Восход и закат

– Помилуйте! я наизусть знаю все их обычаи.

Около того же времени, когда происходил этот разговор, в другом конце города, в небольшой комнате пятого этажа сидели Мортон и Гавтрей. Несколько недель уже прошло со времени их последнего прихода в Париж. Гавтрей был хорошо, даже щеголевато одет и чистенько выбрит; Мортон в том же изношенном и местами продранном платье, в котором совершил последнее путешествие. Они сидели у окна. Бросив взгляд через узенькую улицу в окно противоположного дома, Гавтрей пробормотал с досадой:

– Не понимаю, куда ушел Бирни и отчего его нет до сих пор? Мне поведение этого человека становится подозрительным.

– Неужели вы думаете, что он обкрадет вас?

– Может-быть, еще хуже. Несмотря на угрозы полиции, я опять в Париже. Он может предать меня.

– Зачем же вы позволяете ему жить отдельно?

– За тем, что живя в двух противоположных домах, мы, в случае нужды, имеем два выхода. Стоит перекинуть веревочную лестницу из одного окна в другое и он у нас, или мы у него.

– К чему же такие предосторожности? Вы нынче многое от меня скрываете… Вы меня обманываете. Что вы сделали? чем вы нынче занимаетесь?.. Вы молчите. Послушайте, Гавтрей, я привязал свою судьбу к вашей; я даже отказался от надежды… По временам я с ума схожу, когда оглядываюсь назад а вы всё-таки не доверяете мне! Со времени возвращения в Париж, вы по целым ночам, часто и по дням не бываете дома; вы задумчивы, мрачны… однако ж нынешнее ремесло ваше, кажется, дает хороший доход.

– Вы видите, что я получил славный доход, сказал Гавтрей тихо и ласково, а всё-таки отказываетесь принять хоть столько денег, чтобы сменить это рубище!

– Потому что я не знаю, как эти деньги приобретены; я не могу принять того, что…

Он не договорил и начал снова:

– Да, ваше занятие, кажется, выгодно. Вчера еще Бирни давал мне пятьдесят наполеондоров, которые, как он говорил, вы желали разменять на серебро.

– Давал?.. ах, он мошен… И вы разменяли?

– Не знаю, почему, но я отказался.

– Это хорошо, Филипп. Не делайте ничего, что скажет вам Бирни.

– Будьте откровенны со мною, вы запутались в ужасное дело… быть-может, в кровавое преступление… Я уже не ребенок; у меня есть воля. Я не позволю себя безответно и слепо вовлечь в погибель. Если уже идти мне далее по этому пути, так идти по доброй воле. Откройтесь мне сегодня же, или мы завтра расстанемся.

– Успокойтесь, Филипп. Есть тайны, которых лучше не знать.

– Всё-равно! Я решился; я хочу знать все.

– Если так, хорошо, сказал Гавтрей подумав: мне самому нужен поверенный. Вы мужественны; не содрогнетесь. Вы хотите знать мое ремесло… Хотите нынче ночью быть свидетелем?

– Я готов. Нынче ночью.

Тут послышались шаги на лестнице… стук в дверь… Вошел Бирни. Он отвел Гавтрея к стороне и, по обыкновению, шептался с ним несколько минут. Гавтрей кивнул головой и нотам сказал вслух:

– Завтра мы будем говорить без утайки при моем молодом друге. В эту ночь он придет к нам.

– В эту ночь? Хорошо, сказал Бирни с обыкновенною своей холодною, насмешливой улыбкой: он должен произнести клятву, и вы жизнью отвечаете за его честность.

– Да; таков закон.

– Ну, до свидания.

Бирни ушел.

– Желал бы я знать, сказал Гавтрей сквозь зубы, удастся ли мне когда-нибудь влепить порядочную пулю в голову этого негодяя? Ха, ха, ха!

И от хохота его задрожали стены.

Мортон пристально взглянул на Гавтрея. Тот опустился в кресла и уставил неподвижный, бессмысленный взор на противоположную стену. Беззаботное, беспечное, веселое выражение, обыкновенно отличавшее черты этого человека, с некоторого времени уступило место беспокойству, робости, а подчас отчаянной дерзости. Он походил на хищного зверя, который забавлялся гоньбой за избранной жертвой, пока силы были свежи, мышцы крепки, враги далеко; но от страху и бешенства приходит в отчаяние, когда день склоняется к ночи и стадо свирепых псов преследует по пятам.

– Мне кажется, сказал он наконец с ребяческою улыбкой дряхлого старика: мне кажется, жизнь моя была ошибкой, промахом. У меня были таланты… вы не поверите… но когда-то я был не дурак и не подлец. Странно! неправда ли. Подайте-ка вина!

Мортон с легким содроганием отворотился и вышел.

Он машинально бродил из улицы в улицу и очутился на набережной Сены. Она была оживлена гуляющими и за делом идущими; богатые экипажи с грохотом катились по мостовой; белые дома, ярко освещенные весенним солнцем, весело гляделись в реку, отражавшую голубое небо и усеянную лодками и пестро раскрашенными купальнями, – все кругом было светло, ясно, только в сердце бедного сироты-изгнанника господствовал мрак: для него солнце давно уже закатилось, и не было надежд на восход. Он остановился у великолепного моста, украшенного статуями знаменитых людей, прославленных по смерти за то, что они при жизни были любимцами счастья. Филипп невольно вспомнил тот роковой вечер, когда, в отчаянии, мучимый голодом, просил милостыни у наемного слуги своего дяди; в нем пробудились все те чувства, все те мрачные мысли, которые тогда обуревали его душу и заставили решиться искать помощи у теперешнего покровителя. Эти места в обоих городах имели для него много общего: там его отчаянии достигло высшей степени; там он дерзнул забыть Провидение Божие и взял свою судьбу в собственные руки; на первом мосту он решился вступить на новое для себя поприще, на втором в отчаянии и ужасе усматривал, к какому концу ведет этот путь. Тут он был так же беден, так же оборван, но голову держал уже не так высоко, и смотрел не так свободно и бесстрашно: его совесть и честь были уже не столь безукоризненны. Каменные арки обоих мостов и катящиеся под ними волны приняли для него особое, мистическое значение: это были мосты через реки его жизни.

Погруженный в такие думы, он простоял долго, и наконец потерял нить собственных мыслей. Он опомнился, когда близко подле него остановились двое прохожих.

– Что ж вы стали? Мы опоздаем, сказал один другому.

– Ничего, друг мой, отвечал тот: я никогда не прохожу мимо этого места, не вспомнив той поры, когда я стоял здесь без гроша в кармане, без надежды на завтра, в отчаянии, с дерзновенною мыслью о самоубийстве.

– Как! вы? такой богач, такой счастливец? Как же это случилось? Счастливая перемена обстоятельств? Богатое наследство?

– Нет, не богатое наследство, а время, вера и деятельность, – три гения хранителя, которых Бог дал бедным.

Прохожие удалились. Мортону показалось, будто тот, который отвечал на вопрос, произнося последние слова, значительно взглянул на него, и он повторял эти слова: они проникли ему прямо в сердце; они казались ему счастливым предзнаменованием свыше. Быстро, как-бы волшебством, смуты в душе его утихли; он снова вдохновился мужеством и решимостью, и бодро, скорыми шагами пошел назад. Прошедши несколько улиц, он встретился с Гавтреем.

– А! вот кстати встретились. В эту ночь вам предстоять выдержать нешуточное испытание. Пустой желудок ослабляет нервы. Пойдемте-ка, пообедаем вместе… пойдемте!.. Пойдемте, говорят вам. Нельзя же не пообедавши!

Гавтрей, несмотря на сопротивление, взял Мортона под руку и потащил с собою, но, не сделав трех шагов, остановился. Мортон почувствовал, как сильная, тяжелая рука его покровителя задрожала, словно лист. Он взглянул на него и потом, по направлению его взора, на двух человек, которые, в нескольких шагах, внимательно вглядывались в них.

– Вот злой демон мой, пробормотал Гавтрей, заскрежетав зубами.

– И мой! сказал Мортон.

Младший все наблюдателей пошел-было навстречу Филиппу, но тот, который был постарше, остановил его, шепнув на ухо:

– Что вы делаете? Вы знаете этого молодого человека?

– Он мне двоюродный брат; он побочный сын Филиппа Бофора.

– Это он? Ну, так избегайте встречи с ним. Откажитесь от него навсегда: с ним самый опасный мошенник во всей Европе!

Лорд Лильбурн не успел кончить предостережения своему шурину Артуру Бофору, как Гавтрей подступил к нему и, уставив глаза в глаза, сказал глухим, зловещим голосом:

– Милорд! есть ад, право, есть! Я иду пить за приятную встречу там с вами!

С этим словом он насмешливо поклонился и исчез в галереях Пале-Рояля.

– Вот, и опять упустил Филиппа! сказал Артур с упреком самому себе: как же я исполняю свою клятву?