Пристанище пилигримов

– Сынок… – Он посмотрел на меня с жалостью, как смотрят на умственно отсталого ребёнка. – Не нужно искать признания в обществе, и уж тем более – в суде. Только Бог даёт ощущение собственной правоты. Только твоя совесть, которая на самом деле является голосом свыше, может быть критерием справедливости. Если Бог говорит, что ты прав, ты должен идти до конца, ты должен пройти через эту юдоль, а если понадобится, ты должен за это сесть, но с ощущением именно божественной правоты. Это Его промысел, и ты не сможешь от этого убежать, потому что фатальные события неизбежны.

– И что ты предлагаешь делать? Сушить сухари? Собирать котомку? Ждать, когда за мной приедут?

Но папу было уже не остановить, потому что он запрыгнул на своего любимого коня.

– И вот ещё… Если ты всё-таки присядешь лет на пять, то это не означает, что ты ответишь именно за эту драку. Возможно, тебе придётся ответить за какие-то прошлые грехи, ведь ты неоднократно хвастался, что многое в этой жизни тебе сошло с рук и что Господь был к тебе всегда благосклонен. Ничто так не портит человека, как безнаказанность. Смирись. Ты слишком долго бегал от правосудия. Ты слишком много получил авансов. Наступило время платить по счетам.

– Ага, Карпухин говорит то же самое. Значит, без вариантов?

– Высшее правосудие настигнет всех! – Папа возвёл к небу указательный палец. – Каждому предстоит ответить за свои беззакония – кому-то при жизни, кому-то после смерти… Но я думаю, что лучше искупить здесь, а не тащить свои долги туда. Помнишь? В чём застану вас – в том и буду судить. Для тех, кто не раскаялся, не будет пощады. В этом заключается основная парадигма христианства.

– С каких пор ты стал христианином? Ты же всегда был агностиком?

– А-а-а-й! – Батя махнул рукой. – Какую шляпу не примеряй – все равно получишь по башке тем же поленом.

– Хорошо сказал.

В дверь кто-то постучал. Мы переглянулись. Папа отодвинул шпингалет, и в комнату вошла мама. У неё был слегка напуганный вид.

– Сынок, папа говорит правильные вещи, – сказала она надломленным голосом и начала накручивать хлястик халата на палец. – Я думаю, что суд будет справедливым и во всём разберётся. Сейчас не тридцать седьмой год… Тебя обязательно оправдают, потому что ты ничего плохого не сделал. Ты поступил честно и благородно.

– Люда! – воскликнул Юра. – От тебя никуда не спрячешься!

– Мне же скучно, – парировала она. – Вы тут шушукаетесь, а меня с собой не берёте.

– Когда родители – идеалисты, то это страшно, – произнёс я с горечью и направился к выходу. – Это же советские люди! О чём я говорю?!

На прощание Людмила Петровна обняла меня и даже немного прослезилась, но без особого фанатизма.

– Держись, сынок, – сказала она, – и помни, что мы всегда с тобой и всегда тебе поможем.

– Ага… добрым словом… Я знаю, мама.

Отец крепко пожал мне руку и вновь процитировал Библию:

– И не забывай… Иисус Христос сказал: «Кто не может принять свой крест, тот не достоин меня».

– Я в курсе, папа… Для татарина ты слишком хорошо знаешь христианское учение.

– Сынок, так же хорошо я знаю Коран и даже Тору почитывал для общего развития. Поверь мне, везде прописаны одни и те же истины. Иди… и будь достойным человеком.

– Достойным чего?

– Хотя бы носить нашу фамилию.

Мы обнялись, и я вышел из квартиры. Спустился по лестнице со второго этажа… На улице моросил мелкий дождь. В туманной дымке, над крышами домов, расплывались огни моей девятиэтажки. Где-то на шлаковом отвале были слышны глухие удары передвижного копра, а в небе занималось алое зарево. В тот момент я почувствовал себя бездомной собакой, которой совершенно некуда идти… Скажу честно, в тот момент мне было безумно себя жалко – я даже слегка заскулил и заскрежетал зубами, а потом вдруг ни с того ни с сего громко расхохотался, – это был саркастический смех над самим собой, над этим миром, над человечеством с его правилами и законами.

– Да плевал я на всех! – громко крикнул я. – Ничего не боюсь, никого не боюсь… Это же всё – грёбаная матрица, если верить братьям Вочовски… Главное – выбрать правильную таблетку.

На следующий день (рано утром) я вытащил из тайника наган, набитый маслятами 7.62 mm; обрез охотничьего ружья и три десятка патронов 12 калибра, – всё это закинул в чёрный полиэтиленовый пакет, замотал его скотчем, положил эту «бомбу» в спортивную сумку…

Перед тем как застегнуть замок, я ещё раз подумал и всё взвесил: конечно, было жалко топить в пруду этот арсенал, поскольку ощущения по жизни совершенно разные – с ним и без него. У мужчины должно быть огнестрельное оружие, но при этом должна быть высочайшая ответственность в плане его применения и хранения. Я могу заявить с полной уверенностью, что никогда не вынимал ствол без веской на то причины.

Я – воин Христа. Я всю свою жизнь защищал добро и жестоко карал зло. Мне нельзя ошибиться, а в противном случае чем я буду лучше тех демонов, которые убивают, насилуют и грабят ради утоления душевного голода? Но мне не за что оправдываться, потому что во всех случаях правда была на моей стороне. Именно поэтому мне всё сошло с рук. Аминь.

«Сойдёт ли на этот раз?» – подумал я и решительно застегнул сумку.

В парке никого не было – абсолютная тишина и пустота. Дождь прекратился. Ярко-жёлтым куполом раскрылась над головой кленовая аллея, ведущая к пруду. Восходящее солнце порадовало скупыми лучами из-под нахлобученных серых облаков, и кроны деревьев вспыхнули золотистым пламенем.

Я шёл вдоль аллеи с тяжёлой сумкой, в чёрном кашемировом пальто, в чёрной водолазке, в чёрных джинсах, в чёрных ботинках, и только лёгкая седина серебрила мою голову. Нечто странное (давно забытое) шевельнулось в душе – что-то вроде надежды или предчувствия любви. Безысходность отступила в тень, но обещала вернуться… «Всё будет ништяк», – подумал я и улыбнулся самой добродушной улыбкой, на какую был только способен.

А потом я долго стоял на понтонах заброшенной лодочной станции и смотрел вдаль. Окна конторы были заколочены досками, повсюду царила разруха и запустение, но на том берегу над храмом Александра Невского восходило солнце. Он сиял всеми своими куполами и был прекрасен. «А ведь я помню времена, когда там было отхожее место, – подумал я. – Рано или поздно свет побеждает тьму».

Нахлынули воспоминания из далёкого прошлого: зеркальная гладь Тагильского пруда, голубенькая плоскодонка, отплывающая от понтонов, скрип несмазанных уключин и раскосые кофейного цвета глаза Фатимы… Моя первая любовь – нелепая и грустная история.

Безумно хотелось курить. Я оглянулся по сторонам, но в парке не было ни души. Я бросил чёрный пакет в воду, и он тут же ушёл на дно. «Закончились девяностые – наступают новые времена», – подумал я и быстрым шагом двинулся на остановку. Нужно было собираться в тюрьму. Честно сказать, мне даже этого хотелось. Простая русская поговорка становилась неотвратимой реальностью.

В два часа дня 20 октября 2000 года я появился на пороге ГОМ-1. Подошёл к окошку дежурного и спросил капитана Карпухина. Тот предложил присесть на лавочку и взял трубку внутреннего телефона.

– Его нет на месте! – крикнул он. – Будете ждать?!

– Да, конечно! – ответил я, и потянулись длинные тягучие минуты ожидания, которые плавно перетекали в навязчивые мысли: «А может, я ему не нужен без денег? Он же знает, как там всё было на самом деле. Наверняка, сынуля ему поведал правдивую историю, а это уже папаша начал строчить белыми нитками… Мусор поганый! Если дело дойдёт до суда, то у меня нет шансов – чистая хулиганка. Наверно, надо искать таксиста. Хоть какой-то будет свидетель защиты и противовес в моём деле… А может, я всё-таки ему не нужен без денег?»

Мысли бегают как пони по кругу, а мимо снуют люди. Я вижу только их ноги и грязную обувь, потому что моя голова клонится всё ниже и ниже. Навязчивые мысли превращаются в бессмысленный поток сознания, а на внутренней поверхности век мелькают чёрно-белые картинки… И вдруг я понимаю, перед тем как уснуть, что свобода выбора всё-таки есть, но наказание за наши поступки неотвратимо, – именно это правило мы зачастую принимаем за фатализм, но тем не менее каждый человек формируется в противостоянии миру, и каждый человек – это саморазвивающийся проект, наделённый от предков своих – но отнюдь не от Бога – какими-то целевыми установками.

«Я свободен. Я творец своей жизни, и никакого проклятия Хэнжера нет», – подумал я, и голова моя упала на грудь, и серая мраморная плитка растворилась в полной темноте…

Я не знаю, сколько я проспал – пять минут или целую жизнь, – но проснулся я другим человеком: мир стал совершенно понятным и структурированным, мир стал удобным для проживания. «Бояться смерти так же глупо, как бояться наступления ночи, – подумал я. – А тюрьма – это всего лишь проверка на вшивость… Этакий quest».

В этот момент хлопнула дверь и мимо прошёл капитан Карпухин. Он не обратил на меня никакого внимания, хотя я пристально смотрел ему в лицо, – казалось, он был чем-то озабочен или слишком вымотан. Кепка у него небрежно валялась на затылке, а серый плащ был таким мятым, словно он на нём выспался. В целом у него был крайне неухоженный вид.

– Гражданин начальник! – крикнул я ему в спину.

Он оглянулся и посмотрел на меня недовольным взглядом: ну какого чёрта ты припёрся, что вам всем от меня надо, что вы все ко мне привязались?

– Здравствуйте! – воскликнул я и широко улыбнулся; настроение у меня было очень приподнятое, и я бы даже сказал, шаловливое.

– Н-н-не ожидал так быстро увидеть, – пробормотал Карпухин, опустив ответное приветствие, и взгляд его поплыл в сторону…

– А что такой вид расстроенный, гражданин начальник? Машинка Зингера сломалась?

Он нехотя улыбнулся и выдавил из себя:

– П-п-пройдёмте в кабинет.

Разговор между нами был долгий: старший оперуполномоченный Карпухин буквально уговаривал меня не ломать себе жизнь, удивлялся моему легкомыслию и безотчётному героизму, и всё норовил дотронуться до меня рукой, эдак по-отечески, – при этом выражение лица у него было настолько жалостливое, что мне становилось просто смешно и я откровенно потешался над ним, не выбирая слов и тональности.

– Д-давай ч-чайку п-п-попьём, – предложил он, окончательно зайдя в тупик.