Под флагом цвета крови и свободы

– Нет, я не лгу вам! Я сама оказалась втянута в эту историю капитаном Гарсией – у меня тоже пропали родители, я считала их погибшими! Некоторые из вас знают эту историю и могут подтвердить мои слова. Я знаю, что вы все чувствуете!

– Зачем нам ждать, когда можно заставить говорить тебя прямо сейчас? – выступив вперед, с угрозой спросил один из матросов – огромный, плечистый голландец; Эрнеста, стройная и легкая, едва доставала ему макушкой до середины груди. Но когда она запрокинула голову, встречая его свирепый, остервеневший взгляд своим, в ее глазах не было ни тени сомнения.

– Попробуй! Слишком многие до тебя пытались сделать со мной то же самое – заставить поступать так, как хотелось им, – спокойно ответила она. – Я прошу всего несколько дней для моего друга, а бумаги – гарантия нашей безопасности. Скорее я унесу эту тайну с собой в могилу, чем раскрою ее сейчас…

– Да погоди ты, Эл! Замолчите все, ну!.. Я буду говорить, – протолкавшись сквозь толпу, вмешался Педро Санчес. Среди собравшихся он был одним из довольно уважаемых людей, поэтому многие действительно слегка притихли – во всяком случае, стало возможным говорить, не надрывая голоса криком. – Я знаю эту женщину. Вы все видели – она не испанка, у нее в сердце другая, наша кровь!

– За себя говори!.. – рявкнул кто-то из угла, но не слишком уверенно. – Я не англичанин!

– А ну цыц! Тебя кто спрашивает? – не остался в долгу Педро. – Англичанин, голландец, лягушатник, макаронник – какая к чертям разница?! Вы помните, как она, чуть ли не пленница здесь, решала ваши проблемы и таскалась к капитану выбивать для вас гамаки потолще да похлебку понаваристее? Разве испанцы так делают? Они нас заманивают к себе на борт, обещают все, что душа попросит, а после даже не говорят, что служба твоя – дьяволу под хвост! Вот у меня был сын – он умер, пока я здесь гнул спину и ни от какой работы не отворачивался, лишь бы его разыскать. Разве капитан Гарсия позвал меня к себе и сказал, что, раз моего сына больше нет – упокой Господь его душу! – то и мне здесь больше незачем находиться? Черта с два! Так бы и подох здесь во имя благословенной Испании – да только какого я должен это делать, если я даже в той стороне не бывал ни разу?!..

– Эге, друзья, да вы поглядите-то на него! – вмешался еще один матрос, уже немолодой, с подвязанными у висков длинными седыми косицами, наклоняясь к лицу Генри и бесцеремонно хватая его за подбородок. Эрнеста настороженно повернулась к нему всем корпусом, но старик нисколько не смутился: протянув жилистую руку, он поймал за полу рубахи кого-то из своих товарищей и громко спросил: – Не узнаешь его, Фуэнтес? Это же тот самый паренек, что уговорил пиратского капитана отпустить нашу команду полгода назад!

– Пресвятая Дева, все верно! А я-то думаю, чего мне его рожа знакомой кажется, – возопил тот, присмотревшись. Матросы вокруг начинали посматривать слегка дружелюбнее – Эрнеста, конечно, знала цену такому дружелюбию, но все же оно было лучше мгновенной расправы.

– Ладно, – проворчал рослый голландец – тот самый, что угрожал ей расправой. – Даем тебе пять дней: не очухается твой полужмурик – не с нас спрос. Эй, ребята! – проорал он, озираясь по сторонам. – Кидай клич по всем судам – бей проклятых испанцев!

– Идемте-ка лучше, – глухо вымолвил Педро, оказываясь невесть как рядом с Эрнестой и беря ее под локоть; вокруг Генри уже засуетились два или три человека, укладывая на кусок парусины вместо носилок. – Оттащим его в каюту к капитану и судового врача позовем; а вам пока не стоит показываться им на глаза.

Морено кивнула; она и сама прекрасно понимала, что сейчас начнется на всех восьми галеонах. Рушилось огромное сооружение, державшееся на одном лишь страхе перед капитаном Гарсией и его власти надо всеми и каждым; но, усаживаясь у постели чуть живого Фокса, над которым хлопотал смертельно перепуганный врач, на свою беду – тоже испанец, Эрнеста не чувствовала ничего, кроме смертельной усталости и понимания – эту стаю, сорвавшуюся с цепи, не так-то просто будет подчинить кому бы то ни было снова.

Дождавшись, когда все посторонние покинут каюту, Морено собственноручно заперла за ними дверь и прислонилась к ней спиной; затем выпрямилась, отсчитала девять досок от окна и почти не дрожавшими руками принялась доставать из тайника бумаги. По странному совпадению, сложенный пополам лист бумаги с ее фамилией лежал прямо поверх остальных, даже не под бечевкой, перетягивавшей толстую кипу записей. Бери и читай, словно кричал он, издевательски блестя белоснежным, чуть ли не глянцевитым оборотом.

Эрнеста смяла жесткий уголок трясущимися пальцами: она так долго шла к тому, чтобы прочесть его, но именно в эту минуту была готова на все, лишь бы проклятой записи никогда не существовало. Развернуть ее – и увидеть пометку о смерти! – вдруг Гарсия солгал? – проносились мысли в ее голове раскаленным вихрем. Знать правду… черт, как же это на самом деле страшно!.. быть может, они все-таки живы?

Ничего ужаснее того, что ты уже пережила, не произойдет, – уговаривал ее неизвестный тяжко-благостный, мягкий, будто пуховая перина, голос в голове. Ну же, Эрнеста Морено, ты же всегда была смелой и никому не позволяла управлять собой, даже своим привязанностям! Разверни этот лист, прочти его; иначе как ты узнаешь правду?

Пометки «мертвы» не оказалось. Эрнеста, искавшая взглядом прежде всего ее, только с третьего раза смогла разобрать имя Томаса Смита – новое имя ее отца – и само его местонахождение, остров Челси-Эйдж. Ее мать, согласно записям, находилась там же, оказавшись пленницей Джеймса Рочестера. Эрнеста еще раз внимательно перечитала листок, аккуратно сложила его пополам и убрала во внутренний карман жилета. Посидела немного, раздумывая, и развязала бечевку на кипе остальных бумаг, пододвинув к себе. В своих силах она больше не сомневалась; в конечном счете, выбора у нее тоже не было.

Требовалось еще раз хорошенько все обдумать.

***

– Мистер Дойли, вы закончили расчет маршрута? Дайте мне, я посмотрю, – приветствовал капитан Мэрфи своего подчиненного, сам едва ли не вскакивая с места – его мальчишеская горячность прежде даже позабавила бы Эдварда, но не в такую минуту.

– Капитан, можем ли мы поговорить? – со всей возможной вежливостью спросил он и, покосившись на словно прилипшего к дверному косяку за его спиной какого-то лейтенантика с бесцветными глазами, прибавил: – Наедине, пожалуйста.

– Как вам угодно, – удивленно махнул Уильям рукой – непрошеного свидетеля как ветром сдуло, хотя дверь за ним захлопнулась неплотно, оставив небольшую щелочку. Дойли и не заметил бы такое раньше, но пиратская жизнь, как он понимал теперь, здорово изменила его.

– Не будете ли вы любезны запереть дверь, сэр? Небольшая предосторожность не помешает, – спросил он, оставшись стоять, хотя Мэрфи сам отодвинул от стола предназначенное ему второе кресло – напротив своего. Молодой капитан нахмурился, слегка покраснел – на его загорелом, с четкими чертами лице это было бы не столь заметно, не порть все пушистая, совсем юношеская шапка кудрей цвета спелой пшеницы – затем вынул из кармана ключ и тщательно замкнул дверь, предварительно выглянув в коридор.

– Слушаю вас, мистер Дойли, – дождавшись, когда его гость присядет, он наконец вернулся на свое место и сцепил руки в замок перед грудью, живыми и внимательными глазами глядя на Эдварда. Тот невольно стиснул зубы: память о много лет довлевшей над ним ответственности за таких немыслимо честных, доверчивых и энергичных юношей ни с того ни с сего поднялось внутри него, и на мгновение он остро ощутил, что, быть может, навсегда губит эту молодую жизнь; но Дойли подавил в себе это чувство, начав как можно мягче:

– Вам известно, капитан, для чего мистеру Рочестеру нужны были эти координаты или хотя бы сам пленный пират?

Еще большее удивление отразилось на лице Мэрфи; пару секунд он колебался, однако затем ответил честно:

– Я не привык задавать вопросов своему руководству, мистер Дойли. Насколько я знаю, этот пират прежде служил мистеру Рочестеру, но затем предал его и выкрал крайне важные документы. Когда мы вернем их мистеру Рочестеру, будьте уверены, он…

– Он не сказал вам, какого рода эти документы? – быстро спросил Эдвард. Капитан покачал головой:

– Увы, нет. Это секретная информация, и я не стану изучать ее без разрешения мистера Рочестера.

– Почему, капитан? С чего вдруг такая щепетильность? – резче прежнего спросил Дойли. Уильям расцепил пальцы и положил руки на стол параллельно краю, как ученик на уроке:

– Я многим обязан мистеру Рочестеру. Если он просит меня сохранить его тайну, то меньшее, что я могу сделать – это в точности сделать так, как он сказал. Вы ведь были на войне, мистер Дойли, и должны знать, что выполнение своих обязанностей – это почти то же самое, что и верность своей стране…

– А если верность своей стране требует от вас пренебречь этими обязанностями? – хрипло, негромко возразил Эдвард и замолчал, наблюдая за тем, как менялось выражение лица юноши: с открытого на почти враждебное, а следом за ним – на настороженно-внимательное. Мэрфи положил локти на стол и наклонился вперед, тоже понизив голос, и у Эдварда немного отлегло от сердца – он понял, что с этим человеком сможет договориться:

– Что вы хотите этим сказать, мистер Дойли?

– Я хочу сказать, что мистер Рочестер очень многое недоговаривал вам о своем прошлом, – тщательно взвешивая каждое слово, ответил Эдвард. – Знаете, что в этих бумагах? В них переписка с тем самым испанцем, с которым вы вели переговоры. В годы войны они поддерживали связь, и мистер Рочестер передавал через него информацию для Испании – за деньги и, полагаю, не только за них – в том числе при посредничестве тех же пиратов…

– И вы поверили этому только со слов самих пиратов? – возразил Мэрфи с искренним удивлением – даже без гнева в голосе; и эта его интонация почему-то разозлила Эдварда так, как не смогли бы даже самые откровенные и заслуженные оскорбления.

– Капитан, я жил среди пиратов. Я знаю их – хуже, чем мог бы, но все же лучше вас, – с тихой, твердой убежденностью, которой даже сам от себя не ожидал, заговорил он. – Я тоже когда-то считал их преступниками и убийцами; считал и людьми, которые предпочли легкий путь грабежа честному, хоть и более трудному заработку; а уже позже полагал, что они выбрали жить одним днем, а оттого и не боятся ни смерти, ни суда – что человеческого, что Божьего. Но я ошибался, капитан! У этих людей есть законы, есть у них и своя совесть, – говорил он, стараясь охватить словами все пережитое и все больше убеждаясь в бессмысленности своих попыток; однако глаза Уильяма, понемногу загоравшиеся чем-то, похожим на тщательно скрываемое сочувствие, заставляли его продолжать. – Это люди, отчаявшиеся обрести что-то на своей родине – те, которых жизнь выбросила в сточную канаву и поставила перед выбором: остаться в таком состоянии или заставить мир считаться с собой на иных условиях! Они выбрали эту жизнь, капитан. Они выбрали свой дом – и будут защищать его по последнего, если потребуется. Именно поэтому тот пират и назвал мне координаты – чтобы именно мы успели добраться до документов первыми!

– Какое отношение к ним имеют документы? – перебил его растерянно Мэрфи. – Неужели вы хотите сказать…

– Пираты, хоть и действуют не по законам Англии, принесли ей немалую пользу в годы войны, грабя испанские суда, – уверенно пояснил Эдвард. – Собственно, этим они занимаются до сих пор – и могли бы приносить еще большую пользу, найдись кто-нибудь, кто смог бы отстаивать их права перед законом и короной… Тот человек – испанец, который мечтает уничтожить угрозу для своей страны, но ему нужна поддержка мистера Рочестера.

– Каким же образом?

– Нападением на Тортугу – сердце пиратского мира, место, которое они считают своим домом и где сосредотачивают все свои силы. Остров территориально расположен так, что взять его могут только мелкие – английские – суда, которых у испанцев нет, – практически повторяя сказанное прежде Эрнестой, кратко изложил Дойли. – Капитан Гарсия шантажирует мистера Рочестера той перепиской, за которую по английским законам положена смерть – как за государственную измену. Поэтому у него получится добиться своего, но, капитан, если даже не думать о тысячах пиратов и их семьях, которые будут убиты самым жестоким образом – для Англии при этом будет нанесен значительный ущерб, который в случае новой войны сразу даст о себе знать! Я знаю, что вы честный человек, капитан Мэрфи, – искренне прибавил он, – и я уверен, что в своем сердце вы не желаете этого! Резня на Тортуге будет выгодна только врагам нашей страны…

– Почему я должен вам верить? – немного помолчал, спросил Мэрфи. Эдвард пожал плечами:

– Можете не верить, если не хотите. Вы – капитан этого корабля, и на ваших, а не на моих плечах лежит ответственность за то, что произойдет. Поступайте, как вам угодно: забудьте то, что я сказал, прикажите запереть меня в карцере или выбросить за борт прямо сейчас – когда вы повторите мистеру Рочестеру мои слова, он не только не разгневается на вас за такие меры, но и наградит… Я только об одном прошу – когда найдете бумаги, то распечатайте их и прочтите! Вы увидите, что я был прав.

– И что же тогда, мистер Дойли? – тихо вымолвил капитан – похоже, все-такиповерив его словам. Эдвард поднялся с места и подошел к окну: он даже не заметил того, что с трудом переводит дыхание после долгого разговора:

– Сначала найдем бумаги, и вы сами сможете убедиться в том, что я сказал правду. А затем нам предстоит сделать самое главное.

– Что именно?

– Защитить Тортугу и ее жителей, – совершенно спокойно ответил Эдвард.

Глава XXXI. Нечего терять

Голова кружилась, все тело болело так, что проще казалось пустить себе пулю в лоб, чем разлепить пылающие веки. Однако Джек Рэдфорд с самого детства старался думать о лучшем и руководствовался в таких случаях принципом: раз болит – значит, еще живое.

Тем более что, стоило ему пошевелиться и издать первый, чуть слышный стон, как мир вокруг показался чуточку приятнее: к губам его прижалось нечто прохладное и твердое, оказавшееся краем кружки, и в рот ворвалась чистая, одним лишь лимонным соком сдобренная вода – вроде бы ей полагалось быть кислой, но ничего слаще Джек не пробовал. В плену ему выбили несколько зубов – по счастью, начисто, без застрявших в челюсти корней – и теперь едва поджившие десны защипало, а во рту появился солоноватый привкус крови, однако все это были пустяки. Вместе с водой, напитывавшей его истерзанное тело, мир наполнялся красками и приобретал очертания: Рэдфорд приметил скрипучие, чистые бинты, которыми обернуты были его руки, грудь и, кажется, ступни – до пояса он был укрыт колючим шерстяным одеялом, так что сказать точно не мог. Затем в ноздри его ворвался запах – знакомый с детства и прежде казавшийся одновременно родным и ненавистным: смесь пороха, крепкого табака и железа. К нему, как и всегда прежде, не присоединялся терпкий, ласково-свежий аромат смолы, столь любимый самим Джеком – он никогда не стыдился работать руками на собственном судне и частенько исправлял огрехи старого Макферсона тайком от него самого и остальных. А его отец ненавидел подобное и, вероятно, за обнаруженную в дальнем углу забытую стружку отхлестал бы кнутом нерасторопного плотника, но и не подумал бы сам ее поднять и выбросить: то было ниже его достоинства.

И все же он был здесь сейчас: сидел без оружия и обычной треуголки, которые, казалось, снимал лишь во сне, в рубашке с засученными рукавами – раз за разом отжимая в тазу с холодной водой полотенце и протирая им пылающий лоб своего единственного сына. Ощущение мокрой, восхитительно ледяной ткани было едва ли не приятнее выпитой воды; и все же Джек инстинктивно, с многими годами выработанной привычкой дернулся, загораживая непослушной, неимоверно тяжелой рукой беззащитные грудь и живот.

– Где я? – выдохнул он прямо в черные глаза, так похожие на его собственные. Когда-то он гордился этим сходством, и лишь куда позже начал подозревать, что именно из-за него отец и ненавидел его столь сильно. Однако теперь Джон Рэдфорд глядел на сына не так, как прежде: без гнева, зато с усталым, столь не свойственным ему прежде облегчением:

– Ты на борту моего корабля. Не беспокойся – здесь ты в полной безопасности. Через несколько часов мы прибудем на Тортугу.