Пристанище пилигримов

– Иди! – приказал он, и я нехотя поднялся: мне жутко не хотелось возвращаться назад и уж тем более о чём-то просить «примадонну», ситуация была щекотливая.

Я подошёл небрежной походкой, криво ухмыльнулся и попросил её дать автограф моему другу. Лариса внимательно выслушала, кивая головой через каждое моё слово, а потом спросила:

– А что же он сам не подошёл?

– Он выпил для храбрости, а теперь ноги не идут, – ответил я.

Она расписалась: «Андрею от Ларисы на долгую память», – передала мне фотографию и мельком глянула туда, где находился Андрей. Я повернул голову в том же направлении, но его уже не было под зонтиком. Я чопорно раскланялся и с достоинством пошёл прочь. Ноги у меня были ватные, а сердце бешено колотилось. По-моему, это называется эмпатией.

– Эдик! – окликнула Мансурова. – Давай сегодня без фанатизма!

Я ничего не ответил и даже не оглянулся; прошёл к центральному входу, где меня ожидал Калугин, нервно раскуривая сигарету. Я передал ему фотографию и сказал:

– Давай сегодня нажрёмся… Как в старые добрые времена.

– Это неплохая мысль, – задумчиво ответил Андрей, и мы отправились в бильярдную.

Там мы уничтожили изрядное количество выпивки и раскатали пару-тройку «московских» партий. Потом Калугин начал разговаривать на каком-то непонятном языке, в котором не было гласных, и начал промахиваться по шару. Я никогда не видел его таким пьяным и не знал как обращаться с этим неодушевлённым предметом.

Я сдал его на попечение охраны и вернулся к бассейну; купил себе холодного пива Miller и с наслаждением приложился к бутылке… А в это время совершенно расслабленный Юрий Романович всё глубже проваливался в шезлонг: его тело становилось всё короче и короче, а ноги вытягивались всё дальше и дальше.

Он был в глухо надвинутой бейсболке и в солнцезащитных очках, хотя солнце давно уже закатилось и куранты пробили полночь. Вся его камарилья отправилась в «Метелицу» праздновать окончание съёмок, – они не стали беспокоить задремавшего старика, и он остался совершенно один среди пустых бутылок. Глядя на него, я тоже слегка задремал.

И вот на подиуме появился Паха. Распинывая пластмассовые кресла, которые путались у него под ногами, он подошёл к Юрию Романовичу и заглянул ему под козырёк; идентифицировал режиссёра и постучал ему ладошкой по голове. Юра встрепенулся, приподнял очки и что-то сказал председателю – тот молча протянул ему руку и упал в соседний шезлонг.

Внутренняя подсветка бассейна освещала их угрюмые физиономии. Какое-то время они сидели молча, пока не появился тот огромный детина, который пытался меня прихлопнуть одним взглядом на пляже. Он притащил целый поднос с едой и напитками из ресторана, аккуратно опустил его на стол и вальяжно пошёл прочь. Неизменная белая рубашка обтягивала его широченную спину. Облегающие брюки трещали по швам на его огромной каменной заднице. Череп у него был как у питекантропа – скошенный ссади, с узеньким лбом и мощным челюстно-лицевым механизмом. В каждом его движении, в каждом упругом шаге таилась брутальная мощь.

«Ух, какой здоровый, – подумал я с лёгким ужасом. – Если даже пошлёшь, не пролезет. Таких только кувалдой гасить».

Ещё тогда, на пляже, я понял, что этот терминатор по-настоящему заболел Иринкой, а не просто решил закрутить с ней курортный роман. А поскольку у меня не было с этой девушкой серьёзных отношений, то мне абсолютно не хотелось с ним бодаться.

Уже потом я обратил внимание, что он постоянно крутится вокруг неё: с упорством олигофрена приглашает на каждый медлячок, с набожным трепетом берёт за руку, волнуется, переживает, вспыхивает и гаснет. Я заметил, как влажные пятна проступают у него подмышками, как деревенеют конечности во время танца и как потом он внимательно наблюдает за нею с «афганского» столика, где блещет короткими, но содержательными тостами их предводитель. Кабак стоит на ушах, народ отплясывает даже на потолке, а этот несчастный Квазимодо никого не видит, никого не слышит, а лишь смотрит на неё грустными лошадиными глазами.

Я не могу понять, откуда берётся любовь и как она зарождается в такой каменной башке. Что является пусковым механизмом самого удивительного явления в нашей жизни? Мне кажется, что любовь имеет сакральное происхождение и даётся свыше. Навряд ли существует полиморфный признак любви на уровне нуклеотидной последовательности ДНК, и тем не менее это чувство свойственно всем, а потребность в любви является высшей человеческой мотивацией.

Я не помню, как разгорелся этот спор, но протекал он именно в таком ключе:

– Не верю! – крикнул режиссёр и добавил с некоторым раздражением: – В наше время искусство определяет сознание, а значит – бытие человека. Мы решаем, что является правдой, а что является кривдой. Мы учим вас любить и ненавидеть, и только в кино вы находите истинные примеры для подражания. Герои или антигерои появляются уже потом, но вначале они проходят обкатку в кино.

– Да все твои жалкие актёришки не стоят даже мизинца любого из моих ребят! – парировал Паша. – Твои клоуны лишь пытаются изображать, но по сути не являются героями! Любой из моих парней мог бы послужить примером для твоего Сашеньки или Димочки! Они бы и хотели быть такими, да не могут, потому что слабаки! А на войне… Да что там говорить! – Он махнул рукой и схватился за бутылку Chivas.

– Ой, Паша! Ты меня не зли! – орал Юрий Романович; его лицо распухло и побагровело. – Твои отморозки сбились в стаю и кушают нормальных людей! Где тут геройство? Ты не заметил, дружок, что герои всегда поодиночке? А вот мерзавцы легко находят себе подобных, потому что их как грязи. Я заметил это ещё в школе, в пионерском лагере, в армии… В этих советских институтах зарождались будущие группировки. Там формировались законы волчьей стаи.

– И что в этом плохого? – спросил Паша. – Одиночки не выживают в обществе. Мы социальные животные. Армия – это тоже стая. Государство – стая. Семья – это маленькая стая.

– Да пошёл ты! – крикнул Юра. – Я не животное! Я человек! Я индивидуалист! Я не хожу строем и не бегаю в стае! И мне с вами не по пути!

– Что ты орёшь, как будто тебя трамваем переехало? – пытался угомонить его Паша. – Это же обычное дело… Мы просто делимся мнениями под рюмочку вискаря. Ну что ты, Юрок? Успокойся. У тебя вон даже глаз дёргается.

Я сидел чуть поодаль, под зонтиком, потягивая прохладное пивко, и блаженно улыбался.

– Да не трогай ты меня! – капризничал Юра, когда председатель пытался погладить его по головке, и с ненавистью отталкивал его руку.

Потом я подошёл к ним и пожелал доброго вечерочка. Они тоже поздоровались со мной.

– Пить будешь? – спросил Паша.

– Chivas Regal, – уточнил я. – Нет. Спасибо. Я сегодня – на низком градусе.

Внутреннее освещение бассейна откидывало на их лица голубоватую ретушь, делая их похожими на пьяных вурдалаков.

– Я тут краем уха слышал, о чём вы спорите, – промурлыкал я; двумя пальчиками прихватил с тарелки кусок осетрины и с удовольствием положил его в рот. – Удивляюсь вашему максимализму, господа. Каждый из вас по-своему прав, и спорить вам, собственно, не о чем.

– Мы постоянно рассуждаем о том, что первично, а что вторично, – продолжал я. – Мы ко всему подходим со своим мерилом и каждого человека пытаемся запихнуть в прокрустово ложе наших критериев. Но между тем в этом мире всё взаимосвязано, и многие явления существуют комплементарно. Не нужно всё дифференцировать, потому что главная ценность нашего мира заключается в многообразии форм. Противоположные явления, такие как плюс и минус, добро и зло, тепло и холод, свет и тьма, уравновешивают друг друга, и это приводит к балансу. По отдельности они губительны, а сообща составляют жизненное пространство.

– Подожди, Эдуард! Подожди! – опять завёлся Агасян (я заметил, что в конце съёмок он стал крайне раздражительным). – Ты хочешь сказать, что не надо бороться со злом? Что не надо бороться с преступностью, с коррупцией, с человеческой подлостью?

– Надо. Обязательно надо бороться. В этом и заключается смысл моей жизни… – Я сделал короткую паузу, прихватив пальцем немного красной икорки. – Но победить зло невозможно. Не я так решил – так устроен мир. Люди сбежали из Эдема, потому что там было невыносимо хорошо.

– Молодец, Эдуард! – воскликнул Паша, радостно потирая руки. – Ну прямо в точку попал! Может, всё-таки накатишь?

– Разливай, – махнул я рукой и продолжил: – А что касается искусства, то я считаю, что оно должно отражать реальность, слегка корректируя её вектор в позитивном направлении. Настоящее искусство должно быть от Бога, и оно должно направлять людей к Богу. Оно должно мотивировать к созиданию, а не супротив – к разрушению и уничтожению самого себя. Ну а жизнь в свою очередь должна являться источником сюжетов, образов и вдохновения для творческих людей. Они не отделимы друг от друга – искусство и жизнь. А вы копья ломаете на пустом месте.

– Давайте лучше выпьем! – радостно воскликнул Павел. – Мне уже давно не было так хорошо, как сегодня. Я рад, что встретил таких интересных людей. – Мы начали чокаться, а Паша всё приговаривал: – Давайте, ребятушки… Давайте выпьем.

Мы выпили. Председатель перевёл дух, вытер губы тыльной стороной ладони и слегка приобнял режиссёра за плечо.

– Юра, без обид, – сказал он и очень ласково добавил: – Братишка, я уважаю твоё мнение, но меня ведь тоже не пальцем делали.

– О чём ты говоришь, Павел?! – воскликнул Агасян. – Это я погорячился. Орал как резанный. Посылал тебя по матушке. Это ты меня прости. Нервы что-то совсем разболтались.

До самого утра кипели споры. Юра и Паша, два непримиримых антагониста, ещё не раз сталкивались лбами, как два горных козла, и мне даже пришлось их растаскивать, когда они начали хватать друг друга за грудки. Если в России за одним столом собираются люди разных политических взглядов, это чаще всего заканчивается потасовкой или как минимум разговорами на повышенных тоннах.

– Павел! Меня восхищает твой эклектичный разум! – перебил Юрий Романович путанные и долгие рассуждения председателя о том, что нашу страну спасёт от полного крушения только диктатура народа во главе с сильным лидером и что всех либералов нужно поставить к стенке пока не поздно; а ещё на полном серьёзе он говорил о том, что если бы сейчас из гроба поднялся товарищ Сталин, то за ним опять пошёл бы весь народ.

– Что ты подразумеваешь под термином «диктатура народа»? – спросил Юрий Романович и сам же ответил, не позволив председателю даже открыть рот: – Это когда быдло опять будет расстреливать нормальных людей? Это когда «чёрный ворон» опять будет кружить по дворам, собирая свою добычу? Это когда опять появится клеймо «враг народа», которое будут выжигать всем инакомыслящим?

– Ну зачем ты кидаешься в крайности? Я просто хотел сказать, что должна быть диктатура закона и что народ должен обеспечивать законность, а не какие-то там… продажные чиновники. Диктатура народа – это и есть самая настоящая демократия… – пытался выкручиваться Паша, но режиссёр был неумолим:

– Паша! Опомнись! Народ не может обеспечивать законность! Этим должны заниматься компетентные органы, то есть специально обученные люди.

– Но был же в Советском Союзе народный суд, – парировал председатель, ехидно улыбаясь, и мне было совершенно ясно, что он потешается над режиссёром, валяет дурака, намеренно затягивает его в очередную дискуссию. – Там какие-то фрезеровщики сидели по бокам, да и сама мамка ничем от них не отличалась… И прокурор приезжал в суд на трамвае, и адвокат не носил костюмы от Армани… Ты понимаешь, Юра, народ был везде, простой народ, а сейчас как у Гоголя – одни свиные рыла.

Юрий Романович все принимал за чистую монету и поэтому злился от души:

– То есть ты хочешь сказать, что в «совке» была народная власть, справедливая и гуманная?

– В «совке», Юра, нельзя было дать на лапу прокурору или следователю и сквозануть из тюрьмы. В то время было так: совершил преступление, значит по-любому будешь сидеть, потому что закон был превыше всего… А сейчас на нарах маются только те, у кого нет денег.