Надежда и отчаяние

– Конечно, – так же улыбнулась она в ответ. Сердце приподнялось. Какая прекрасная улыбка, Боже мой! Она подобна Солнцу, она заставляет улыбаться других и греет им сердце. Я, глядя на это, улыбнулся чуть больше.

– А ты пишешь что-нибудь? Не просто же так ты сюда ходишь.

– Да, пишу иногда. Но я мало кому это показываю. Это что-то личное.

– Так ты пишешь в стол? – удивился я.

– Что-то вроде того.

– Гм.

Вновь повисла минута молчания, отчего мне откровенно говоря стало неловко, даже стыдно. Мне очень хотелось начать простой легкий шутливый разговор, такой, какой я часто придумываю уже после встречи с кем-либо. Но мыслей окромя «хорошая сегодня погода» или «как у тебя дела?» или «прохладно тут» в голову не шло, за что я тихо себя презирал и ненавидел. Она, видимо, или просто не хотела со мной говорить, или так же не знала с чего начать. Я предпринял попытку:

– У тебя было нормальное детство?

Да, я умею задавать правильные вопросы…

И уж совсем я не ожидал, что Даша начнет правдиво рассказывать мне о своем детстве. До сегодняшнего дня она как бы скрывала многие факты о себе, как будто не доверяя мне.

Она говорила, что в прошлом у нее был один лишь страх, да такой, что при воспоминании сердце разрывается, однако все равно продолжала рассказывать. Явственно было видно, что она давно хотела высказаться. Постепенно завеса неуверенности пала, а слова начали рождаться сами собой. Удивительно и, наверное, странно, что из всех тем для разговора мы сошлись на истории о детстве, о том, как многие годы мы жили в угнетении. Ее история мало чем отличалась от моей, что вновь натолкнуло на мысли о том, что она – иллюзия моего больного мозга.

До семи лет она жила в глуши, где ее отец кем-то там работал, что не мешало, впрочем, матери быть страшенной алкоголичкой. В каждом ее воспоминании проходил алкоголь: пили дома, в гостях, на улице, в помещении. Вскоре отец не выдержал, и они с матерью развелись; дочь осталась с мамой – отец просто не смог ее отбить. Тем не менее он часто навещал девочку, дарил ей подарки, помогал в чем-то – это одни из немногих светлых воспоминаний. Мать же ее всячески эксплуатировала, заставляла работать, стирать, убирать, в то время как сама пьяная валялась на диване, наплевав на то, что в кухне полный кавардак с поросшей чуть ли не мхом посудой, пригоревшей сковородой и стухшей едой. Часто мать била ее.

К матери повадились всякие любовники. Однажды даже был такой случай: девочке было десять лет и один из любовников посадил ее на колени, спросив, мол, любишь ли ты играть. Она ответила положительно. Ну ухажер был, конечно же, пьян; улыбнулся. Он ее на коленях покачал, развеселил, а потом ни с того ни с сего взял и прямо в губы поцеловал. Девочка тогда просто убежала с его коленей и ошарашенно на него посмотрела. Сотни раз наблюдая за попойками матери, она сотни раз хотела свести счеты с жизнью, мечтала о том, чтобы уснуть ночью и более никогда не просыпаться. Какое же, черт возьми, знакомое чувство! Отец умер, когда ей было шестнадцать лет. Она не вдавалась в подробности, но я уверен, что она ужасно рыдала. Через время ей удалось покинуть мать и с тех пор она живет с бабушкой, не особо-то интересуясь судьбой своей родительницы. Я ее понимаю. После рассказа она вздохнула и подняла на меня глаза, в которых, как ни странно, не было ни грусти, ни отчаяния.

Признаюсь, я был поражен, удивлен и рад, встретив человека с такой же судьбой, как у меня. Но я точно видел, что эта девушка все равно совершенно другая – она не сломалась, она еще на что-то надеется, она еще веселая и жизнерадостная, в то время как я уже давно перестал на что-то надеяться на все сто процентов, ибо это невозможно с моей стороны. Она практически не пьет, не курит, не принимает успокоительное. Она другая. Потому я задался вопросом: «Как, как может она, столько страдавшая, вот так сидеть и улыбаться?» С одной стороны, я понимал и даже был уверен, что между нами не может быть ничего общего окромя детства, что мы с ней с разных планет, из разных жизней, но с другой стороны, я чувствовал такую невероятную близость с ней, что даже и описать не могу. Я настолько проникся ее рассказом, настолько мне жалко стало, что я чуть ли не плакал сидел. Но я почему-то чувствовал, что не должен сейчас ее успокаивать, ведь она и без того была спокойна. Да и чем здесь помогут слова? Это одна из тех ситуаций, когда твое выражение лица, твой взгляд говорят и помогают человеку куда больше чем тысячи успокоительных и сочувственных слов. Я не стал посвящать ее в подробности моего детства, ибо, во-первых, мне не хотелось вообще его и ее вспоминать и, во-вторых, я не любил, когда меня жалеют. Вернее, не то чтобы не любил, я просто не знал, какого это и потому никогда особо не просил этого. Я просто не знал, как на это реагировать. В детстве на меня лишь кричали, мол, зачем ты плачешь, будь мужчиной и так далее и так далее, но никогда не жалели, отчего потребность в этом, наверное, отпала.

Затем мы перешли на разговоры о литературе, как современной, так и классической, после перешли на музыку, и закончили наконец парочкой фраз о природе. Часа полтора с лишком длилась беседа, неторопливая и разнообразная. Я даже уже и не помню, когда так много говорил вживую. Вообще я так устроен, что мне проще вести эпистолярную беседу, нежели живую, да и вообще на письме я выражаюсь куда красивее, увереннее и правильнее, чем на улице, но сейчас все получалось как нельзя лучше. Удивительно!

Время уже приближалось к восьми вечера. Даше нужно было уходить, я вызвался ее проводить. Я сказал Щеголеву, чтобы он меня не ждал, и мы с ней ушли; она жила неподалеку.

На улице уже давно стемнело; несколько звезд теснились в небе. Ночная прохлада очень освежала; на душе легко. Фонари освещали наш путь. Мы шли молча, уже вдоволь наговорившись в парке. Теперь уже не возникало какой-то неловкости из-за этого; мы просто молча шли. Вдруг где-то в стороне послышался грохот, от которого она вздрогнула и машинально всем телом прижалась ко мне, схватив меня под руку. Я и сам вздрогнул от неожиданности. Мы остановились. Я только и успел промямлить что-то вроде «а…э-э…». Щеки вдруг запылали, а к горлу подступил ком, мешавший говорить слова. Лишь через несколько секунд она повернула голову от темного переулка, где раздался звук, и поняла ситуацию. Она быстро отстранилась на давешнее расстояние, тоже, кажется, покраснев. Смущенная, она выглядела еще очаровательней. А я всегда любил в женщинах скромность и некоторую застенчивость. Ничто не красит женщин так, как скромность. «Ой, извиняюсь», – тихо сказала она. Из переулка показался кот с каким-то объедком во рту и убежал прочь в сторону. Мы переглянулись и посмеялись.

Я довел ее дома. Несколько минут мы стояли у подъезда и болтали. Честно говоря, я очень не хотел уходить. Наконец мы окончательно попрощались. Я развернулся и пошел назад только когда в ее окне загорелся свет.

Лампочка обливала своим теплым светом всю кухню. Бурлила кипящая в чайнике вода. Я вдруг понял, что весь день практически ничего не ел. Как только об этом вспомнил мозг, тут же вспомнил и желудок, заурчав. Я открыл холодильник: три бутерброда из белого хлеба с колбасой и сыром, которые я сделал еще утром. Даже несмотря на далеко не самый презентабельный внешний вид (я упаковал их в фольгу, сильно помяв), аппетит напал зверский. Я схватил первый и с жадностью пихнул его в рот чуть ли не полностью, откусив огромный кусок, после которого остаток даже как-то жалко стало оставлять, так что, чуть-чуть прожевав, я и его запихал следом. От хлебно-колбасно-сырной каши, сухой, соленой и чуть кисловатой от копченой колбасы, во рту тяжело было двигать языком; даже, кажется, дышать было не очень удобно, но я не растерялся, как смог открыл рот и залил туда обжигающего чая. Комок в полости рта медленно обмяк, начал хорошо разжевываться и спустя какие-то пару-тройку секунд уже лежал в желудке. Это немного успокоило моего внутреннего чревоугодника, так что второй, а затем и третий бутерброд уже употреблялись медленнее и безопаснее, с полным ощущением вкуса.

Через десять минут я уже стоял на балконе. Холодный воздух бил в лицо, запах свежести дурманил голову, хотелось почему-то радоваться; бегать и кричать от этой самой радости. Обожаю ночи, когда приходит вдохновение, эмоции, надежды!

В «VK» пришло сообщение от Вани:

«Да ты просто лучший. Я не особо слушал, конечно, что ты читал… но всем, кажется понравилось. Молодец!»

Я вновь удивился.

«Спасибо-спасибо», – напечатал я.

«Когда выйдет твой следующий бестселлер?»

«Ну, для начала надо придумать идею».

«Думай-думай».

«Ага».

«Но все-таки пока ты известный только лишь в этом кругу, может быть, в городе, не больше. А вот если бы на всю Россию, то это было бы другое дело. Вот денег бы тебе повалилось. Сколько там нобелевская премия?».

Жаль, что он не знал, что в нынешнее время для получения нобелевской премии необходимо писать или «политоту», или угождать всем меньшинствам разом.

«Ну не все же сразу, – ответил я. – А премия миллион долларов».

«Слушай, а та девушка, с которой ты ушел, это же Даша?»

Я еще больше обрадовался. Раз ее видел Щеголев, то значит она настоящая, а не какой-то бред моего больного мозга!

«Ага».

«Ну нормально. Мне не очень, конечно, но может это и к лучшему».

Меня немного резануло, что она ему не понравилась внешне, ибо это же нонсенс какой-то! Как она может не нравиться?!

«Ну окей».

«Слушай, а на кой черт она тебе сдалась? Деньги придется на нее тратить ведь. Ты и так считай еле живешь с этими расходами на еду и квартиру, а тут еще девушка».

«Да это ничего»

«Ну а вот зачем она тебе тогда сдалась?»

Я долго думал, что бы ему такое написать.

«Для любви».

Это было чистейшей правдой. Я еще лет с пятнадцати очень хотел любви. У меня не было любви от матери, а потому я так стремился найти возлюбленную, которую сам бы обожал до умиления, и которая меня бы обожала точно так же. У меня слишком сильная потребность в заботе. Мечтал найти любовь платоническую, даже думать не думая о любви постельной, ибо сладострастие и все с этим связанное любовь поистине опошляет. Я в первую очередь хотел встретить человека, которого я бы смог обнять и который бы в ответ обнял меня. По ночам, погружаясь в безвременье, я видел лучшую жизнь, где встретил абстрактную ее, мы разговорились, подружились, затем дружба переросла в любовь и все у нас с ней хорошо и прекрасно. Порой так прекрасно жить в иллюзиях… Я находил надежду в ожидании любви, я был уверен, что в любви я бы наконец ожил, просветлел, вновь начал бы любить жизнь, воскрес морально, все давно умершие и забытые чувства вновь бы показались, и я бы расцвел! Но ее все не было и не было, как бы я ни мечтал и как бы о ней ни просил… Тем временем мои знакомые писали мне сообщения, мол, я поговорил с одной любимой для меня девушкой, она сказала, что у меня есть все шансы, мы с ней начали встречаться и так далее. И тогда я просто взял и задавил, задушил, заткнул в себе желание найти любовь; убил в себе жажду любви. Просто уничтожил ее. Ибо кому я сдался? Посмотрите на меня! Да мне самому собственное лицо противно, так что уж говорить о других?

Наконец я сменил свое отношение к этой дряни. Любви в жизни нет. Это слишком высокий, слишком чистый для этого мира концепт. Есть страсть, привязанность, дружба, – что угодно, – но не любовь.

И вот во мне вновь появилось что-то странное. Уж не знаю, к добру это или нет. А самое ужасное, что теперь, мечтая по ночам, я вижу не абстрактную девушку, я вижу Дашу… Точно так же было и в прошлый раз. Я знаю к чему это приведет.

«Ой, да какой к черту любви. Я вот хотел бы найти женщину такую, знаешь, в возрасте. Богатую. В идеале еще бы сумасшедшую. Пожил бы с ней годочек-другой, да и развелся бы, отхватив половину имущества».

Юмор у Щеголева всегда был, так сказать, не для всех, специфический; настолько не для всех, что вообще непонятно для кого. Пошлость, только и всего. Все истинные высокие чувства давно забыты или отвергаются. И как же жаль за этим всем наблюдать.

Я повалился на диван, машинально положив на язык таблетку. День выдался длинным, волнительным, но насыщенным. Перед сном я кинул взгляд в окно, на белый лунный диск. Само по себе вырвалось: «Даша»; я улыбнулся звуку этого прекрасного имени. «А пойду-ка прогуляюсь», – сказал я себе. Спать не хотелось от слова вообще. Странно. Но сейчас я даже был несколько этому рад.

Я всегда любил ночи, особенно летние и зимние. Ночь – особое время, которое меняет человека, наполняет его непередаваемыми чувствами, романтикой что ли. По крайней мере меня, ведь ночью я становлюсь совсем другим человеком. Ночью я вновь начинаю верить в жизнь, вновь обретаю какую-то надежду. Но сегодня была не просто ночь, сегодня было настоящее чудо. Я шел, смотря в небо, где ярким фонарем светила большая белая луна, где искрами блестели россыпи тысяч мелких звезд. Боже мой, какая прелесть! Да такой ночи никогда не было! И какая свежесть, какая красота!

Сейчас во мне было столько всего, столько разных чувств и эмоций, что я чуть ли не разрывался от них. Но, увы, я не в состоянии выразить их доступными для меня языками. Я бы очень хотел передать эти ощущения так, чтобы слушавший меня человек тоже испытал их, но это, кажется, невозможно. И радость, и восторг, и сердце точно замирает, чувствуя щекочущее волнение… Ай, ладно. Это бесполезно. Я бродил по улицам города час с небольшим, после чего наконец пришел и рухнул на стул. Невозможно спать в моменты, когда кажется, что ты обновился и что жизнь вот-вот наладится. Я не хотел засыпать и убивать эту ночь. Я хотел бы, чтобы она длилась вечно. Я чувствовал, что мое лицо и уши горят, чувствовал, что на меня накатила невероятная бодрость, которой я не испытывал очень давно, точно я выпил несколько ведер самого крепкого кофе.