Восход и закат

– Тем лучше ему понятны бедствия безбрачной жизни, возразил Ло с улыбкой.

Дама откинула вуаль и обнаружила прекрасное лицо и улыбающийся прелестный ротик.

– Вам, сказала она, обращаясь к Мортону, кажется, более свойственно быть посетителем этого храма, нежели его жрецом. Но, мистер Ло, объяснимся, чтобы не было недоразумений: я пришла сюда не с тем, чтобы заключить союз, но с тем, чтобы воспрепятствовать затеянному. Я слышала, что виконт де-Водемон находился в числе ваших клиентов. Я принадлежу к семейству виконта. Для всех нас очень важно, и необходимо предупредить, чтобы он не вступил в такой странный и, извините резкое выражение, неприличный брак, каков всегда должен быть союз, заключенный через посредство публичной конторы.

– Уверяю вас, возразил мистер Ло с достоинством: мы употребили все средства…

– Боже мой! перебила дама с нетерпением: избавьте меня от похвал вашему заведению. Я не сомневаюсь, что оно очень почтенно и чрезвычайно полезно лавочникам и гризеткам. Но виконт – хорошей фамилии, имеет связи… Одним словом, его предприятие сумасбродно. Не знаю, какой награды ждет мистер Ло, но, если он успеет отвлечь виконта и расстроить начатое дело, эта награда, какова бы она на была, будет удвоена. Вы меня понимаете?

– Как-нельзя лучше. Впрочем, будьте уверены, меня склоняет не это предложение, а единственно желание услужить такой прекрасной даме.

– Так решено? сказала дама равнодушно и опять взглянула на Филиппа с любопытством знатока, неожиданно нашедшего дорогую картину в таком месте, где её нельзя было подозревать.

– Если вам угодно заехать дня через два, я сообщу вам свой план, сказал мистер Ло.

– Хорошо, я заеду.

Она вышла, слегка кивнув головой, не хозяину, а его названному сыну. Филипп почувствовал странное, непонятное движение в сердце и слегка покраснел.

– Ха, ха, ха! это не первый раз, что родственники женихов и невест платят мне деньги за то, чтобы бы я разорвал узы, которые сам же связал! вскричал Гавтрей: клянусь честью! кто мог бы завести контору для расторжения браков, тот в один год стал бы Крезом. Ну, ладно; это кстати: я без того не мог решиться, за кого выдать мадмуазель де-Курвиль, за виконта или за лавочника Гупиля. Теперь это покончу. А вас, мистер Мортон, кажется, можно поздравить с успехом?

– Что за вздор! сказал Филипп вспыхнув.

Несколько дней спустя, Гавтрей собрался идти со двора и пригласил с собою Филиппа.

– Вы желали видеть мою Фанни, сказал он: пойдемте теперь. Сегодня её рождение; ей шесть лет. Отнесем, ей игрушки, которые я приготовил еще вчера, а потом, вечером отправимся на свадьбу месье Гупиля и мадмуазель Адели де-Курвиль.

Они пошли.

– Бедная Фанни! дорогою сказал со вздохов Гавтрей: она премиленькая девочка, но… я боюсь, у неё, кажется здесь не совсем ладно.

Гавтрей приложил палец ко лбу.

– Отчего?

– Да она как будто немножко расстроена; подчас она говорит такие умные речи, что и большому не удается сказать, а в иное время опять как будто совсем оглупеет, или совсем молчит, или говорит такие странности, что ничего не разберешь. Особенно она как будто помешана на том, что, если кто уходит от неё, тот умирает, а воротится, так это она называет встал из гроба. Впрочем, может-быть она еще поправится. Меня больше всего беспокоит её будущая участь вообще: боюсь, чтобы с ней не случилось того, что угрожало её матери.

– Как, разве её родственница старается овладеть ей?

– Родственница? Нет, та умерла два года тому назад… Бедная Мери!.. я… Ну, да это глупость. Фанни теперь в монастыре. Все до неё очень ласковы, но зато я и плачу хорошо. А что будет, когда меня не станет и плата прекратится? Что с ней будет тогда… если мой отец…

– Но ведь теперь вы составляете себе состояние?

– Да, хорошо, если все так пойдет как теперь. Но я нахожусь в постоянной тревоге: полиция в этом проклятом городе пронырливее черта.

– Но, скажите, зачем же вы не возьмете свою воспитанницу к себе в дом, когда вы ее так любите? Она была бы вам утехою и радостью.

– Место ли здесь ребенку, девочке? воскликнул Гавтрей, нетерпеливо топнув: я с ума сошел бы, если б воровские глаза этого подлеца, этой выжиги из мерзостей, остановилась хоть на секунду на моей Фанни!

– Вы говорите о Бирни? Но зачем же вы терпите его у себя?

– Проживете с мое, так узнаете, зачем мы терпим тех, кого боимся, зачем стараемся подружиться с тем, кто иначе был бы смертельным нашим врагом. Нет, нет!.. ничто не освободит меня от этого мерзавца, кроме смерти!.. Но… я не могу убить человека, который ест мой хлеб… Да, мой друг, есть узы покрепче любви, такие, которые сковывают людей между собою как каторжников на галерах. Тот, кто может довести тебя до виселицы: надевает тебе веревку на шею и водит за собой как собаку.

Дрожь проняла молодого слушателя: он ужаснулся мрачных тайн, которые могли привязать твердую волю и решительный характер Виллиама Гавтрея к человеку, которого он ненавидел и презирал.

– Но, прочь думы и заботы! вдруг вскричал Гаврей: притом, если рассудить, Бирни малой полезный и так же мало смеет пикнуть против меня, как и я против него. Но прошу вас об одном: никогда не упоминайте при нем о моей Фанни. Мои тайны с ним не такого роду. Он, конечно, не может сделать ей вреда… по крайней мере я не предвижу… но нельзя быть спокойным насчет своего ягненка, если хоть раз подвел его к мяснику.

Тут они подошли к монастырю. Описывать этого свидания мы не станем, хотя оно было довольно трогательно. Вечером герои наши отправились на свадьбу, которую месье Гупиль, довольно богатый лавочник, человек много уважаемый в своем околотке. справлял с надлежащим великолепием в ресторации. Описание этой свадьбы также считаем лишним. Мимоходом заметим только, так она кончилась. В самый развал бала, в танцевальную залу вдруг входит полицейский чиновник месье Фавар, с каким-то господином не слишком приятной наружности, который при всей честной компании, во всеуслышание, объявил, что имя ему Жак Комартен, а ремесло лакейское, и что он пришел за своей женой, мадам Розалией Комартен, которая жила с ним в одном доме, в горничных, и, вышедши за него, Комартена, замуж, вела себя не очень пристойно, заслуживала и сполна получала побои, которые он, муж, имея чувствительное сердце, мог отпускать не иначе как под пьяную руку; несмотря на это однако ж она, мадам Комартен, однажды ночью воспользовалась бесчувственным состоянием супруга, обобрала его, захватила все деньги, три тысячи франков, которые он приобрел честными трудами около господ, и тайно ушла из Гавра в Париж, где изволила назваться девицей, дворянкой, баронессою Аделью де-Курвиль, под каковым титулом намеревается выйти за месье Гупиля при жизни первого мужа, чему и надлежит воспрепятствовать. Можно себе представить, какой эффект произвела эта новость. К чести мистера Ло надобно сказать, что он ничего этого не знал. Он только в виде вознаграждения за хлопоты, взял с мадмуазель де-Курвиль пятьсот франков вперед, да столько же с месье Гупиля в день свадьбы, следовательно, он был чист. Несмотря на свою чистоту, он однако же решился выехать из Парижа, потому что эта история могла наделать много шуму и потому, что месье Фавар, полицейский чиновник, как-то странно посмотрел на него и дал заметить, что знает молодца. Содержатели брачной конторы в ту же ночь исчезли.

Несколько времени спустя, мы встречаем их в Туре, на берегах Лоары. Мортон слывет за богатого наследника, Гавтрей за его воспитателя, аббата, и играет свою роль превосходно, – шпигует свои речи латинскими цитатами, носит широкополую шляпу, короткие штаны, и играет в вист как поседевший викарий. Этим искусством он сначала приобретал столько, что вся компания могла жить довольно порядочно. Но наконец его необыкновенное счастье возбудило подозрение, и надобно было убираться подальше. Поехали в Милан, но и там не повезло: и аристократическом кругу трудно было удержаться, а мещанский был очень скуп и расчетлив. Наконец неприятная встреча с одним старым знакомым принудила Гавтрея уехать и оттуда.

* * *

Однажды утром три пешехода, в сильно поношенных, истертых платьях, вошли в Париж Сен-Денискими воротами. Двое шли рядом, третий на несколько шагов впереди. Он, исподлобья поглядывая на все стороны, не слышными, эластическими шагами крался как кошка. Следовавшие за ним, один пожилой, дюжий мужчина, задумчивый, опираясь на трость шел молча и смотрел в землю; другой, молодой, стройный, но печальный, с выражением душевных страданий на лице, смотрел вперед, но, казалось ничего не видел.

– Филипп! сказал пожилой на повороте первой улицы: мне что-то кажется, будто я вхожу в свою могилу.

– Ба! вы уже давно хандрите, Гавтрей.

– Да… оттого, что я думал о бедной Фанни… оттого, что этот Бирни приступает ко мне с своими ужасными искушениями.

– Бирни!.. Я ненавижу этого человека. Неужто мы не избавимся от него?

– Нельзя; не могу. Тише, он услышит. Какое не счастье… из одного в другое так и падаем. Теперь нет на копейки в кармане!.. Здесь помойная яма, там тюрьма!.. Мы наконец в его руках!

– В его руках? Что это значит?

– Э! послушай Бирни! вскричал Гавтрей, не обращая внимании на вопрос Филиппа: остановимся где-нибудь, позавтракать. Я чертовски устал.

– Ты забываешь, что у нас нет денег… пока не сделаем, холодно отвечал Бирни: пойдем к слесарю; он нам даст взаймы.

* * *

Можно заметит, что есть некоторые года, когда в цивилизованных землях бывают в ходу по преимуществу известного роду преступления, которые потом сменяются другими. На них также бывает мода, как и на покрой платья. То в моде грабежа с зажигательством, то отравления, то самоубийства, то мальчишки колят друг друга перочинными ножами. Почти каждому году свойственно какое-нибудь особенное преступление; это род однолетнего растения, которое вдруг разрастается и вдруг исчезает. Нет сомнения, что эти эпидемии имеют близкое отношение, к книгопечатанию. Какой-нибудь газете отдать сообщить известие о необыкновенной подлости, привлекательной новости, и в миг найдется множество испорченных умов, которые вопьются в него как пиявки, станут носиться с ним, передумывать, совершенствовать; идея растет, множится, становится чудовищною мономанией и вдруг одно гнусное зерно, посеянное свинцовыми литерами, дает зловредные плоды сторицей. Если же, к несчастью, случится, что обнародованное преступление осталось ненаказанным, то плодовитость его становится чудовищною.

Незадолго до того времени, которое мы описываем, в Париже был открыт и осужден фальшивый монетчик. Едва этот случай сделался известным, едва преступник приобрел своего роду знаменитость, как уже и следствия обнаружились в размножении фальшивых монет, и промышленность эта вошла в моду. Полиция также не дремала; она разведала, что с особенным успехом трудится одна шайка, которой произведения делались так искусно, что публика бессознательно иногда предпочитала её монеты настоящим. Месье Фавор, знаменитый сыщик, сам прежде бывший фальшивым монетчиком, был в главе следственной комиссии. Он был человек неутомимый, проницательный и обладал мужеством, которое более обыкновенно нежели многие вообще думают. Очень заблуждаются те, которые полагают, что мужество – значит мужество во всем. Заставьте героя-моряка скакнуть на коне через высокий барьер, – он побледнеет; поставьте охотника, который один ходит на медведя, на горах перед бездонною расщелиною, через которую альпиец скачет смеясь, – и он струсит пуще девочки. Люди мужественны в опасностях, с которыми они сроднились в воображении или по навыку. Так и месье Фавар, был отменно храбр, где нужно было изобличить, озадачить вора или мошенника: он одним взглядом заставлял их трепетать, а между-тем всему городу известно было, что того же месье Фавара жена нередка сбрасывала с лестницы и что он же, в бытность свою в военной службе, дезертировал накануне первого сражения. Это-то и есть, как говорят моралисты, беспоследовательность человеческого характера.

Месье Фавар поклялся, что откроет фальшивых монетчиков, а он не знал неудачи. Однажды он пришел к своему начальнику с таким гордым и торжественным видом, что тот сказал:

– Вы верно нашли молодцов?

– Почти-что нашел: нынче ночью я буду у них в гостях.

– Браво! Сколько же человек вы возьмете с собой?

– От двенадцати до двадцати. Мне нужно только обставить дом караулом, а войду я один. Только условие. Один из участников преступления хочет ввести меня в честную компанию, но не смеет открыто сыграть роль предателя: боится за свою голову. Я ему обещал совершенное прощение и двадцать тысяч франков награды. Сегодня я их навещу, поосмотрюсь, а завтра и заберу весь улей и с медом.

– Фальшивые монетчики народ отчаянный. Советую вам быть осторожным.