Восход и закат

– Бедняжка! сказал незнакомец с нежным участием: не бойся, я не дам тебя в обиду. Где ты живешь? Я провожу тебя.

– Ах, как вы добры! Благодарю вас. Пожалуйста, проводите!

И она доверчиво схватила его руку, как ребенок хватается за руку матери или няньки. Они пошли.

– Вы знаете этого человека? Куда он тащил вас?

– Нет, я не знаю его, не знаю, зачем он напал на меня, но он, кажется, хотел сделать мне зло… не говорите об нем: мне дурно, когда я вспомню.

Последние слова она сказала по-французски и приложила руку ко лбу. Французский выговор её был так чист, что незнакомец с любопытством стал вглядываться в нее.

– Вы хорошо говорите по-французски!

– А? Ах, нет; я почти совсем забыла… только, когда мне бывает или очень весело, или очень грустно, тогда я вспоминаю многие слова. Теперь я счастлива. Мне нравится ваш голос; вы мне нравитесь… ах! я потеряла корзинку!

– Ну, я достану вам другую.

– Нет, нет, пойдемте, поищем. Как вы добры… Ах, вот она!

Она побежала вперед, схватила корзинку, поцеловала ее и начала говорить с ней. Незнакомец улыбнулся.

– Верно, вам дорога? не эта простая корзинка, а тот, кто подарил ее, не так ли?

– Не знаю. Но она у меня давно: она привезена со мною из Франции и была тогда наполнена игрушками, которых уже нет, которых я, глупая, не умела сберечь!

– Который вам год?

– Не знаю.

– Бедненькая! сказал незнакомец с глубоким состраданием: ваша маменька напрасно отпускает вас со двора в такую пору.

– Маменька?.. маменька! повторила девушка с изумлением.

– У вас нет маменьки?

– Нет. У меня есть только дедушка, с которым мы живем вот тут, недалеко. Был отец, да тот давно умер, очень давно. Я долго плакала об нем. Потом был у меня брат, но тоже не долго: он привез меня из Франции, сюда, и отдал дедушке, а сам ушел. Может-быть, и он тоже умер. Я прежде думала, что все умирают, кто уходит от меня. Это неправда, но я все-таки думаю, что брат мой умер. Он велел мне посыпать цветами одну могилу на этом кладбище. Я исполняю его приказание и каждый день хожу сюда, летом приношу свежие цветы, а зимой кладу на могилу свежий ельник. Я думала, что от этого, может-быть, воскреснут мой отец и брат.

Незнакомец с сильным волнением слушал этот рассказ. «Возможно ли? говорил он про себя: да, это она!.. это она!»

– Вас зовут Фанни? спросил он наконец.

– Да; меня все знают здесь.

– Куда же вы теперь ходили. Что у вас было в корзинке? Неужто вы теперь носили цветы на могилу?

– Нет; теперь я относила шитье, работу. У дедушки прежде было много денег, но теперь он беден, и я достаю денег на обед. В той улице живет одна магазинщица, которая всегда даст мне работу. Дедушка, я думаю, уж соскучился дожидавшись меня… Но вот мы и пришли: вот наш дом.

Она отворила низенькую дверь и незнакомец, наклонившись, вошел в небольшую комнату, тускло освещенную одною нагоревшей свечой. В углу, в ветхих креслах, сидел слепой старик. Девушка подбежала к нему, обняла, поцеловала в лоб и сказала:

– Дедушка, дедушка! я привела тебе гостя, которого ты должен полюбить. Он был так добр и ласков до твоей Фанни.

– Кто же это? спросил старик.

– Я был другом вашего погибшего сына. Я тот, который, десять лет тому назад, привел и отдал вам Фанни, – последнее поручение вашего сына. Вы благословили его и меня; вы обещали быть отцом маленькой Фанни.

Старик медленно поднялся и, дрожа всем телом, протянул руки.

– Подойдите, подойдите, ко мне… дайте мне вашу руку… я вас не вижу, но Фанни иного говорит о вас; она молится за вас. Фанни добрая девушка: она была мне ангелом-утешителем.

Гост подошел к старику. Тот взял его руку и, бормоча что-то, искал другою его головы. Фанни, бледная как смерть, с открытым ртом, с мучительным напряжением внимания вглядывалась в смуглые, выразительные черты гостя, потом, мало-помалу приблизившись, также стала ощупывать его лицо и руки.

– Брат! сказала она наконец робко и с сомнением: брат! Я думала, я никогда не забуду тебя. Но ты не похож на моего брата! Ты гораздо старше. Ты… нет, нет! ты не брат мой!

– Я очень переменился, Фанви, и ты тоже, сказал Филипп с улыбкой, и эта улыбка, – приятная, нежная, сострадательная, – совершенно изменила выражение его лица, обыкновенно всегда сурового и гордого.

– Да! теперь я узнаю тебя! вскричала Фанни в восторге: ты пришел ко мне из той могилы? Мои цветы воротили тебя?.. Ну, вот, ведь я правду говорила! Я знала, что ты воротишься. Брат, мой милый брат!

Она бросилась к нему на шею и зарыдала:

– Но что же это значит, мистер Симон, спросил Филипп по некотором молчании: Фанни говорит мне, что она должна работать, чтобы прокормить вас? Разве вы так бедны? Ведь я оставил вам денег… наследство после вашего сына.

– На всех моих деньгах лежало проклятие, мрачно сказал старик: меня обокрали. А вы, молодой человек… что с вами было, хорошо ли вы жили?

– Я всё так же одинок, без друзей и родных, как и прежде, но, слава Богу, я не нищий.

– Ни родных, ни друзей! повторял старик: ни отца, ни брата; ни жены, вы сестры!

– Никого. Никто не заботится, никто не думает обо мне.

– Не говори этого, братец! сказала Фанни, тихо пожав его руку: Фанни никогда не переставала дуката о тебе. Останься у нас; мы будем ухаживать за тобой; мы будем заботиться о тебе, любить тебя. Фанни может работать и на троих!

– Слышите? И ее называют дурочкой! проворчал старик с презрительною улыбкой.

– Милая Фанни! Да, я останусь у вас; ты будешь мне сестрой! Мы оба сироты… Сестра моя! с сильным волнением вскричал Филипп и, обняв ее, напечатлел на лбу нежный, чистый, истинно братский поцелуй. Слезы их смешались.

– Что вы скажете, мистер Симон? продолжал он, взяв старика за руку: в самом деле я перееду в ваш дом. Мое имя Филипп де-Водемон, полковник Французской службы. У меня есть чем жить; я могу помогать вам. Вообще я вам не буду в тягость: мне нужно будет часто отлучаться. Но мне дорого это кладбище: я хочу иметь пристанище по близости его.

– Да, да, останьтесь у нас! и помогите нам, если можете. Близко кладбища жить хорошо: подальше от людей, – вернее.

– Так я завтра приду. Теперь мне надобно назад в город.

– Ты опять уходишь? Так скоро? нежно спросила Фанни: но, пожалуйста, воротись непременно завтра. Ты всё-таки умираешь для Фанни, когда уходишь!

– Непременно, непременно ворочусь. Не бойся, я не расстанусь с тобою до действительной смерти.

Дня через два лорд Лильбурн опять принимал гостей и между ними был полковник де-Водемон, в котором мы уже узнали Филиппа Мортона. Лильбурн любил изучать характеры, и в-особенности характеры таких людей, которым приходилось бороться со светом и счастьем. Не имея сам никакого честолюбия, он любил, однако ж наблюдать беспокойство, огорчения, страдания и борьбу тех, кто бился с судьбой, чтобы чем-нибудь сделаться или что-нибудь нажить. Будучи очень богат, он и в играх не столько любил самый выигрыш, сколько наслаждался душевными волнениями и часто страданиями проигрывающих. Мажанди, во время своих физиологических опытов, увлеченный интересом науки, не может быть бесчувственнее к страданиям терзаемой собаки и спокойнее лорда Лильбурна, анализирующего человеческие страсти в разоренной жертве его искусства. Он душевно желал обыграть Водемона, разорить человека, который осмеливался быть великодушнее других, загородить дорогу отважному искателю приключений и насладиться муками колесованного Фортуной, – и все это, разумеется, без малейшей ненависти к человеку, которого он видел в первый раз.

Когда стали приготовлять карточные столы, Лианкур отвел Водемона к стороне и сказал: