Он ещё приблизился ко мне, и губы его слегка приоткрылись в предвкушении поцелуя.
– Оставайся на месте, – прошептал я, – если не хочешь собирать свои фарфоровые бивни среди камней.
– Фу! Как грубо! – фыркнул он и зловеще осклабился.
В это мгновение мне было очень страшно, и если бы он прикоснулся ко мне, то я не смог бы его ударить, а закричал бы от ужаса и пустил бы тёпленькую по ноге.
Он поднял руки в знак полной капитуляции, как это делали гитлеровские захватчики в мае сорок пятого, и жалобно промямлил:
– Ну ладно, не бери в голову…
– Я никогда не беру в голову…
Он рассмеялся, хрюкая, как морская свинка.
– Ну, хорошо-хорошо, не обижайся. Просто так получилось.
– Рубаха в жопу засучилась! – крикнул я.
Он попятился от меня и подвернул ногу – лицо его скривилось от боли, и что-то беззащитное появилось в нём: он уже не был похож на воинствующего пидораса.
– Вы там уже совсем охуели от вседозволенности и пресыщения… в этой ёбаной Москве! – орал я.
– Извини. Я не хотел тебя в это втягивать. Просто перепил.
– Зачем всё-таки человеку дан разум? – вновь спросил я.
Он глянул на меня исподлобья, и выражение лица у него было как у девятилетнего мальчишки, которого распекает строгий отец; и пока я втирал ему мысль, он послушно кивал головой и делал вид, что внимательно слушает, но я понимал, что ему хочется от меня быстрее продёрнуть.
– Коля… Ко-о-о-ля!
– Да, я внимательно…
– Человеку дан разум, чтобы совершенствовать свою бессмертную основу, – продолжал я моральную экзекуцию. – А всё остальное не имеет смысла, в силу смертности человека и тленности всего материального. Слышишь? А секс без любви – это бесполезная долбёжка!
– Да, я понимаю.
– Коля, ты лучше подрочи, нежели подмахивать первому встречному… У себя подрочить не заподло… Врубаешься?
– Я знаю.
– Коля, береги очко смолоду…
Он опять захныкал, как морская свинка.
– Может, я пойду? – жалобно попросил он.
– Чапай, Коля, чапай…
Он поплёлся от меня прочь, прихрамывая на левую ногу, но я опять окликнул его:
– Колян!
– Да! – Он резко обернулся.
Я хотел ему крикнуть, что всё в его жизни будет ништяк, что прилетят ещё голуби и принесут любовь, что снимет он свою нетленку и получит золотого гимнаста в трико, – но у меня не повернулся язык: я вдруг почувствовал, что этот парень плохо кончит и ничего хорошего не будет в его жизни; я понял вдруг, что он серьёзно болен, как и всё общество в целом; я увидел, как шевелиться земля, ползут мириады глянцевито-чёрных скарабеев и каждый катит перед собой комочек дерьма.
– Оставь сигарет, – сказал я повелительным тоном. – Хочу побыть один, подумать, покурить.
Он бросил мне пачку «Парламента», и плёнка порвалась… На журнальном столике – смятая пачка «Космоса» и хрустальная пепельница, забитая чёрными окурками; рядом – гранёный стакан, то ли наполовину полный, то ли наполовину пустой… Где и когда я видел эту картинку? Где и когда?
.17.
На следующий день в гостиничном холле я встретил Калугина. Он сидел, утопая в кожаном кресле, и почитывал газету «Московский комсомолец». Андрей посмотрел на мою опухшую физиономию – его лоб разрубила пополам глубокая морщина, и глаза наполнились глубоким состраданием.
– Как выясняется, твои дела обстоят ещё хуже, чем я думал, – сказал он, отложив газету в сторону.
Я молчал, нервно покусывая нижнюю губу.
– Зачем ты вчера пил? – спросил он, и желваки заиграли на его резко очерченных скулах.
Я перевёл взгляд на двух роскошных девиц, которые появились в холе. Они были в соломенных шляпах и прозрачных парео, – девушки, по всей видимости, отправились на пляж. Я не мог оторвать от них взгляда: удивительные округлые ягодицы и стройные ноги просвечивали сквозь волшебную органзу.
– Тебе дали шанс, – горячился Калугин, – а ты продолжаешь опускаться на дно. В какой-то момент ты уже не сможешь всплыть. Эдик, ты меня слышишь?!
– О чём ты говоришь? Дерьмо не тонет, – отмахнулся я.
Я его слышал, но его слова не доходили до моего сознания. Когда я пью, мне всё становится безразлично: и моя жизнь, и мнение окружающих обо мне, и моя собственная самооценка. Когда погружаешься на дно, наступает полная тишина, потому что замолкают назойливые голоса, которые постоянно врываются в твою черепную коробку, замолкает совесть, исчезает природное человеческое беспокойство, которое на самом деле является основным жизненным стимулом.
В такие моменты начинаешь понимать, что главная цель твоей жизни – это смерть и что всю свою жизнь ты готовишься к смерти. Всё теряет смысл, и тогда возникает вопрос: ради чего всю свою жизнь рвать жопу? Время неумолимо движется по кругу и возвращается туда, откуда берёт своё начало, как стрелка на циферблате. Моя жизнь – лишь мгновение, след падающего метеорита в ракурсе бесконечной Вселенной, которая тоже когда-нибудь вернётся в сингулярное состояние.
Я знаю, что я ничтожество, и мне уже не помогает комплекс программных установок, который является обманчивым самосознанием, а чувство собственной уникальности превратилось в чувство самоиронии. Я воспринимаю себя как серийного биоробота, созданного высшими гуманоидами для рабского труда. Так вот, если бы не алкоголь, который помогает мне на время превратиться в ничто, то я бы уже давно сошёл бы с поезда, который везёт меня в никуда.
Великий поэт написал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Мне хочется верить, что он обрёл «обитель дальнюю трудов и чистых нег», но что-то я очень сильно в этом сомневаюсь, ибо «замыслил я побег» слишком смахивает на самоубийство, как и всё что он творил в период своего затмения. В моём случае всё гораздо проще: для меня запой является отрешением от бытия, к которому так стремился Пушкин, только без летального исхода.
– Эдуард, я так понял, ты не особо цепляешься за жизнь? – спросил Калугин.
– Неа, – легкомысленно ответил я, – мне хочется чего-то новенького.
– Какой же ты дурак, – разочарованно произнёс он.
– А ты себя умником считаешь? – спросил я и кинулся догонять девушек в парео.
Одна из них, нервная, субтильная, бледная, напомнила мне даму с камелиями. Несмотря на свой чахоточный вид, она выглядела довольно сексуально. Нордический образ дополняли её голубые глаза кристальной чистоты. Она фиксировала взгляд на предметах медленно и без интереса, потому что была крайне близорука. А ещё меня тронули её пухлые губки, слегка потрескавшиеся от солнца и соли, и блудливая очаровательная улыбка, никогда не покидающая это прелестное лицо.
Её подруга напоминала мифологическую птицу Симург. У неё были хищные черты лица и блестящие карие глаза. Она была настолько яркой и демонической, что могла повредить твою карму одним неосторожным взглядом. Эта бенгальская красотка буквально лоснилась от загара. У неё была тонкая талия, большие жизнеутверждающие груди и великолепное лоно, готовое принять в себя бесконечное количество мужчин и произвести на свет бесконечное количество детей.
Я познакомился с ними легко и непринуждённо. Рядом пустовал шезлонг, в который я упал без лишних вопросов и, накрыв лицо газетой «СПИД-инфо», сделал вид, что собираюсь покемарить… Вдруг я услышал низкий грудной голос, – я даже не понял его гендерную принадлежность, пока не откинул газету и не увидел, что ко мне обращается женщина, а именно – чернобровая и черноглазая Симург.