Пристанище пилигримов

– А я уже перешла – ты не заметил?

Они чокнулись и выпили.

Мы сидели до пяти утра. Спорили. Шутили. Рассуждали о жизни. Переслушали огромное количество всякой музыки. Выпили море вина и водки. Таня пила наравне с нами и совершенно не пьянела (меня всегда удивляла эта её способность), курила одну сигарету за другой, и только фиолетовые тени пролегли под глазами от усталости и напряжения.

Она довольно редко вмешивалась в наши пространные беседы, но, если она всё-таки высказывалась по какой-то теме, то делала это с небывалой точностью и демонстрировала несвойственную для молоденьких девушек эрудицию. В отличие от многих её сверстниц, которых по жизни ничего не интересовало, кроме шмотья и любовных отношений, оно запоем читала умные книги, хорошо училась в институте и пытливо вглядывалась в очертания окружающего мира.

Но даже не это было главное – её кардинальное отличие заключалось в том, что она обладала какой-то особой зоркостью ума, каким-то молниеносным восприятием и, конечно же, сверхъестественной интуицией. Было в ней что-то нечеловеческое – то самое что отпугивает нормальных людей, но привлекает таких безумцев, как я.

Меня тянуло к ней на подсознательном уровне, потому что любопытство – это мой бич. Мне всегда хотелось заглянуть за горизонт, именно поэтому однажды я попробовал наркотики, но это был всего лишь секрет Полишинеля. В этой девочке была настоящая тайна, которую я не могу разгадать до сих пор…

Гордеев любил под водочку пофилософствовать, и почему-то с повышением градуса у него открывалась неудержимая и ничем не объяснимая тяга к сакральному. А ещё он очень любил moralite, то есть возводить мораль до кантовских высот, неистово сокрушаясь от того, что миром правят деньги, что повсюду царит страшная бездуховность, что вокруг – одни лицемеры, что никто не хочет взваливать на себя крест, а напротив, нет отбою от желающих заработать свои тридцать серебряников.

– Ну давайте порассуждаем, чем Иуда отличается от банального христопродавца, – предложил Гордеев, обведя нас испытующим взглядом, словно мы готовы были сорваться и бежать на перегонки в Управление собственной безопасности МВД.

В ответ мы терпеливо молчали, предоставляя ему возможность самому развивать эту тему. Выдержав паузу и убедившись, что мы совершенно не компетентны в вопросах религиозной философии, он продолжил назидательным тоном, вполголоса, как будто сообщая нам эту информацию по секрету:

– Крыса, или так называемая продажная шкура, – это существо мерзкое, отвратительное, лишённое кого-либо оправдания и малейшей симпатии. Такой человечек не наделён никакой сверхзадачей, а предаёт лишь ради своих меркантильных целей, и заметьте: символическая плата в тридцать шекелей навряд ли его заинтересует…

– А сколько это будет в переводе на наши деньги? – спросила Таня задумчиво, но Гордеев недовольно поморщился (какое это имеет значение?) и продолжил с воодушевлённым видом:

– Иуда – это идейный предатель! – произнёс он, поднимая указательный палец кверху. – Это антигерой, без которого не было бы и героя, поскольку всё оптимальное и цельное имеет как положительное, так и отрицательное значение.

– Иуда отдал свою жизнь ради великой цели, ради любимого Иисуса, но не ради денег, – продолжал Славян. – Никогда с этим не соглашусь! Он вернул это серебро первосвященнику и после этого повесился… Вам это ни о чём не говорит?

– Ты прав только в одном, Слава, а именно в том, что Иуда, будучи самым любимым учеником Иисуса, стал жертвой великих сакральных игр, – заметила с иронией Татьяна.

– Но почему именно его выбрали на эту роль? – спросила она, закуривая сигарету и выпуская первую затяжку через нос.

– Да потому, что в душе он был самой настоящей крысой и продажной шкурой, – ответил я вместо Гордеева, который задумчиво ворошил пепел кончиком сигареты. – Поэтому его и подставили… А кто бы ещё сгодился на такую роль? Все остальные были честными пионерами, а этот так называемый Павлик Морозов бабки воровал из партийной кассы и много нехорошего ещё делал…

– Бог не Тимошка – видит немножко, – добавила Татьяна.

– Не согласен с вами, ребята… Ой, не согласен! – протестовал Гордеев, размахивая толстым, как сосиска, пальцем. – Вы рассуждаете, как ортодоксальные христиане. Так же рассуждали ортодоксальные иудеи, когда кричали: «Распни его!» – для них Иисус был таким же предателем…

Он продолжал:

– С точки зрения высшей справедливости не бывает плохих или хороших людей – бывают лишь божественные предназначения, например: Понтий Пилат, Каиафа, Иуда, Лонгин, Иосиф Аримафейский, Мария Магдалина, Пресвятая Дева Мария, Павел, Андрей, Иоанн, Матфей, Лука и многие другие… Это кармические ступени, по которым человек восходил к небу и в итоге стал Богом. Кто бы он был без них? Кто бы его знал? Кто бы его помнил, если бы он умер в собственной постели, в окружении внуков и детей?

– С каких это пор ты стал фаталистом? – спросил я с ехидной улыбкой. – Ты же всегда считал, что твоя судьба – в твоих руках, а Всевышнему на тебя плевать, как и на всех остальных, как и на всё, что мы творим на этой планете.

– Ты знаешь, Эдичка, с недавних… – ответил Гордеев и добавил с легким сарказмом: – Я вдруг понял, что не всё от меня зависит, и сегодня я в этом убедился очередной раз.

– Ну понятно… Пока всё гладко, мы считаем это своей заслугой, а как пошли обломы, так виноват, значит, Господь Бог?

– Не всё так однозначно… – отбивался от меня Славян, но тут на него наехала Татьяна:

– То есть ты хочешь сказать, – у неё аж щёки порозовели от возмущения, – что с точки зрения высшей справедливости можно оправдать любой безнравственный поступок и даже преступление?

– Ну вот, слава Богу, ты начала меня понимать! – обрадовался Гордеев и воссиял аки солнце. – У Всевышнего для каждого есть план, и человек в его руках – всего лишь марионетка, поэтому роль Иуды предельно ясна и отвечает главным требованиям контекста. С точки зрения Иешуа Га-Ноцри Иуда поступил плохо, очень плохо, потому что он предал своего друга и учителя, но с точки зрения Иисуса Христа у него не было другого выбора, потому что его мотивировал сам Дьявол. Поэтому Спаситель воспринимает грехи наши метафизически, а мы их представляем в рамках социальной справедливости.

– Понимаешь ли, золотце, – Гордеев уже оседлал крылатого Пегаса и с самодовольным видом втыкал ему шпоры в чахлые бока, – вид сверху расширяет перспективу, и он знает то, чего не знаем мы и никогда не узнаем. – Славу уже никто не мог остановить, и он летел во весь опор. – А социальная справедливость не может являться главным критерием, потому что её по большому счёту нет и быть не может. – Гордеев громко рассмеялся и развёл руками дымовую завесу; он был настолько доволен, что даже почесал свою огромную мотню, совершенно не переживая за присутствующих дам.

Я похлопал в ладоши и посмотрел на него с восхищением.

– Ты просто гений софистики! – воскликнул я. – Даже Иуда у тебя стал героем. Интересно, какую роль ты отводишь себе? Великомученик?

– Время покажет… Время всех расставит по местам, а смерть уровняет.

– Не думаю, что смерть всех уровняет… Скорее всего, поменяет местами, – сухо парировал я.

Нам было без разницы, о чём спорить и что обсуждать. Полемика в первую очередь являлась для нас способом самоутверждения, а потом уже – матерью истины, хотя по большому счёту в спорах рождается лишь взаимная неприязнь и каждый остаётся при своём мнении.

А потом я стоял у окна и любовался рассветом; даже в такую погоду это зрелище кажется магическим, как и рождение любого существа на земле. Сперва в тёмном пасмурном небе открывается светлый «родничок», как будто натянулась плацента и кто-то пытается проникнуть в наш мир, а потом начинает проявляться негатив нового дня: я вижу угловатые силуэты крыш, мёртвые глазницы окон, тёмные впадины палисадников и медленно ползущий по насыпи товарняк. Рваные клочья тумана расползаются, и картинка становится более резкой, отчётливой. Через двор бежит сутулая собака с поджатым хвостом, оглядывается назад и замирает как вкопанная…

Татьяна подкрадывается ко мне на цыпочках, и, хотя я чувствую движение воздуха за спиной, я не могу оторвать глаз от этого зрелища, в котором растворилось всё: и мысли, и чувства, и желания, – и осталась только абсолютная тишина, звенящая в голове… Таня ждёт, а я делаю вид, что не замечаю её, и тогда она со всей силы бьёт меня коленом под зад.

– Ой! – крикнул я, хотя этот пинок не был для меня неожиданностью.

– Этот боров еще долго будет отравлять наш воздух? – спросила она шёпотом.

– Ну я же не могу его выгнать, – тихонько ответил я, прикрыв дверь на кухню. – Между прочим, у него – серьёзные проблемы на работе. Под него копает отдел собственной безопасности. Ни сегодня завтра закроют нашего майора.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! С какой стати?

– А-а-а-а, не знаю… С кем-то забыл поделиться.

– Короче, я устала и пошла спать. В конце концов я хочу остаться наедине с тобой, – заявила она и неожиданно поцеловала меня в губы.

– Иди ложись… Я скоро приду, – сказал я, отдирая её от себя.

Она развязанной походкой отправилась в спальню, и я услышал, как под ней скрипнула кровать.

«Даже не разделась, – подумал я. – Бухнулась прямо в одежде».

Когда я вернулся в комнату, Гордеев смотрел на меня по-отечески. Его глаза были прищурены, и казалось, что он собрался меня пожурить. В его пальцах дымилась сигарета, а в колонках тихонько играл Jamiroquai «Virtual Insanity».

– Ну что, Эдичка, ты счастлив? – спросил он с некоторой издёвкой.

– Доволен, по крайней мере, – ответил я. – А счастье – это слишком глобальное понятие, и никто не знает, где оно начинается и где заканчивается.

–Эх, братишка! Если бы ты знал, куда суешь голову. – Он нахмурился, лицо его стало каменным, а взгляд – непреодолимо тяжёлым. – Я бы ей не открыл… Лучше эти тупорылые девки или проститутки из рекламного вестника… Пускай даже суходрочка до полного изнеможения… Но только не она. Сегодня ты открыл дверь и впустил в свой дом Троянского коня.

– Хватит из неё пугало делать! – по-петушиному зычно крикнул я, хотя прекрасно понимал, что он говорит правильные вещи. – Может, стоит к ней присмотреться… А? Может, тебя пугает её ум и незаурядность?

– Что?! – Его аж перекосило от возмущения. – Я не заметил особого ума. Извини – не блещет. Сидит и колечки пускает с умным видом. Молчи и сойдешь за умного. Так, что ли?

Я продолжал, не замечая его грубых нападок: