядом. Его речь была чрезвычайно резка и то и дело приправлялась выражениями, никогда не видевшими печати – дамы заткнули уши.