Пристанище пилигримов

– Видит Бог, я сделал всё возможное и невозможное, чтобы сохранить тебя для комбината, но ты мне в этом совершенно не помог.

Я расписался и поставил дату.

– Хотел бы я знать, кто позвонил Мишланову, перед тем как он позвонил тебе.

– Ты о чём? Заговор? – Саша громко рассмеялся. – Поверь мне, Эдуард, у тебя нет врагов, кроме самого себя… Или точнее сказать, настолько же серьёзных врагов.

– Саша, ты не видишь картину в целом. – Я поднялся из-за стола и протянул ему руку. – Прощай. Мне было классно с тобой работать… И ещё… я дико извиняюсь… за всё.

Он тоже встал, и мы крепко пожали друг другу руки.

– У меня к тебе будет одна просьба, – произнёс я и чуть замялся. – Машку… практикантку… Дойникову не отдавай, потому что он обязательно её трахнет.

– Он же женатый.

– Он в первую очередь кабель и соответственно сукин сын.

– А чё ты так за неё переживаешь?

– Хорошая девочка… чистая… наивная… Безумно хочет любви… И он этим обязательно воспользуется.

– Понятно! – воскликнул Мыльников. – Для себя берёг?

– Не-е-е-т, – отмахнулся я, – просто не хочу, чтобы она с такими начинала… как он… да я.

– Странный у нас разговор получается, не находишь? – спросил Мыльников и лукаво улыбнулся.

– Для меня человеческое общение – это феномен, поскольку все говорят и никто никого не слушает. Слово Божье написано людьми, поэтому для многих верующих Господь – это всего лишь картинка в золочёной рамке. Теперь смотри: церковь должна нести просвещение в массы, а она уже две тысячи лет занимается отуплением и закабалением религиозной общины. Настоящая любовь зиждется на самопожертвовании, но для многих она является лишь воплощением эгоцентризма, то есть неистребимого желания быть любимым и обласканным, а для кого-то ещё ниже – просто похоть. В результате великое таинство брака оборачивается элементарным симбиозом двух разнополых особей. Родительский долг – сублимацией животного инстинкта. Мы видим мир цветным, но на самом деле он не имеет красок. Дальше продолжать?

Александр Анатольевич смотрел на меня взглядом близорукого человека: казалось, что он не может поймать меня в фокус.

– Я что-то не пойму… Куда ты клонишь?

– Всё, что мы делаем на этой планете, – продолжал я, – является отклонением с точки зрения природы, поэтому мы все обречены… С каменным топором человек пробегал около миллиона лет. Как ты думаешь, сколько протянет человечество после изобретения атомной бомбы?

– Эдуард…

– Вопрос риторический! – перебил я, повысив голос. – Так вот, самой большой ошибкой человечества была индустриализация. Homo sapiens – это охотник, и он не должен вкалывать всю свою жизнь на заводе ради куска хлеба. Этот шестерёнчатый механизм постепенно перемалывает человека, превращая его в смазочный материал. Взять, к примеру, тебя… Ты даже в отпуск не ходишь, потому что без комбината ты никто. Ты просто не умеешь жить.

Мыльников вдруг поймал меня в фокус, как будто только сейчас рассмотрел меня по-настоящему, увидел, как говорится, моё истинное лицо.

– Послушай…

– Ты думаешь, что я расстроен?! – воскликнул я. – Нет! Я ликую!! Я свободен!!! И я никогда не вернусь, даже если вы будете у меня в ногах валяться.

– Прощай, – выдавил он из себя.

– Прощай, – молвил я, и вышел из его кабинета, распахнув дверь, – в сторону метнулась Лена Соколенко и с гордым видом пошла вдоль коридора, виляя тощей задницей.

В четверг объявился Слава. Когда я вернулся с вечерней прогулки, то не смог открыть дверь своим ключом: она была закрыта на задвижку. Я подёргал за ручку и постучал – в прихожей послышались шаги…

– Давно вернулся? – спросил он с таким видом, как будто мы виделись вчера.

– Давно… Как будто и не уезжал, – ответил я.

– Заходи. Я как раз чайку запарил. Посидим, поговорим…

– Спасибо за приглашение… А ты почему ко мне заявился без тёлок и без водки?

– С этим покончено, – ответил он и состроил такую серьёзную мину, что я испугался…

– Ты часом не заболел?

– Напротив, выздоравливаю…

Мы прошли на кухню, я сел на табурет, а он по-хозяйски начал разливать чай, – такие люди везде себя чувствуют как дома.

– У тебя в холодильнике мышь повесилась, – констатировал Гордеев, отхлёбывая крепкий чаёк. – Из съедобных продуктов – только масло.

– Извини… Не знал, что ты пожалуешь в гости, а то бы подготовился. Ты вообще какими судьбами?

– Я позвонил тебе вчера, – пояснил Гордеев, – и приятный женский голос поведал мне, что ты здесь больше не работаешь. Неужели тебя наконец-то турнули?

– Я сам ушёл.

– Куда?

– В никуда.

– Чем занимаешься?

– Пишу великий русский роман.

– О чём?

– О нас.

– В смысле?

– О пилигримах, которые так и не нашли пристанище в этой жизни. О последних советских мамонтах, время которых закончилось раз и навсегда. О Боге, который нас всех примет, независимо от вероисповедания, политических взглядов и даже сексуальной ориентации… Да много о чём.

Гордеев посмотрел на меня с насмешкой, и я даже знаю, о чём он подумал: «Милый Эдичка, разве ты можешь создать что-то великое?» – безусловно что-то великое мог создать только он.

– А я покрестился, – вдруг заявил Слава. – Жил в монастыре пять дней… в Свято-Николаевском… в Верхотурье.

Я внимательно слушал, не моргнув глазом, – я уже ничему не удивлялся. Если бы Гордеев сказал бы мне, что вступил в Орден иллюминатов, я бы даже этому не удивился. Он продолжал:

– Когда меня батюшка три раза окунул в купель, я вынырнул оттуда другим человеком. Я словно сбросил со своей души огромный камень, который тащил меня на самое дно. Я как будто заново родился, и такая легкость появилась во всем теле…