Пристанище пилигримов

– Уже пять лет, – ответила она, смиренно опустив глаза.

– Не пробовала кого-нибудь найти?

– Кому я нужна? Старая. Страшная. Да ещё проводница! – Она громко рассмеялась, и я поддержал её, но честно говоря, мне было не до смеху: меня колотил холодный озноб, и я не мог ни о чём думать кроме водки, которая томилась в шкафчике.

– Ну ладно, пойду к себе, – сказал я. – Тебе уже спать пора… Без сменщицы работаешь?

– Народу нет… Какие сменщицы?

– Спокойной ночи. – Я встал с диванчика и пошёл в своё купе…

– Эдуард! – окликнула меня Жанна.

– Что? – Я обернулся.

Она выглядывала из дверей служебного помещения…

– Никому не звони… Ни о ком не жалей… Подожди – и всё будет в ёлочку.

– В каком смысле?

– Иди… Потом поймёшь.

– Спокойной ночи, Жанна.

– Иди.

А потом я стоял в тамбуре и курил одну сигарету за другой, а за окном, в тёмной южной ночи, висело моё отражение и пристально смотрело в глаза – худое измождённое лицо, впалые щёки, напряжённый сморщенный лоб и отпечаток трагизма в каждой изломанной линии.

– Что-то ты сдал, старичок, – молвил я жалостливым тоном. – Глаза как у побитой собаки. Похудел. Истаскался. – Он лишь улыбнулся в ответ.

Мне стало душно в этом прокуренном тамбуре – я подёргал дверную ручку, но замок был закрыт на ключ.

– Что-то воздуху мне мало… Ветер пью, туман глотаю… Дайте воздуха! – крикнул я.

– Иди спать, – чуть шевельнул губами мой двойник.

– Господи, да я бываю счастлив только во сне! – зарычал я. – А как только просыпаюсь, на меня наваливается такая мерзость, что хоть вообще не просыпайся. Я ужасно устал от самого себя!

– Возьми успокоительного у проводницы, иначе не уснёшь… У тебя горячка начинается.

– Да пошёл ты, ублюдок! – огрызнулся я.

– Я не буду больше пить… никогда… Слышишь? – бормотал я. – Никогда!

– Не зарекайся… Впереди – Тагил… Идеальное место, чтобы спиваться… Синяя яма… И никто тебя из неё уже не вытащит. Мене, мене, текел, упарсин.

– За что? Я до сих пор не могу понять, за что меня так приземлили. Отрицательный резус. Девять раз болел воспалением лёгких. Родители думали, что я не доживу до восьмого класса. Выкарабкался. После четырнадцати лет зрение начало падать. К шестнадцати годам я был слеп, как земляной червь. Спасли контактные линзы, а потом была эксимерлазерная коррекция. В семнадцать лет началась падучая и продолжалась лет семь. Врачи поставили странный диагноз – диэнцефальный синдром. Я и это победил. Но в тридцать лет я почувствовал, что схожу с ума. Сперва это был обсессивно-компульсивный синдром, потом маниакально-депрессивный, а в итоге всё закончилось параноидальной шизофренией, алкоголизмом и белой горячкой. В тридцать три я себе чуть мозги не вынес из нагана времён второй мировой войны. А сколько раз меня пытались убить какие-то нелюди… Всю свою жизнь я преодолевал либо самого себя, либо какие-то обстоятельства. Это не жизнь – это ебучая экзистенция!

– Ой, не жалоби меня… А чего ты хотел? Тупо быть счастливым?

– На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля – давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег. Он осуществил свой побег на Чёрной речке, а я при жизни хочу… Господи! Дай мне этот покой! Дай мне эту свободу! Или она невозможна на этой земле, где рабство является основной парадигмой нашего существования? Я не хочу быть рабом, Господи… даже твоим.

– Дурачок. В противостоянии миру формируется человек, и по-другому никак… Наша реальность – это огромный симулятор. Здесь мы учимся жить, а жизнь начинается после смерти. Ты сказал, что бываешь счастлив только во сне, а это означает, что ты уже готов к пробуждению, то есть к смерти. Ты стоишь на краю пропасти, тебе нечего терять, тебя здесь ничего не держит… Это и есть свобода. Просто сделай шаг.

Я смотрел на него ошеломлённым взглядом, а он постепенно растворялся в окне и уже летел в серых предрассветных сумерках над степью… Он улыбнулся мне блаженной улыбкой и окончательно рассыпался в первых лучах восходящего солнца.

– А ведь он прав… Как всё просто… Свобода – это отсутствие страха, это отрыв от своих корней, от земного, от суетного… Лишь теряя всё, мы обретаем Бога, то есть осознание Вечности. Время подгоняет нас, торопит жить, не даёт возможности абстрагироваться от насущного. Вечность позволяет видеть Мир целиком, а не фрагментарно, и тогда человек обретает абсолютную истину, то есть полную информацию об окружающем Мире. Процесс познания не возможен до тех пор, пока индивид воспринимает Мир косвенно, то есть с помощью методов и сенсоров, определяющих его субъективную сущность. После смерти каждый человек становится объектом Вселенной…

– Вот! – заорал я, подняв палец кверху. – Вот, где собака порылась!

.30.

Днём я стоял в проходе и смотрел, как за окном проносятся поволжские деревни и знакомые станции. Я как будто смотрел то же самое кино, что и в августе, только на обратной перемотке, – тогда наш поезд убегал от пасмурной дождливой осени, сейчас он возвращался в неё…

Постепенно менялся ландшафт и его оттенки: менялось небо, воздух, из-под земли плавно выдвигались Уральские горы, поросшие вековыми соснами, рассечённые руслами рек, с прилепившимися у подножья деревушками и мерцающими в долинах озёрами. Какие-то бабульки в ватниках и в шерстяных платках продавали на платформе пиво и румяные пирожки. Я купил парочку и один протянул Жанне, – она куталась в тёплый суконный бушлат, и прохладный ветерок шевелил желтоватые скрученные пряди её волос.

– Горячие… А это с чем? – спросила она.

– С котятами, – отмахнулся я и откусил полпирога.

– Вот она – наша уральская суровая красота! – с пафосом воскликнул я, а в это время низкие свинцовые облака плыли над горным хребтом, оплетая его верхушки и разрываясь в белёсые клочья.

В этот момент я почему-то вспомнил одного своего приятеля (программиста), который в 1993 году по обмену опытом уехал в Атланту, штат Джорджия, США, и остался там на шесть лет, не имея гражданства и даже грин-карты. Со слов его брата он хапнул там немало горя, но всё-таки упрямо продолжал влачить безрадостное существование нелегального эмигранта. В 1999 его вычислила эмиграционная служба и депортировала на Гаити, потому что он наотрез отказался возвращаться в Россию. Теперь он живёт с какой-то мулаткой, среди каких-то мулатов, в чуждой ему стране…

– Как можно не любить свою Родину? – спросил я у Жанны. – Как можно оставаться равнодушным к этой красоте, к этим людям… – Я обвёл взглядом присутствующих.

– Как можно оторвать свою судьбу от судьбы своего народа? И жить потом в каком-то целлулоидном мире, разговаривать на цифровом языке с какими-то биороботами?

– Ты это – к чему? – спросила Жанна набитым ртом.

– Да у меня дружок один в Америку уехал лет семь назад. В прошлом году его оттуда турнули, так он на Гаити перебрался… Живет там в бунгало из сахарного тростника с какой-то мулаткой, которая ни бельмеса не понимает по-русски… Влачит нищенское существование, чуть ли не побирается, но домой не едет… Это насколько надо не любить Родину?

– А что эта Родина ему дала? – парировала Жаннет.

– А что ему Америка дала? – вкрутил я.

– Там хотя бы какая-то надежда есть…

– Ага… Американская мечта… Которая так и останется мечтой.

– Каждый сам себе выбирает жизнь.

– Нахуя такая жизнь нужна?

– Так! Товарищи, заходим! – крикнула моя проводница. – Заходим!

– Ты знаешь… – продолжил я свою мысль, хотя ей было уже глубоко плевать: она, словно пастушка, загоняла своих овец в стойло. – Я много где был… Объездил полстраны… Но я нигде не чувствую себя дома – только в Тагиле. Можешь смеяться, но я люблю свой город. Только здесь я крепко стою на ногах, поэтому всегда возвращаюсь домой… И сейчас сердце радостно бьётся: домой-домой-домой.