Пристанище пилигримов

Он глубоко затянулся, и его опухшие измочаленные веки упали на глаза, – он задержал в лёгких никотин и словно провалился в нирвану, забыв выдохнуть… Каждой клеточкой своего организма я чувствовал его состояние – интуитивно я проходил все алкогольные метаморфозы вместе с ним: когда он опрокинул полстакана, меня чуть не вывернуло, а когда он улыбнулся и порозовел, я почувствовал лёгкую эйфорию (первая рюмка как первый поцелуй).

– Когда-то у тебя в жизни было всё, – продолжил он ватным голосом, чуть приподняв веки и взглянув на меня словно ящерица, – и семья, и хорошая работа, и в деньгах ты никогда не нуждался, и друзей у тебя был полон дом… А сейчас у тебя нихуя нет! Ты проебал свою жизнь! Ты самый натуральный алкаш! – Он брезгливо огляделся по сторонам. – Ну что это? Натуральная блат-хата… Замызганные обои, пустые бутылки повсюду, обшарпанная мебель… Всё, Эдуард, спился ты за несколько лет вчистую. Кстати, когда штуку отдашь?

Я смотрел на него снисходительно, как смотрят на плохих комедиантов. Его слова нисколько меня не тронули.

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – сказал я с лёгкой улыбкой и добавил: – А долг я тебе никогда не отдам… тем более штуку.

– Это почему?

– Да потому что ты мне не симпатичен, – сказал я уставшим голосом, без каких-либо эмоций.

– Ты пьешь мою водку, – продолжал я тем же индифферентным тоном, – жрёшь мой плавленый сырок и в моем же доме меня поносишь. А ты сам кто? Сталинская ты отрыжка. Большевистское ты дерьмо. Политрук ты недобитый. Ботало ты фуфлыжное. Ты всю свою жизнь солдатам бошки засерал, рассказывая о преимуществах советского образа жизни. Ты бездельник и лоботряс, который тяжелее собственного хера ничего в жизни не поднимал.

– Ты свою пенсию командирскую на что тратишь? – спросил я, широко зевнув. – На детишек своих? На дряхлую мать-старушку? Нет, Димочка, ты пропиваешь её до копейки, а потом шаромыжешь по подъезду, стреляя червонцы и полтинники у соседей. Ты настолько мелочный и подлый, что даже на собственного сына на элементы подал.

– И хули?! – возмутился он, широко открыв глаза. – Я ему восемнадцать лет элементы платил! Теперь пускай он батьку кормит!

– Какой ты ему батька? Что ты ему в жизни дал? Мудила ты беспонтовый. Морда твоя солдафонская.

Я постепенно иссяк, и мой словарный запас закончился. Дима смотрел на меня с неподдельным восхищением и мотал головой словно китайский болванчик.

– Ну, давай-давай, гноби старика, вали его на пол, ломай ему хуй! Ты же молодой и резкий, а я не могу тебе ответить, – причитал он плаксивым бабским голосом, и даже стекла его очков слегка запотели.

Несмотря на свою волчью злость и мизантропию, он был довольно сантиментальным мерзавцем и очень ценил нашу дружбу.

– Я же по-отечески о тебе беспокоюсь, – продолжил он вкрадчивым тоном, и взгляд у него стал такой же, как у моей бабушки, когда она рассказывала сказки. – Мне же больно видеть, как ты проматываешь свою жизнь. Ты же молодой парень – тебе ещё жить и жить, баб ядрёных окучивать, деньги зарабатывать… Детишек новеньких настругаешь.

Вдруг он схватил стакан с водкой, опрокинул его в себя, поперхнулся, начал кашлять, а я с огромным удовольствием начал долбить его ладошкой по спине.

– Не туда пошла, зараза, – задушено хрипел он. – Да угомонись ты, шайтан! Позвонки повыбиваешь!

Я налил ему в стакан воды. Он немного пригубил и взял двумя пальцами кусочек плавленого сырка…

– Так вот, – продолжил он свою мысль, – это я старый мерин, которому в пору подковы сдирать. Без каких-либо иллюзий дотягиваю свой век до гробовой доски. Что мне еще остаётся? Только пить. – Дима посмотрел на меня взглядом побитой собаки. – Ты же сейчас по моим стопам идешь, и я знаю, куда эта дорожка приводит. Одиночество. Собачья тоска… в холодной конуре. Так, что выть хочется! А если помру, кто меня похоронит? Даже дети от меня отвернулись. Мать родная знать не хочет. Сестра выродком называет. Я просто… конченный.

– Я тебя похороню, Дмитрий Григорьевич. Слово даю! Слово мужика! – сказал я, глядя в его мокрые глаза. – Ты только на этой неделе не умирай, а то я поиздержался немного… Хоронить не на что.

Он улыбнулся моей шутке, смахнул указательным пальцем слезу из-под очков.

– Ну теперь душа моя спокойна, – подытожил он.

Когда Дима ушёл, прихватив с собой остаток водки, я скинул с себя всю одежду и полез отмокать в ванную.

В семь часов вечера я уже стоял как штык у её дома на улице Учительской. Дождь прекратился – из-под тёмно-фиолетовой тучи выглянуло лукавое солнышко и разбросало серебристые лучики по мокрому асфальту. Я смотрел в её окна, стоя на противоположной стороне двора, и чувствовал, как разгоняется сердце, как захлёбывается неуёмной радостью.

В одной руке у меня дымилась сигарета, а в другой я держал букет её любимых белых хризантем. На мне была белая рубашка, чёрные брюки, чёрные модельные ботинки и чёрная кожаная куртка с широким металлическим зиппером. Несмотря на пасмурную погоду, я был в солнцезащитных очках, – мир казался мне более привлекательным, когда я смотрел на него через мои любимые wayfarergold.

Я представил себя со стороны и улыбнулся: ну вылитый жених, куда деваться! «А что тут смешного? – подумал я. – Брошу пить, возьмусь за ум… С Танюшкой ребятишек настругаем и заживём душа в душу. Правильно Дима говорит, что я ещё молодой мужик и у меня всё впереди. Главное – не сорваться, самому в себя поверить, и тогда, возможно, в меня поверит она».

Я бросаю окурок в лужу и решительным шагом отправляюсь к подъезду. Поднимаюсь на второй этаж – квартира № 6. Давлю на звонок – дзинь-дзинь-дзинь. Жду. Бешено колотится сердце – глухо стучат клапана. Тишина за дверью постепенно превращается в вечность…

Ещё раз звоню, на всякий случай, хотя понимаю, что квартира пуста. Я почувствовал это с самого начала, как только взглянул в её окна: в них не было жизни, и форточка в комнате была закрыта, и почему-то острой иглой пронзило грудь, да так что не вздохнуть.

На третьем этаже хлопнула дверь и послышались шаги: кто-то спускался по лестничному пролёту… «Неужели что-то случилось? – подумал я, прислонившись к дверному косяку. – Уехала к родителям на Монзино? Мама заболела? Бабушка умерла? Да всякое может случиться». – «Только не сорвись! – услышал я глубинный внутренний голос. – Держись, Эдька! Это провокация… Вопрос ребром… Ты или она?» – Вспомнилась проводница Жанна и её гипотетический арт-нуар: «Она не успокоится, пока не загонит тебя в грунт… А потом придёт на могилку с букетиком гвоздик и будет горько плакать… На кого ж ты меня покинул?» – Я представил Татьяну в чёрном, а себя – в малиновом гробу и в белых кружевах.

– Андрюха! Ты что ли?! – услышал я за спиной знакомый насмешливый голос.

Я нехотя повернулся – это был мой случайный собутыльник Дёма, с которым мы выпивали у неё во дворе перед моим отъездом; с ним тогда было ещё двое отморозков – Рафа и Володя. Я очень хорошо запомнил эту компанию, как и всё что было связано с Татьяной.

– Вы ошиблись, молодой человек, – ответил я, а он насмешливо покосился на букет, который я опустил головками вниз; два нежно-белых лепестка упали на бетонный пол. – Меня зовут Иннокентий.

Он широко оскалился, явив миру свои редкие, чёрные, прокуренные зубы, – его красивое порочное лицо исказила ехидная гримаса, и он медленно провёл ладошкой по своему выбритому черепу. Я ещё в прошлый раз заметил, что он постоянно гладил себя по голове и при этом блаженно улыбался, – по всей видимости, любил себя неимоверно.

– Да мне без разницы, как тебя на самом деле зовут… Ты же к Таньке пришёл?

– Ну допустим. – Я напрягся и приготовился слушать.

Я знал, что этот человек не может принести благую весть: не для того он появился в этом навязчивом нарративе.

Это была картина великого импрессиониста – огромный холст, в рамках которого я видел с самого начала только смешение цвета и формы, переплетение каких-то непонятных разорванных линий…

– Так вот, – продолжил он, – где-то полтора часа назад она уехала с пацанчиком на белой «десятине», тонированной в хлам, с обвесами и спойлером… Кстати, не первый раз вижу его у нашего подъезда.

– Ты уверен? – спросил я.

– Такую тачку трудно не заметить.

– Когда он появился?

– Точно сказать не могу… Недельки две гоняет, по-моему.

Я долго не мог понять сюжет этого холста, но когда прошло некоторое время и я отдалился от этих событий, потеряв к ним живой интерес, то увидел картину не фрагментарно, а целиком, и вот тогда я поразился хитросплетению сюжета и гениальности замысла. Кто он – этот художник, создающий подобные холсты? Неужели его настолько интересует судьба каждого человека на этой земле? Трудно поверить, но это факт: любая сюжетная линия прописана мастером, поэтому случайностей в этом мире не бывает.

Мои ноги тут же стали ватными и желудок скрутила такая боль, как будто я шарахнул стакан соляной кислоты. В одно мгновение мне стало очень плохо, даже в глазах потемнело, и меня чуть не вырвало прямо на Дёму… В далёком прошлом я не мог предположить, что когда-нибудь буду настолько – на физиологическом уровне – зависеть от какого-то мало знакомого человека, с которым даже не буду состоять в кровном родстве. «Что это – высшее проявление любви или зависимости?» – подумал я.

Одно было ясно: с этим явлением будет сложнее бороться, чем с алкоголизмом и похотью. Именно в тот момент, на лестничной площадке, я совершенно отчётливо осознал всю глубину своей греховности и слабости. Мне безумно захотелось выпрыгнуть из своего тела, из формата самосознания и субъективного восприятия окружающего мира. Мне захотелось покинуть этот город, эту страну, эту Землю, эту Вселенную: я уже не мог влачить эту жалкую человеческую юдоль.

Мне жутко захотелось вознестись над собственным прахом и материальным миром, потому что я устал жрать, срать, трахаться, спать, смотреть какие-то дурацкие фильмы, слушать какие-то странные звуки, которые называются музыкой; я устал общаться с людьми, которым нет до меня никакого интереса и на которых мне самому плевать; мне надоело признаваться в любви женщинам, от которых мне ничего не надо, кроме секса, да и секса по большому счёту уже не надо.

Но больше всего мне надоело вкалывать за кусок хлеба, даже без масла и красной икры, – это было самое большое унижение, которое я мог себе представить. «Почему два процента людей имеют все ништяки этого мира, – думал я, умирая от тоски на работе, – а мы должны за гроши на них горбатиться? Только потому, что они оказались ближе к кормушке, чем все остальные? Нет, всё-таки социализм был прекрасной идеей, но люди способны изговнять всё: не только учение Маркса и Энгельса, но и учение Христа превратили в инструмент для зарабатывания денег и закабаления масс. Человечество обречено: оно никогда не построит коммунизм, никогда не освоит Марс, и эра милосердия никогда не наступит, потому что в нас всё – от лукавого, потому что люди – это самое страшное зло на планете, и она их когда-нибудь перемелет, пережуёт и выдавит из себя как мясорубка. Мне стыдно за всё человечество. Мне стыдно, что я человек».

– О-о-о-о, я гляжу, ты влип, как тот очкарик, – заключил Дёма и добавил назидательным тоном: – Ты чё, братишка?! Ни одна тёлка этого не стоит! Ты что-то там себе напридумывал, а на самом деле всё гораздо проще… Это не та девушка, которую можно любить… Это не та девушка, которая может любить… Врубаешься? Извини, что так категорично, но я её вот с таких помню… – И он отмерил ладошкой от пола чуть меньше метра.

Я бросил букет ей под дверь и пошёл на выход: я уже не мог смотреть на эту гнусную рожу, – ещё мгновение и я вобью его башку в стену, меня сам Бог потом не остановит.

– Слышь, братишка… – Эта категория людей называет тебя «братишкой» только тогда, когда им что-то от тебя надо.

Я всё-таки обернулся: хотелось просто проверить своё знание жизни.