Надежда и отчаяние

«Проверочки?) И как же ты проверял?»

Почему эта чертова скобочка-улыбочка так сильно ударила по мне?

«Да как-как… Очень просто: пытаешься себе доказать, что все выдумал, а потом ловишь себя на непроизвольных мыслях о ней. И мысли эти – самые первые, которые приходят с утра или последние, с которыми ты засыпаешь. Потом понимаешь, что почти всегда хочешь ей написать, но потом страдаешь от того, что не знаешь, что именно написать».

«Ох, кто-то кажется влип. Ха-ха-ха».

Я сломал карандаш пополам. Я ждал чего угодно, но только не смеха. Только не смеха… Идиот, на что ты шел? Снова те же грабли, снова, снова и снова! Я схватил со стола кружку и швырнул ее в стену; после грохота по кухне разлетелись десятки осколков.

Я откинулся на спинку стула, сделав глубокую затяжку; горечь обожгла горло. Раздался противный писк уведомления.

«Знаешь, мне кажется, что здесь надо меньше думать, хоть это и очень трудно. В данной ситуации нельзя что-либо продумать наперед».

«Я это прекрасно знаю. В этих делах все очень сложно. Очень сложно, Даша. И от моего тотального непонимания хочется выть. Кто сказал, что с возрастом становится проще жить? Вовсе это не так. С возрастом ты начинаешь больше думать, больше анализировать, больше задаваться вопросами и как следствие больше страдать».

«Поэтому я стараюсь не думать о таких чувствах. Раньше, может, и было классно бежать за своим любимым даже если ему дела до тебя нет, но сейчас это сложно. И противно».

Я ткнул маленьким окурком в дно стакана с водой и закурил еще одну сигарету; рука дрожала. Минут десять я молчал, переламывая в себе желание спрыгнуть в окно прямо сейчас. Мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить, но писать было решительно некому. Я как всегда остался один со своими проблемами. И как всегда эти проблемы такие, что я не мог остаться иначе.

«Знаешь, а может просто стоит ей признаться? Ведь если ты не попробуешь, ты не узнаешь», – пришло мне через пять минут тишины.

Как легко ты это пишешь! Боже мой!

«Во-первых, я боюсь. Во-вторых, я сейчас признаюсь, она меня отошьет и что я буду делать? Скорее всего мы после этого даже общаться перестанем – обычно оно так и бывает».

«Но ведь может и нет! Может она сама сидит и ждет, что ты ей признаешься!» – написала она.

О, не давай мне надежду, Даша, я тебя молю…

«А может все и так, как говоришь ты», – прислала она следом

Спасибо.

«А может и да, вот именно», – ответил я.

«В любом случае я желаю тебе удачи. Попробуй не зацикливаться на этом и не накручивай себя. Я уверена, что она неглупая девочка (какая же еще могла тебе понравиться?), и даст тебе знать, если что-то чувствует».

Тоска лилась через край. Я смотрел на это сообщение несколько минут. «Неглупая» …, да кто ж ее знает?! Если она такой крутой психолог, как строит из себя, то давно должна понять, что нравится мне! Хотя, может она просто таким образом дает знаки, мол, иди-ка ты, Максим, куда подальше? О, наверное, нет ничего хуже любовных сомнений.

«Что ж, спасибо… Теперь я пойду спать».

«Стой!»

«Стою».

«Ты не пообещал мне кое-чего».

«И чего же?»

«Пообещай, что не будешь себя накручивать».

«Постараюсь. Но я привык быть с тобой откровенным, так что скажу, что именно этим я и буду заниматься половину ночи».

«Так, тогда ты не идешь спать. Или грусти здесь, или не грусти совсем».

Мне вдруг очень сильно захотелось послать ее на три известные буквы.

«Понимаешь, если я начну грустить здесь, плохо может стать тебе. А я не хочу, чтобы тебе было плохо… Я могу сорваться и сказать какую-нибудь ненужную вещь, за которую ты меня потом возненавидишь».

«Ой, зря я подняла всю эту тему. Прости…»

«Ничего».

«В таком случае доброй ночи, Максимка».

«Пока».

Я запрокинул голову назад и тяжело вздохнул. Мысли разрывали мозг; успокоиться и настроить себя на лучшее не было никакой возможности. Да и желания тоже, если честно. Я вдруг понял, что это слишком сильно похоже на то, что было между мной и Катей. Слишком сильно…

На глаза попалась желтая книга мягкого переплета, надпись на которой гласила: «Страдания юного Вертера» …

…Постепенно перед глазами все поплыло и передо мной вновь возник прожектор, закрывавший своим светом лица почти всех слушателей. Она все еще смотрела на меня, а я просто не знал что делать. Просто не знал.

***

Я смотрел через большое окно на снующих в предвечерней суете людей. Кровавые лучи закатного солнца плавили окна домов и облизывали их серые стены. Пушистые, похожие на комья шерсти, облака хаотично разбросаны по небу; и угасавшее солнце в последний раз окрашивало их в розовые и персиковые оттенки. День медленно догорал.

– Ты пойдешь на мое выступление? – спросил я Щеголева, переводя взгляд с улицы на него.

Он сидел напротив меня и ел небольшой сэндвич – две булки, котлета и кетчуп. Перед ним на красном подносе лежали еще три таких же.

– Да я хз.

– Ну выпьешь там, потанцуешь.

– Я не пью.

У Щеголева была своеобразная паранойя на этот счет. Его отец, как известно, любил выпить. И пусть он не делал с сыном таких ужасов, каких делала со мной моя мать, Иван все равно раз и навсегда зарекся не пить. И действительно, в свои восемнадцать лет он ни одной, даже самой маленькой капли алкоголя не брал в рот (если не считать той пивной пенки в четырнадцать лет). Он ужасно боялся, что, однажды попробовав, не сможет остановиться и непременно сопьется. «Если бы я знал, что потом не захочу пить, я бы, конечно, попробовал», – говорил он. И кто бы что ему ни объяснял, даже с научной точки зрения, дескать, от одного бокала шампанского тебе ровным счетом ничего не будет, Щеголев никого не слушал.

– Ну… тогда поешь?

– Посмотрим-посмотрим. Напишу я тебе.

– Окей.

– А как там у тебя с Дашей? Общаетесь? Она пойдет?

– Да как… – Я слегка ударил по столу. – Нормально. Вроде. Общаемся. Она пока точно не знает, но вроде пойдет.