Пристанище пилигримов

В 17:40 мы прибыли на вокзал станции Туапсе – я, Мансурова и Калугин. Андрей сухо попрощался со мной, но рукопожатие у него было, как всегда, крепким.

– Наверно, уже не увидимся, – сказал он.

– На всё воля божья, – заметил я.

– Приедешь в Тагил – сходи в церковь… Покрестись… За тобой уже смерть ходит по пятам.

– На всё воля божья, – повторил я.

– Вот же заладил! – вспылил он и демонстративно сел в машину.

Я достал из багажника сумку и пакет с провизией. Захлопнул крышку. Мансурова молча смотрела вдаль. Она о чём-то напряжённо думала, и мне показалось, что её мысли не связаны со мной. Я слегка подтолкнул её, и мы пошли на перрон.

Погода была ясная и тёплая. С моря дул прохладный ветерок и шевелил её волосы. Я видел её чеканный профиль, старенький вокзал с белыми колоннами, бледно-голубой лоскут неба, лимонное солнце, позолоченные горные хребты, железнодорожные линии и провода, уходящие в перспективу и тающие в вечерней дымке – всё это врезалось в мою память как последние декорации нашей драмы. Я хотел спасти семью от неминуемого краха, но лишь ускорил этот процесс своим появлением. Как говорится, благими намереньями вымощена дорога в ад.

И вот на платформе появилась дежурная, напоминающая пивную бочку, обтянутую дымчато-синим кителем; в руках у неё был сигнальный флажок, а на затылке примостилась маленькая бордовая шапочка. Через минуту я услышал отдалённый гул летящего по рельсам поезда, а потом из-за поворота показалась весёлая, сияющая лобовыми стёклами морда тепловоза.

– Ну вот и всё, – чуть слышно молвила Мансурова, – ещё одна страница моей жизни перевёрнута.

– Не торопись, – сказал я, – нам ещё предстоит развод и кусалово за тридцать квадратных метров.

Мимо проносился состав, обдавая нас жаром и запахом солидола. Потоком воздуха смахнуло чёлку с её лица – оно стало по-детски открытым и беззащитным. Стонали тормоза, и на какое-то время мы потонули в грохоте и лязганье вагонов. Поезд остановился и начали открываться двери.

– Можно тебя спросить?

– Легко.

– Ты вообще зачем приезжал? Ты же палец о палец не ударил, чтобы здесь остаться… Чтобы остаться со мной.

В тот вечер она выглядела бесподобно. В лучах заходящего солнца её кожа дышала свежестью и была нежно-розовой, как у поросёнка. Голубые, широко распахнутые глаза наполняли меня до краёв. Лицо было практически не накрашенным, и поэтому оно было очень светлым и одухотворённым. На ней было простое приталенное платье и босоножки без каблуков. Красота – это когда нет ничего лишнего.

– Ты полтора месяца трепал мне нервы… – Она улыбалась, но это была горькая улыбка. – Да что там говорить, ты мне всю жизнь отравил.

– А ты как хотела? Я же тебе не аквариумная рыбка… Ты мужика себе завела, а это всегда проблемы…

– Скажи честно… Ты меня когда-нибудь любил?

Я не сразу ответил. Задумался.

– Я тебя и сейчас люблю.

– Не ври, Мансуров! – Её аж передёрнуло всю от отвращения, словно в рот залетела поганая муха. – Ну уже тошнит от твоего вранья! Ты можешь хоть раз в жизни сказать правду?

– Вот те крест.

– Не смеши меня… Татарин крещёный, что вор прощёный.

– Не веришь?

– Не верю. Ты же к ней бежишь.

– Ты многого не понимаешь, – продолжал я выкручиваться. – Когда я в августе уезжал из Тагила, то я бежал от неё, а теперь я бегу от тебя…

– Что за бред?

– Я не могу ни с кем жить. Я не хочу ни с кем совокупляться. Я не люблю детей. Наверно, я больной на всю голову, но я не могу себя изменить… Хотя мне иногда кажется, что я единственный адекватный человек среди невменяемых…Человечество дружно идёт к пропасти, а я не хочу… Мне с вами не по пути… У меня своя дорога, и попутчики мне тоже не нужны. Мне проще одному.

Я говорил сбивчиво, теряя мысль и запинаясь от волнения. Мне хотелось за две минуты изложить то, к чему я шёл всю свою жизнь. Лена внимательно меня слушала, пытаясь найти ответ на главный вопрос: «Почему мы расстаёмся, если любим друг друга?»

– Христос призывал нас: «Возлюби ближнего своего как самого себя», а сам взошёл на крест и отправился к Богу. Не очень-то ему хотелось оставаться среди людей. Его последователи повторяли то же самое, но при этом выбирали душевный комфорт, покой и одиночество. Они уходили в отшельничьи скиты, в пустоши, в монастыри, то есть по сути бежали от общества…

Я заметил, что интерес у неё в глазах потух, – она отвернулась, перестала меня слушать, но я всё-таки продолжал излагать свою точку зрения:

– Жан-Поль Сартр сказал: «Ад – это люди, которые нас окружают», но это всего лишь парафраз знаменитого изречения Христа: «Не думайте, что я принёс мир на землю. Не мир я принёс, но меч. Я разделю человека с отцом его, дочь с матерью её, невестку со свекровью её, ибо самые близкие стоят на пути человека к Богу». Иисус был одинок в этом мире: его никто не понимал, кроме матери. Меня не любит и не понимает даже собственная мать. Я хочу побыть в одиночестве, разобраться в себе…

– Как ты всё красиво расписал и даже в библии нашёл оправдание собственной слабости. Молодец! Знаешь, что я тебе скажу: как только ты приедешь в Тагил, тут же побежишь к ней с букетиком цветов. Она тебя окончательно приберёт к рукам, потому что альтернативы на сегодняшний день у тебя нет.

Я развёл руки в стороны и вновь процитировал Христа:

– Кто не может принять свой крест, тот не может принять Бога… Но это точно не любовь.

– А у нас – любовь? – с горькой усмешкой спросила Мансурова.

– Любовь, – ответил я и утвердительно кивнул головой. – Только она не всегда побеждает…

– Мужчина, садимся в вагон, – сказала проводница голосом чревовещателя. – Мужчина… Я закрываю двери.

Я не мог оторвать глаз от своей жены: как только женщина становится бывшей, она тут же становится привлекательной, – в тот вечер она буквально светилась изнутри, и кожа была как будто прозрачной, и глаза были такими же сочными, как небо над нашей головой. Мне не хотелось уезжать, и я знал, что могу остаться, но мне так не хотелось возвращаться в этот проклятый номер 236.

– Мужчина, я закрываю двери, – послышался неприятный женский голос, который оборвал последнюю ниточку между нами и оборвал её навсегда.

– Иду! – крикнул я не оглядываясь.

– Прощай, – сказал я.

– Прощай, – прошептала она и сделала движение навстречу – я обнял её и крепко прижал к себе; мы замерли на какое-то время…

А потом она высвободилась, резко развернулась на каблуках и пошла от меня прочь. Солнце клонилось к горизонту. Всё вокруг было окрашено в лилово-розовых тонах, и длинные отчётливые тени провожающих валялись на бетонной платформе, словно долговязые пьяницы. Она красиво уходила в закат – прямая спинка, летящая походка, тонкая талия, как горлышко амфоры, и красивый силуэт ног внутри прозрачного кокона.

Я поднял сумку с асфальта, подошёл к проводнице и предъявил билет… Схватился рукою за липкий поручень, и вдруг увидел мокрое пятнышко на майке – посмотрел в даль, но солнечная пудра застила мне глаза.

– Не задерживай! – послышалось за спиной, и кто-то слегка толкнул меня между лопаток. – Шевели булками!

Тяжёлая металлическая дверь захлопнулась. Я вошёл в вагон, забросил сумку в четвёртое купе, вышел в проход, открыл фрамугу и высунул голову на улицу, сотворив блаженную физиономию.

Вагон незаметно тронулся, заскрипел рессорами, и провожающие по инерции шагнули за ним, подняв руки кверху. Какой-то мальчишка стартанул за поездом, но платформа очень быстро закончилась, и он замер на краю… На фоне уходящего солнца я видел его тонкий силуэт, словно вырезанный из картона. Он махал рукой уходящему поезду.

– Костя, – прошептал я, и страшная боль пронзила моё сердце.