Пристанище пилигримов

– Спасибо. Не надо… В тюрьме попью… настоящего купеческого… с белым сахарком.

Карпухин пригорюнился: он не ожидал от меня такого упрямства, и было совершенно очевидно, что он не желает садить меня в тюрьму, поскольку ему это было не интересно с финансовой точки зрения. Ему нужны были от меня только деньги: в его понимании это был главный императив правосудия. Если бы я убил его сына, то он, наверно, потребовал бы полмиллиона, не меньше. Я не могу сказать, что Карпухин был плохим человеком, – просто он был продуктом своего времени и той системы, которая его сформировала. Что бандиты, что менты – мы все прошли через девяностые.

– Ну ладно, я, к-к-конечно, п-понимаю, что п-п-п-пятьдесят косарей это м-м-много, – вдруг заговорил он вкрадчивым голоском. – Мы м-м-можем п-п-пересмотреть наше с-с-соглашение… – Он очень сильно заикался, но при этом сохранял благодушный вид; его голубиный кадык дёргался при каждом слове с приставкой.

– Ну значит так, – подытожил он, – я даю т-тебе срок до п-понедельника… С-сорок тысяч… Жду т-тебя утром… в девять.

Я откинулся на спинку стула и смотрел на Карпухина через прицел своих прищуренных глаз; я был совершенно уверен, что он посыпался и что я могу ещё скостить цену моей свободы. Но я не хотел покупать свободу и уж тем более брать её с руки какого-то мента. Свобода – это состояние души, которое не купишь ни за какие деньги, – ты можешь быть независимым даже в тюрьме, а можешь быть ковриком для ног, имея все возможности и привилегии свободного человека. Я криво усмехнулся и сказал:

– Не сорок… Не тридцать… Не двадцать… Я вам даже пятака ломанного не дам.

Повисла неприятная пауза. Выражение его лица менялось постепенно, как будто он превращался из доктора Джекилла в мистера Хайда. Он поднял на меня налитые яростью глаза, и лицо его почернело от нахлынувшей крови. Две глубокие морщины пролегли от носа к подбородку, ограничив его скомканный рот, готовый взорваться матом.

Я смотрел не отрываясь ему прямо в глаза и словно подстёгивал кнутом: ну давай, давай, у тебя же табельный за этим сереньким отворотом, ну давай, вынимай, а там посмотрим, волчара, успеешь ли ты снять его с предохранителя. В такие моменты у меня пропадают тормоза – меня словно подхватывает ветер и несёт, несёт, несёт, как листок, упавший с дерева.

– Я г-гляжу, ты с-с-совсем с-страх п-п-потерял, – наконец вымолвил Карпухин, сильно заикаясь.

– А кто тебе сказал, что я вас, мусоров, когда-нибудь боялся? – шёпотом произнёс я. – Это чувство у меня уже давно атрофировалось.

– П-п-п-пошёл вон!

– В каком смысле, гражданин начальник? – удивлённо спросил я и даже приподнялся на стуле. – Вы меня арестовать обещали. Я вон даже тревожный чемоданчик с собой прихватил. – И я пнул ногой большую клетчатую сумку-баул, набитую тёплыми вещами и предметами первой необходимости. – Где ж справедливость, товарищ капитан?

Я сотворил мечтательно-блаженную физиономию и продолжил в том же духе:

– Я представлял, как меня помоют, побреют, поднимут на второй пост… Как войду в камеру, как поприветствую братву… Как раскинут скатерть-самобранку, как напоют крепким чаем, как накурят «Беломором»… Так хотелось молодость вспомнить, гражданин начальник. Ну что за обломы?!

– Во-о-о-н! – крикнул тоненьким фальцетом Карпухин; у него даже глаз задёргался и чуть не выпрыгнул из орбиты.

– Честно говоря, вы меня удивили, – тихонько произнёс я и начал пятиться к выходу. – До свидания… Хотя нет – прощайте.

– Не-е-е п-переживай… Ещё увидимся, – процедил он сквозь зубы.

Я чуть замешкался в дверях, пытаясь заглянуть ему в лицо и понять смысл последней фразы, но кровь уже отхлынула, глаза его потухли, тонкие губы были плотно сжаты, и ничто не предвещало бури – на поверхности не было даже слабого ветерка. Дверь захлопнулась у меня перед носом.

«Да всё он знает, – подумал я. – И у ментов тоже есть совесть… Одно дело заработать, и совершенно другое – посадить невинного человека. А последняя фраза..? Это как водится, сгоряча ляпнул».

Когда я проходил мимо дежурного, то лихо подмигнул ему и воскликнул с задорными нотками в голосе:

– Домой нагнали! Так что… Голгофа отменяется!

Он посмотрел на меня строго поверх плюсовых очков (мол, не зарекайся, ты сюда ещё вернёшься), а я попросил у него закурить… Он на секундочку замешкался от такой наглости, а потом нехотя протянул через окно пачку дешёвого «Космоса». Я аккуратно, двумя пальчиками, выдернул сигаретку, поблагодарил его и с видом победителя отправился на выход.

«Кому везёт, у того и петух снесёт», – любил повторять мой папа, и это была бесспорная истина, а я бы ещё добавил, что в этой жизни везёт наглым.

Выходные прошли тускло – в кругу семьи. Ходили с Костей в кино и в пиццу. Он спросил меня после третьего куска:

– А мама когда приедет домой?

– Никогда, – ответил я. – У неё теперь дом на юге, у самого Чёрного моря.

– А как же я? – спросил бедный ребёнок, выпучив на меня свои огромные голубые глазища.

– Она тебя летом к себе насовсем заберёт.

– А тебя она когда заберёт?

– Никогда, – сухо ответил я.

– Почему?

– Потому что она… – Я запнулся и опустил глаза в свою тарелку, на краю которой валялся кусочек обглоданной пиццы. – Ну короче… мы с мамой разводимся… Мы больше не семья.

– Значит, ты мне больше не папа? – спросил он, глядя на меня с неподдельной жалостью.

– Это уже тебе решать, сынок…

В понедельник я встал в семь утра и пошёл на работу. Прийти ровно к восьми мне не удалось, хотя было такое желание – порадовать начальника. Честно говоря, я давно уже отвык ходить на работу как все нормальные люди – обычно я появлялся ближе к обеду.

В тот день 23 октября я проснулся с ощущением какой-то внутренней свободы и беспричинного счастья; хотел перевернуться на другой бок и покемарить ещё пару часиков, но вдруг почувствовал ярко выраженную мотивацию к жизни: я не хотел больше спать, сидеть дома, валяться на диване, смотреть телевизор, читать книги – мне захотелось созидать, работать, творить, двигаться вперёд, не оглядываясь назад.

Я запомнил этот день как переломный момент, в котором наконец-то обозначились хоть какие-то очертания моего будущего. С огромным аппетитом я скушал бутерброд и выпил чашку кофе – сидел у окна и смотрел во двор, как летящие белые хлопья заполняют купол света под уличным фонарём. Я радовался как ребёнок новому дню, – «Хотя чему тут радоваться? Промозглый октябрь. Понедельник. Семь утра», – при этом размышлял я и не мог найти ответ на вопрос: «Почему мне так хорошо?»

Александр Анатольевич Мыльников не оценил моего рвения и встретил меня довольно холодно: «А мы думали, что ты надолго отъехал… И между прочим, сегодня опять опоздал, хотя и это – великое достижение для тебя… всего лишь на полчаса», – и он оскалился кривой саркастической ухмылкой.

Саша никогда не давил на подчинённых: это был руководитель либеральных взглядов, который использовал в работе лишь мягкую силу, – поэтому он распустил меня, ибо с такими архаровцами, как я, нужно действовать методом устрашений и ультиматумов, хотя и продавить меня практически невозможно – со мной можно только сотрудничать на равных условиях. Надо мной нет никого, кроме Бога одного. Дисциплина и субординация – это не моя среда обитания.

Я ответил ему в той же ироничной манере: «Ты знаешь, менты иногда ошибаются, и вместо того чтобы наградить человека медалью, они норовят его посадить. А что касается моего опоздания, то я вообще не понимаю, о чём ты говоришь… Я пришёл сегодня на три часа раньше, чем обычно… Какие могут быть ко мне претензии?»

Он аж глаза выпучил от такой наглости: «Ну-у-у, Эдуард! Ты меня просто удивляешь!» – в этот момент в его кабинет заглянула Лена Соколенко, – она всегда напоминала мне любопытную птицу с длинным клювом, – сунула нос в дверной проём, моргнула в нашу сторону подвижными птичьими глазёнками и тут же исчезла.

– Пойдёт звонить Дьякову, – сказал Саша. – Она тут состряпала на тебя докладную… Сам знаешь, с кем она водится… В итоге позвонил Мишланов и попросил с тобой разобраться.

– Понятно.

– Я, конечно, был против радикальных мер, но последнее время ты слишком косячил…Так косячил, что вряд ли я смогу тебе отмазать: у меня для этого аргументов нет. Если раньше ты хотя бы тащил проекты и все закрывали глаза на твою дисциплину, то на сегодняшний день тебя практически не бывает на работе. Помнишь, как это начиналось год назад? После выходных ты начал прихватывать понедельники, потом – понедельники и вторники, потом ты начал пить на рабочем месте, а потом тебя поймали пьяным на проходной. За тебя тогда вписались такие люди, но ты этого не оценил и не сделал никаких выводов. Последнее время ты находишься в перманентном отпуске, или точнее сказать, без содержания… Что происходит, Эдуард?

Мне было стыдно. Я сидел напротив начальника, опустив голову, и не знал, что можно сказать в своё оправдание. За каких-то полгода я совершенно испортил свою репутацию и люди от меня отвернулись. Даже с Ленкой Соколенко мы когда-то неплохо ладили.

– Что с тобой происходит? Надоела работа? Осточертел коллектив? Так увольняйся, пока есть возможность, по собственному…

– Я просто устал, Саша.

– Отчего ты устал? – Он смотрел на меня с возмущением; у него даже уши покраснели и задёргался кадык. – Ты сходи в доменный цех, в конверторный, к нам на мехобработку… Полюбуйся, как наёбывают обычные работяги… А мы тут просто в бирюльки играем… Фильмы смотрим, книги читаем, спим, на порнушку дрочим, да у нас все сервера мультимедиа забиты! Это не работа, а вечный праздник, и ты даже здесь умудряешься сачкануть.

– Да всё я понимаю… Где расписаться?

Он достал из папки уже отпечатанный листок заявления «Прошу уволить меня по собственному желанию», протянул ручку и сказал: