Восход и закат

– Кто вы? откуда? спросила она помолчав.

– Изгнанник, сирота… без роду и без имени. Простите!

– Нет, погодите! Еще опасно. Погодите, пока улягутся мои слуги. Сядьте… Куда же вы хотите теперь идти?

– Не знаю.

– У вас нет друзей?

– Никого.

– А родина?

– Нет.

– Боже мой! а полиция здесь так строга! воскликнула хозяйка, ломая руки: что же нам делать теперь? Как вы спасетесь? Выйдет, что я напрасно спасла вас… на минуту!.. Вас найдут, и вы погибли!.. Да в чем же они обвиняют вас?.. неужто в…

Она не могла выговорить ужасных слов «кража» или «убийство».

– Не знаю, отвечал Мортон, приложив руку ко лбу: я ни в чем не виноват… я только был другом человека… единственного из людей, который принимал во мне участие, был моим покровителем… они его убили.

– В другой раз вы расскажете мне все.

– В другой раз? с живостью воскликнул Филипп: вы позволите мне увидеть вас в другой раз?

Мадам де-Мервиль покраснела, услышав радостный голос и встретив сверкающий взор молодого человека.

– Да, да, сказала она; но дайте мне подумать. Успокойтесь. Посидите… А! счастливая мысль!

Она схватила перо, поспешно написала несколько строк, запечатала и отдала Мортону.

– Отнесите эту записку по адресу, к мадам Дюбур. Она даст вам безопасное убежище. Это женщина, на которую я могу положиться. Она была моей нянькой и теперь живет пенсионом, который получает от меня. Ступайте теперь. Прощайте… Погодите!.. все ли смирно? Я посмотрю, нет ли кого на лестнице… Нет. На дворе никого, и ворота уже отперты. Спешите. Сохрани вас Господь. Прощайте.

* * *

Если вы когда-нибудь рассматривали через микроскоп чудовищ, которыми наполнена капля воды, то это, конечно, на первых порах не мало изумляло вас: до тех пор вы и не воображали, что могут существовать такие страшные существа; узнав их, вы чувствовали отвращение от светлой стихии, которую дотоле почитали такою чистою, вы даже намеревались вперед вовсе не пить воды. Но на другой же день вы забывали безобразную жизнь, которая в несметных видах копошилась перед вами в чреватой капле; побуждаемые жаждою, вы не содрогались перед лживым кристаллом, хотя мириады ужасных невидимок толпятся, толкаются, поглощаются и насыщаются друг другом в жидкости, которую вы так спокойно пьете. То же самое находим мы и в той древней стихии, что зовется жизнью. Завернутые в свое мягкое и гладкое довольство, потягиваясь на покойном ложе ничем не отягченной совести, вы, взглянув быть-может впервые через стекло познания на один из страшных шариков волнующейся вокруг вас, все наполняющей и все орошающей воды, приходили в изумление и ужас. «Возможно ли, чтобы существовали такие вещи? восклицали вы про себя: я никогда и во сне не видал ничего подобного! Я полагал, что чего я не вижу, того и нет в действительности. Я замечу себе этот ужасный опыт». На другой день опыт забыт.

Химик может процедить, перегнать, очистить водяной шарик. Нельзя ли и жизнь очистить знанием!

Но обратимся к поверхности, которая в целом, обыкновенному глазу всегда является приятною и привлекательною. Оно так и должно быть. Иначе кто же бы мог жить сообразно назначению природы и Творца, если б мы без микроскопа могли видеть все содержание каждой росинки, дрожащей на розовом листке, и каждой капли, светящейся под лучом солнца?

Прошло десять лет с той ночи, когда погиб Виллиам Гавтрей.

Осенью, за год до той поры, с которой снова начинается наш рассказ, одна знатная дана с осьмнадцатилетней дочерью посетила знаменитые Озера что в Нортомберленде, в северной Англии, и поселилась на живописных гористых берегах Винандского Моря. Очарованная прелестью местоположения она оставалась там и на зиму. Муж, человек деловой, занятый, посещал ее лишь изредка и то ненадолго: он не находил ничего привлекательного в озерах, горах и рощах, которые не приносили ему никакого доходу.

Мать, мистрисс Бофор, и дочь её, Камилла, в первый же месяц по прибытии, случайно, во время катанья по озеру, приобрели новое знакомство, которое осталось без последствий. Это был молодой человек, по имени Чарлз Спенсер. Вся жизнь его безмятежно протекла на Озерах, в кругу скромного и доброго семейства, которого он был идолом. Он обладал очень образованным умом, изящным вкусом, чувствительным и кротким сердцем и пылким поэтическим воображением. С детства не покидавший своего мирного приюта, он знал свет и людей только по книгам, – из стихов и романов. Родственники, у которых он жил, дядя, старый холостяк и две тётки, пожилые девки, показались столько же неопытными и простодушными, как и их воспитанник. Это была семья, которую богатые соседи уважали за образованность и благородный нрав, а бедные любили за благодеяния и ласки. Молодой Спенсер, племянник, был назначен наследником всего имения, довольно значительного.

С первой встречи молодой человек как будто постарался уклониться от знакомства. Услыхав имя дам, он изменился в лице и смутился. Но обстоятельства сводили их довольно часто; он с первого взгляду очень понравился мистрисс Бофор и от приглашений невозможно было отделаться, не погрешив против законов вежливости. Потом, мало-помалу, застенчивость или недоверчивость его была совершенно побеждена красотою и добрым, кротким характером младшей дамы. Кончилось тем, что молодые люди стали проводить целые дни на прогулках вместе, и Чарлз Спенсер совершенно поддался очарованию, которым бессознательно опутала его Камилла.

Однажды вечером оба Спенсера прохаживались взад и вперед по стриженой аллее, которая вела к их дому. Молодой человек был встревожен, очевидно боролся сам с собой, хотел на что-то решиться и не мог.

– Дядюшка! сказал он наконец, преодолев себя; мне нужно поговорить с вами.

– Что такое, душа моя? говори.

– Дядюшка, ваши предостережения была напрасны! Я люблю эту девушку… люблю дочь высокомерных Бофоров!.. люблю ее пуще жизни своей!

– Бедняжка! сказал дядя, нежно обняв одной рукой его шею: не думай, чтобы я был в состоянии бранить тебя: я знаю, что значит безнадежная любовь.

– Безнадежная!.. отчего же безнадежная? вскричал молодой человек с запальчивостью, в которой выражалось столько же душевной муки, сколько и строптивости: ведь она может полюбить… она по любит меня!

И в первый раз в жизни гордое сознание своих редких личных достоинств высказалось в воспламененных глазах и в выпрямившейся осанке молодого человека.

– Ведь говорят же, что природа не обидела меня, продолжал он скромнее: и кто у меня соперник здесь?.. Притом, она молода, а любовь… (тут голос его затих и звучал как самые нежные тоны флейты), любовь заразительна!

– Я не сомневаюсь, что она полюбит тебя… всякой, кто знает, любит тебя, друг мой. Но… но… её родители… согласятся ли они?

– Да отчего же нет? отчего же им не согласиться? вскричал молодой человек с жаром, упорно стараясь, по свойству всех людей, обуреваемых страстью, опровергнуть и оспорить у другого все те сомнения, которые терзали его самого: отчего же им не согласиться? Разве во мне не такая же благородная кровь, как и в них? Ведь я из их же роду, и еще по старшей линии! Ведь я с рождения был окружен богатством и блестящими надеждами и моя мать, моя бедная мать… она до самой кончины защищала законность моих прав и свою честь? Только случай и неправосудие людей могли нас лишить нашего достояния… Но разве оттого я имею меньше прав? И теперь… разве я ищу милости? Не я ли, напротив, оказываю снисхождение, когда забываю несправедливости и огорчения, которые претерпел? Не я ли предлагаю им мир и забвение всего прошлого?

Молодой человек никогда еще не говорил в этом тоне; он никогда не подавал виду, что смотрит на историю своего рождения с чувством ожесточения, с воспоминанием претерпленной несправедливости. Этот тон был совершенно противоположен обыкновенному его спокойствию и довольству. Дядя изумился, и не знал, что отвечать.

– Если ты так чувствуешь… и это очень естественно, сказал он подумав: то тем более ты должен стараться победить эту несчастную страсть.

– Я хотел победить ее, дядюшка! прискорбно возразил племянник: я боролся долго, но напрасно! Я вижу, что не могу успеть в этом и потому хочу победят препятствия, каковы бы они ни были! Если Бофорам помешает мое происхождение, мое истинное имя… ну, так я никогда не открою, не назову их… Чего ж больше? Разве Чарлз Спенсер не может жениться на Камилле Бофор?

– Да, да; правда. Истинного имени ты не должен, не можешь открывать… никогда. Поведение твоего брата так озлобило сэр Роберта, что он и слышать бы не хотел о твоем сватовстве.

Молодой человек тяжко вздохнул и одной рукой закрыл глаза, а другою судорожно схватил за руку дядю, как-бы стараясь остановить его, чтобы тот не продолжал говорить. Но старик не догадался и, занятый своей мыслью, немилосердно продолжал растравлять затронутую рану, напоминая ему все подробности слухов о жизни и дружбе Филиппа Мортона с Гавтреем, которого поимка в делании фальшивой монеты и смерть были перепечатаны во всех газетах. Хотя Филипп не был там назван по имени, а только описан по приметам, однако ж лорд Лильбурн, видевший его при встречах в Палерояле, озаботился об устранении недоразумений, не печатно, но не менее действительно, так, что вести дошли и до Спенсеров.

– Спрашиваю теперь, заключил старик: хочешь ли ты сложить эту маску, которая навсегда обеспечивает твое существование и укрывает тебя от позора, которым, рано ли поздно ли, покроет свое имя Филипп, если он еще жив?

– Нет! нет! вскричал молодой человеке, с трудом произнося слова бледными, трепещущими устами: ужасно! ужасно смотреть и на прошлое, и на будущность его! Но… потом… потом мы уже ничего не слыхали о нем… никто не знает, что с ним сталось может-быть может быть он умер?

И Чарлз Спенсер вздохнул свободнее. Нужно ли говорить, что это был не кто иное как Сидней, которого сентиментальный Спенсер, из любви к Катерине, похитил на дороге у Филиппа и утаил от Бофоров, а между-тем коварно помогал им искать несчастного ребенка? Сэр Роберт, впрочем, не очень и хлопотал. Он может-быть и подозревал уловку Спенсера, но молчал и был душевно рад, что имеет законный повод забыть о племяннике. Только Артур несколько времени продолжал поиски и не успел, потому что Сненсер сам пропал из Лондона и из родовой провинции, купил себе мызу на Озерах и жил там безвыездно со своими сестрами и воспитанником, в котором души не слышал.

«Может-быть он умер!» Эта мысль облегчала мнимого племянника. Бедный Филипп! Родной, кровный брат находил утешение, радость в предположении смерти, быть-может насильственной, постыдной смерти того, с кем разделял сиротство!

Спенсер сомнительно покачал головой и ничего не отвечал. Молодой человек тяжко вздохнул и вошел на несколько шагов вперед от своего благодетеля; потом обернулся, обождал и, положив руку ему на плечо, сказал:

– Вы правы, дядюшка: мне нельзя снять этой маски, нельзя сложить этого имени, которое теперь ношу. Да и на что? Разве имя Спенсера не довольно уважаемо? Разве в качестве вашего племянника я не могу искать руки дочери Бофора?

– Правда, правда, мой друг. Ты довольно богатый наследник, притом дворянин. Я купил себе дворянство для тебя. Но всё-таки известно, что я приобрел богатство торговлей, был промышленником… А Бофоры горды… очень горды… Однако ж попытаем, попытаем! прибавил он поспешно, видя, что молодой человек опять начинал приходить в отчаяние: а теперь пойдем-ка домой. Пора спать. Завтра обдумаем, что делать. Утро вечера мудренее.

* * *

В тот же вечер, в Лондоне, у лорда Лильбурна были гости, – большей частью молодежь и старые холостяки, – между прочим трое или четверо знатных Французов, из тех, которые последовали в Англию за несчастным, изгнанным Карлом Десятым. Их угрюмые, печальные и вместе гордые лица, кверху зачесанные усы и большие бороды сначала составляли резкую противоположность гладким, веселым Англичанам. Но лорд Лильбурн, который любил Французское общество и, в случае нужды, умел быть очень вежливым и приятным, скоро занял и развлек гостей, и наконец ощущения высокой игры совсем сравняли различия. Начинало светать, когда сели ужинать.

– Вы сегодня были очень счастливы, милорд! сказал с завистливым поздравительным тоном один из проигравшихся Французов.