Надежда и отчаяние

– До свидания.

– А… А что сказал врач? – робко спросила она.

Я встал в дверях и долго молчал. Не то чтобы мне самому было больно. Страшно говорить, но я не очень-то скорбел по этому человеку, но говорить его бедной и измученной во всех смыслах жене, что муж с минуты на минуту должен отдать душу Богу я просто не мог. Тяжесть какая-то невыносимая была. Жалость моя с умирающего уже давно перешла на живую. Жалеть-то все-таки нужно живых, а не мертвых, иначе первые вполне могут стать вторыми. Я повернул голову на девяносто градусов, что-то изобразил на лице и, сказав: «Я скоро вернусь», покинул квартиру. Порой молчание говорит куда больше слов, да и, кажется, ранит оно в таких ситуациях не так сильно.

На улице я закурил и, смотря в небо, прислонился к кирпичной стене дома. Сейчас мыслей особо не было. Вернее, они, конечно, вертелись, но были до того незначительными, что я старался не обращать на них внимания. Наверняка они накроют меня перед сном…

Докурив, я сразу открыл телефон, зашел в переписки и нажал на Щеголева. К счастью, он был в сети. Ваня – единственный человек, который мог дать мне такую внушительную сумму разом. Во время диалога я, само собой, скрыл истинный мотив просьбы ввиду его отношения ко всем этим помощам бедным. Щеголев, может и обладал некоторыми дурными качествами (как и все люди), но другом он был действительно хорошим. Жаль только, что в этот раз у него нужной суммы не оказалось. Тогда я пошел на экстренные меры и позвонил его отцу. Мы долго болтали с ним, но в итоге я так и не осмелился спросить у него денег.

Что ж, я не знаю теперь, что будет с этой женщиной. Я старался мысленно надеяться на лучшее, ведь со смертью мужа жизнь ее станет чуть легче, но все же прекрасно понимал, что все это чуть более чем бессмысленно.

***

Похороны состоялись уже через пару дней. Куплен был простейший гроб, нанят катафалк в виде «газельки». В церкви на отпевании присутствовал лишь я, да Любовь Михайловна. Ужасно это все… Да и в церкви на меня напало какое-то странное чувство, будто предчувствие будущего, словно скоро я так же буду лежать, а вокруг меня никого. Лишь один я в гробу лежу и в небо закрытыми глазами смотрю. Умирать-то не страшно, а вот умирать одному – очень. Наконец гроб закрыли, погрузили в машину и поехали. Я ехал на переднем сиденье. Жена его молча сидела рядом с гробом; на ней не было лица. Я думаю, будь здесь их внук, он сидел бы и громко-громко плакал.

Гроб опустили и, пока зарывали, священник прочитал несколько глав из Евангелие. Вскоре на кладбище остались лишь я да жена умершего. Погода опустилась мерзкая – ветер сек лицо изморозью. Через время, отойдя от каких-то дум, о которых уже никогда, наверное, не припомню, я сказал что-то одобряющее Любови Михайловне и ушел с кладбища. Уже на выходе я столкнулся с женщиной лет тридцати пяти, облаченной в черный наряд. Я обернулся: она направлялась к могилам. Какое странное чувство, будто только что увидел смерть. Я быстро отогнал его. Наверное, дочь пришла? Я посмотрел ей вслед секунд десять, но она прошла к совершенно другому надгробию. Я развернулся и вызвал такси. Мне вдруг стало очень-очень дурно. И нет, не физически, а психологически. На поминки идти как-то не хотелось, даже несмотря на тот факт, что в этом случае жена Шалопаева там будет сидеть одна.

***

Я сидел на крыше и смотрел на бесконечность городских огней. Неоновые вывески, бледно-оранжевые фонари, пестрящие витрины, снующие туда-сюда блески фар: все смешалось в сказочном и романтичном круговороте света и ночи. Но я думаю совсем не о том…

Вчера ночью (что очень странно) никакие мысли не пришли. Я даже более-менее нормально заснул. А вот сегодня… В очередной раз в голове повис вопрос: для чего живут люди? Вот зачем был создан Шалопаев? Для того лишь только, чтобы полжизни провести в пьяном угаре и в таком же пьяном угаре умереть во время драки? Для чего живет Щеголев? Для того, чтобы просто есть, спать и растрачивать деньги? А для чего живет моя мать? Для того, чтобы издеваться надо мной? Я уверен, что они даже никогда и не задумывались о смысле жизни. А я-то вообще для чего живу? Мечусь, как угорелый, туда-сюда-обратно, но так и не могу найти себе нормального места, не могу найти что-то родное, близкое. Все дела, которыми я так живо загораюсь, через несколько месяцев мне уже наскучивают. Я очень сильно заблудился по жизни.

Перед глазами стремительно проносились картины моих прошлых увлечений. Одно время я увлекался спортом, старался следить за своим телом, бросил вредные привычки. На протяжении месяца я помногу гулял, иногда бегал, старался меньше есть. Затем мне это надоело, уж не знаю ввиду лени или чего-то еще, но я просто перестал этим заниматься. Через некоторое время во мне вдруг проснулась жажда учиться, все-таки без связей, но с хорошим образованием еще хоть как-то можно жить, устроившись на более-менее хорошую работу. Никаких знакомых, в отличие от Щеголева, у меня не было, больших сбережений тоже, но вот ум у меня был относительно неплохой. Однако в скором времени меня начало тошнить и от наук. К тому времени я уже перешел в другой класс (гуманитарный) и начал быстро обзаводиться новыми знакомыми. Мы часто вели беседы, гуляли, пару раз даже выпивали, но и это мне через некоторое время надоело. Я не хотел их больше видеть, решив контактировать лишь со Щеголевым. Да и к тому же я никогда не считал их своими друзьями, равно как и тех, с кем вынужден сидеть в институте. Да, я кое-как разговариваю с ними, но это вынужденное общение. Улыбаясь им, я на самом деле глубоко презираю их всех. Затем я так проникся атмосферой игры у костра, что решил научиться играть на гитаре. Я нашел хорошего учителя, научился играть, потратив много денег, но в итоге все равно охладел к этому. Программирование – скучно и нудно. Иностранные языки – с моим непостоянством дело невозможное. Рисование – вообще не дано от природы. Не надоедали мне, пожалуй, только книги и, возможно, прослушивание музыки, но и с этим порой приходилось завязывать на некоторое время. Я очень быстро выгораю, мне очень быстро все наскучивает и оттого жизнь с каждым днем становится все пустее и пустее. Да что уж там, я, кажется, уже абсолютно ничего не хочу. Жизни, судьбе, Богу, одним словом, всем, кто управляет моей жизнью, давно пора бы поставить на мне крест и отправить на тот свет.

Какова моя цель на этой земле? Лично я всегда был склонен к тому, что абсолютно каждый человек рождается для чего-то – неважно, великого или нет – просто для чего-то. У всякой букашки есть свое предназначение, но поймет ли она его или нет – непонятно. Вот взять какого-нибудь великого человека, например Лермонтова. Его предназначением было стать мощнейшим поэтом – это что-то великое; целью же существования всех его предков, начиная от обезьяны и заканчивая отцом и матерью, было создать этого самого Лермонтова – это не что-то великое, но тем не менее важное, так как без этого попросту не было бы одного из величайших русских поэтов. И в принципе эта моя теория применима ко всем людям. Но ведь есть индивиды, которым не суждено иметь детей, и которые не сделали ничего великого – что тогда? И все равно у этих людей есть предназначение: они являются своего рода материалом, встретившись с которым другие люди приобретают для себя что-то важное. И для этого необязательно быть с ними близко знакомыми, достаточно даже одного упоминания. Например, какому-нибудь писателю очень хочется внести в книгу измученного, оказавшегося на обочине жизни, человека, но в голове все никак не придумывается образ (хотя до этого никаких проблем не было). Тут и появляется данный материал, опыт, если угодно. Условный писатель может встретить его на улице, поговорить с ним всего минуту, но этого вполне будет достаточно для того, чтобы в его голове создался необходимый для произведения образ. Всё, предназначение материала, о котором он сам даже близко подозревать не мог, выполнено. Отсюда можно сделать вывод, что люди великие на самом деле ничто без людей обычных. Моя теория является своего рода некоторой надеждой, ибо я просто не представляю, как можно жить, отрицая тот факт, что у каждого человека есть предназначение. Для чего же тогда вообще жить? Не-е-т, все не может быть настолько просто. Тем не менее, вопрос все равно остается открытым: на кой черт живу я? Много раз прокручивая эти несколько слов в голове, я пришел к выводу, что явно для чего-то великого. Я явственно (и это я говорил множество раз) ощущаю внутри себя необъятные силы, но в то же время не могу найти им применения. Я чувствую, что стою выше других людей, но их счастье, их удача, одним словом, жизнь автоматически ставит меня ниже. Ведь я кто? Я больной, опустившийся оборванец с большой завистью. И оттого мне очень страшно, ведь я не хочу, о Боже, как я не хочу оказаться на деле человеком, созданным для чего-то невеликого или, что еще хуже, оказаться на деле человеком-материалом. Да, я многого натерпелся за свою небольшую жизнь, но я все же продолжаю надеяться, что это опыт великого человека, а не опыт человека-материала, который ему лично нигде не пригодится, но который послужит для других.

Я почувствовал нарастающее отчаяние. Я встал на краю крыши. Бросил вниз бычок. Как маленькая падающая звезда, сигарета пролетела сквозь тьму и при ударе об асфальт погибла, разбрызгав в стороны еле видные искорки. В голове была абсолютная вата, ничего нельзя было разобрать. Я не решился. В очередной раз не решился.

Я пришел домой, разделся и упал на кровать, мгновенно проваливаясь в беспокойные жуткие сны.

Глава пятая

Я слышу всего два дыхания: свое и ноутбука. Тусклый желтовато-оранжевый свет от экрана бил мне в лицо. Даже со включенным «ночным режимом» усталым воспаленным глазам все равно было как-то не по себе: им хотелось скорее закрыться и отдохнуть. Я отвернулся, окинув взглядом сумеречную комнату, после чего вновь вернулся к бесцельному просматриванию тем на форуме. Никто ничего не пишет. Пришлось в очередной раз перечитывать старые посты. Странно, почему эти непонятные люди смеются над ними, а я нет? Даже не улыбаюсь. Видео, воспроизведенное в режиме «картинка в картинке», показывало серые кирпичные дома. Возможно, они даже из моего города. Зашел в «VK». Ни одного нового сообщения. Я уперся локтем в стол, а голову положил на ладонь сверху. Перевел взгляд в окно. Черными квадратами стекол, точно глазами, на меня смотрело сонное царство соседнего дома. В наушниках с этого же видео играла музыка, нагоняющая страшную тоску. Будто бы закончился какой-то жизненный этап; и закончился не лучшим образом. Будто бы ты идешь по улицам, которые только что наполняли смех и радость, а теперь они уничтожены войной и молчаливо и одиноко задыхаются в унынии, отчаянии и безысходности. Будто весь город опустошен. Будто солнце, только что заливавшее своими теплыми лучами город, перекрыто серыми облаками. И кажется, что солнце – не больше чем сон. Будто с неба медленно идет снег вперемешку с дождем. Будто кто-то не дошел до дома и упал в эту грязную слякоть. А снег все идет и идет…

Несколько прошедших дней слились в моей голове в сплошное полотно ужаса, вызывавшее одну лишь меланхолию. Мне было до того плохо, что даже пять выкуренных сигарет не смогли вернуть мне равнодушное спокойствие. А успокоительное я уже сегодня принимал. Выпью еще одну таблетку – повторится то, что было около могилы Димы… Поэтому я решил сходить в аптеку и купить таблетки, которые пару лет назад мне выписывал психиатр. Не знаю, можно ли все это мешать, но, честно говоря, мне было плевать. Меня всякий раз передергивает от воспоминаний о том, как мать затащила меня к этому коновалу. Как я после его сеансов еще больше не сошел с ума – загадка.

Суббота. Улицы укутаны тьмой. Молчали переулки, дома. Только трансформаторная будка о чем-то монотонно причитала. Холодный ветер качал нищие кроны деревьев. Вдали желтым мигал сигнал светофора и медленно, поблескивая оранжевым маячком, двигалась уборочная машина. Зеленая вывеска неоновыми волнами заливала слякотный асфальт. Я поднялся по скользкой лестнице, потянул на себя тяжеловатую дверь. Сверху раздался приветственный звон колокольчиков.

– Простите, без рецепта я не могу продать вам это лекарство, – точно ножом полоснули мне по сердцу.

– Без рецепта продать не могу, – звоном отдавалось в ушах.

В голове снова какая-то вата. Одной моей части было плевать, другая неистово злилась, третья хотела биться в истерике и плакать, четвертая хотела застрелиться прямо здесь же.

– Молодой человек, не задерживайте очередь, – приглушенно, точно с глубин Марианской впадины, послышалось с какой-то неопределенной стороны.

Я развернулся и зашагал прочь. Перед глазами все как в тумане. Всего четыре шага до двери. Всего несколько секунд. Но мне показалось, что прошла вечность. Первый шаг – как будто шаг с крыши; отчаяние, от которого можно укрыться только покрывалом смерти; второй – удар, как будто меня резко кто-то одернул, пытаясь остановить; я начал успокаиваться; третий – как будто неожиданная злость на все эти аптекарские проволочки; четвертый – настоящая ярость. Мне кажется, я даже шарахнул по прилавку, отчего на пол посыпались коробочки с препаратами. Дверь открылась с неистовой силой, готовая слететь с петель. В лицо ударил холодный ветер, быстро меня осадивший. Перед глазами молчаливо стоящие деревья и далекие огни пешеходных переходов. Я резко обернулся и увидел девушку, уставившуюся на меня. Она потирала плечо. Я в одно мгновение очнулся, точно на меня плеснули ведро воды. В ее лице и грусть, и сочувствие, и злость. Дверь закрылась перед моим носом, спрятав всех посетителей. Я хотел поднять руку, но не мог. Я с минуту тупо смотрел на дверное стекло, заклеенное фольгой. Затем развернулся и поплелся куда-то в неизвестность.

Я обнаружил себя сидящим на скамейке. В онемевшей от холода руке тлела сигарета; от нее тонкой струйкой поднимался синеватый дымок, растворяясь где-то в желтом свете фонаря. Я смотрел на озеро, покрытое манной кашей снега. В его центре обнимались два безмолвных силуэта. С неба медленно спускались снежинки.

Из раздумий меня вывел чей-то голос. Я не различал слов. Прислушался к его звучанию. Он точно женский. Повернулся и округлил от изумления глаза. Это была она. В одно мгновение картина с кладбища и с аптеки. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Я – потому что не знал, что сказать. Она – видимо, ожидала на что-то ответа.

– Что с тобой? – спросила она.

– Все хорошо.

– Я так не думаю.

Я посмотрел на нее. Она с таким странным выражением лица, какого я еще никогда не видел по отношению к себе, смотрела на меня, что я даже изумился. Брови свелись к переносице, глаза чуть сужены, а уголки рта чуть опущены. В лице ее читалось не просто печаль, а самое настоящие сочувствие. Надежда кольнула сердце, заставив его подпрыгнуть и замереть в ожидании.

– Нет, все нормально. – Только сейчас я заметил, что она всякий раз морщилась, когда клуб дыма устремлялся в ее сторону. Я швырнул бычок в урну, стоявшую рядом со скамейкой. – Прости.

Я снова отвел взгляд куда-то вперед. Я не мог смотреть в ее прекрасные глаза. Просто не мог.

– Знаешь, когда ты так развернулся и пошел, меня как будто по живому резануло. Я поняла, что тебя нельзя таким оставлять.

– Мне это очень льстит, но я привык. Меня всю жизнь в таком состоянии оставляли. А если и не оставляли, то мучали вопросами, отчего мне становилось еще хуже…

– Может все-таки скажешь, что произошло?

Я молчал. Скорее из-за злости и недовольства. Какого черта эта пусть и красивая, но непонятно откуда взявшаяся девушка лезет в мою жизнь? Я ее просил? Нет. Я пришел к ней? Нет. Так что ей от меня надо?! Она же даже имени моего не знает!

– Пожалуй, смолчу.

Всю жизнь мои чувства осмеивала даже родная мать, меня никто не хотел и – по правде говоря – не мог понять. Все считали, что это лишь позерство. Чувства пришлось похоронить. Только Диме я мог бы открыться вновь, но вряд ли смог бы открыться кому-то еще. Для всех я выгляжу нормальным. А вот то, что у меня внутри, я никому не хочу показывать. Больше не хочу. Никогда. Ни за что. Но я почувствовал, как меня охватило волнение. Мозг вторил: «Не надо, не говори», но сердце дрожало и прыгало: «Может, все-таки попробовать? Она ведь не выглядит, как типичные люди», а мозг отвечал ему: «Ты не перенесешь такое предательство вновь». Сердце не нашлось, что ответить на этот аргумент.

– Что ж… Мне уже пора. Спасибо, что посидела со мной. И… прости за то, что задел тебя в аптеке.

Тихий вздох – мой ответ явно ее огорчил. Мозг победил.

Я поднялся, чуть потуже затянул шарф и двинулся вперед. Я не оборачивался, но чувствовал, как она смотрит мне в спину. Я не выдержал и остановился. Обернулся. Она сидела на скамейке и смотрела в ночную стынь. Свет фонарей отражался в ее глазах. Я подошел ближе. Она посмотрела на меня.

– К-как тебя зовут? – спросил я.

– Даша. А тебя?

– Максим. Прости, если я грубо себя веду, просто…

– Я тебя понимаю, – перебила она. – Я сама была в таком состоянии. Все хорошо.

Я достал телефон; еле двигающимися от мороза пальцами ввел цифровой код – моя дата рождения – разблокировал телефон, ткнул на синюю иконку, белый рисунок в которой при первом взгляде всегда напоминал мне птицу. Но это были английские буквы «VK». Ткнул на «мой профиль», открылась вкладка с именем Максим Думин вверху страницы. Она добавила меня в друзья. Мои губы слабо улыбнулись.

Я сидел на подоконнике и глядел на соседний дом, смотревший на меня десятками черных квадратных глаз.

«Вз-зз», – прожужжал телефон, лежавший рядом. Сообщение от нее. Сердце ни с того ни с сего заколотилось. «И чего ты так возбудился, Максим?» – подумал я.

«Привет. Прости за навязчивость, но может все-таки расскажешь, что произошло?»