Под флагом цвета крови и свободы

– Несколько часов? Сколько же я… – Джек попытался привстать и с болезненным стоном рухнул на подушку. Отцовская постель, а именно на ней он и лежал, была широкой и довольно мягкой – даже без сравнения с жестким полом в камере, на котором он спал последние три недели, если его все же расковывали на ночь, а не оставляли прямо в цепях; но на ней ему все равно почему-то было неприятно и неудобно до дрожи. Не столь ужасно было даже тщательно подавляемое, подспудное ожидание удара – сколько собственная беспомощность при этом.

– Ты проспал почти трое суток. Доктор Норрис говорит, это и к лучшему – он опасался заражения крови, – коротко, сухо сообщил Рэдфорд-старший. Джек выдохнул – он определенно не желал знать, какую часть этого времени отец провел возле его постели:

– А как же…

– Твой старпом тоже здесь. Я распорядился накормить его и разместить пока с моими людьми, – лицо Джона Рэдфорда внезапно стало еще мрачнее, и смутная тень сочувствия мелькнула в его чертах: – Он мне все рассказал. Сожалею о том, что случилось, Джек.

– О чем ты? – растерянно переспросил сын, стискивая виски пальцами – казалось, что голова готова лопнуть от множества нежеланных воспоминаний и образов.

«Прости меня, Джек…» – последнее, что он мог воскресить в своем сознании: голос Эрнесты, усталый и хриплый, но решительный, как и всегда. Его лучший – и едва ли не единственный настоящий друг с самого детства, храбрая и отзывчивая девочка, вся вина которой заключалась лишь в родительской любви, которой он так долго и мучительно завидовал… И бледное, бескровное лицо Генри с закрытыми глазами – на него Рэдфорд смотрел, проклиная себя за загубленную ради него юную, чистую и храбрую душу – смотрел до самого последнего мгновения, когда в голове все разорвалось и наступила темнота.

– … Она оглушила тебя и велела твоему старпому уходить немедленно, не дожидаясь ее. Ты помнишь то, что было до этого? – едва прорвался в его утопающий разум голос отца.

Джек наклонился вперед и закрыл лицо руками. Он не плакал – не потому, что не хотел этого: быть может, завой он в голос и начни крушить все вокруг, ему и стало бы легче; но жертва двух близких людей сковала его по рукам и ногам. Разве ради его истерик и бессмысленных жалоб они отдали свои жизни? Как вернуть, оплатить этот долг, Рэдфорд не знал; знал лишь, что ни слезами, ни вечным раскаянием, ни даже самыми великими подвигами ему не удастся совершить это.

– Мне жаль, – сказал отец, каким-то чужим, непривычным движением кладя руку ему на плечо. Джек не стал ее сбрасывать – сил на театральные жесты у него не осталось совсем.

– Она мертва, – опустошенно проговорил он, глядя в пустоту перед собой. – Эрнеста мертва, потому что пыталась остановить все это… Кому я лгу? Она просто хотела защитить меня, потому что считала своим другом – или еще Бог весть почему, потому что я все равно этого не заслуживал… И Генри мертв. Генри мертв, – повторил он страшные слова, про себя удивляясь тому, что еще жив, сказав это вслух. Джон Рэдфорд внимательно посмотрел на него:

– Тот мальчик, что вступался за тебя на Меланетто и дерзил мне? Разве он не предал тебя?

– Нет, – выдавил Джек сквозь зубы. – То есть… да, но это уже не важно. Он пришел туда, чтобы спасти меня, и отдал за это свою жизнь. Все равно, что я своими руками убил его…

– По-твоему, это одно и то же?

– А по-твоему, нет? – резко возразил Джек и тотчас прибавил глухо, вновь отведя взгляд: – В любом случае, я виновен в его смерти. В их смертях… Я всегда хотел спросить у тебя, но почему-то не мог сделать этого, – проговорил он вдруг сдавленным, надтреснутым голосом. – Что ты чувствовал, когда убил его? Когда ты убил Кристофера?

Властитель Меланетто свел нависшие брови, и на мгновение лицо его стало действительно страшным; затем он поднял на сына взгляд – тяжелый, неприятный в своей суровой откровенности, но прямой:

– Я знал, что это было правильным решением. И поэтому не чувствовал ничего.

– Ничего? – повторил Джек упавшим голосом. Надрывный смех – смех сумасшедшего, смех комедианта, исполняющего ненавистную роль, смех, похожий на карканье ворона и предсмертные вопли истязаемых куда больше, чем на выражение веселья – вырвался вдруг из его исхудалой груди с такой силой, что он завалился набок и упал бы с кровати, не подхвати его Рэдфорд-старший. – Ничего! Милостивый Боже, как я сразу не догадался!.. Я же столько лет гадал… я молился о том, чтобы это оказался не ты!.. – выдыхал Джек, перемежая слова стонами боли: истерзанное тело, не готовое еще к подобным приступам, давало о себе знать. Властитель Меланетто молчал, сжимая плечо сына – неумело и грубо, впервые в жизни хоть как-то его поддерживая, пусть и в самом прямом, незатейливом смысле этого слова.

– И все это – ради чего? Зачем тебе потребовалось убивать его? – отсмеявшись, прошептал Джек обессиленно. Рэдфорд-старший не шелохнулся; лицо его стало еще более мрачным. – Неужели ты… таким извращенным образом пытался вернуть меня назад?

– Нет. Вернее, дело было не только в этом, – отвернувшись, после долгого молчания признался властитель Меланетто. – Мы действительно часто ссорились с тобой именно из-за него, и я думал – думал иногда, что, если Кристофера не станет, то мы…

– То мы вдруг станем чудесной и любящей семьей, живущей душа в душу? – горько усмехнулся Джек. – Неужели ты сам не понимал, что это так не работает?

– Сказал же, дело было не в этом, – на мгновение в голосе Рэдфорда-старшего снова появилось прежнее злое раздражение, но он сдержал себя и прибавил тише: – Когда ты сбежал, я… Я просто понял, что так больше не может продолжаться.

– Как ты живешь с этим? – спросил сын совсем тихо, вновь закрывая лицо ладонями и бессильно горбясь. Джон Рэдфорд пожал плечами:

– Время лечит. Оно заставляет забыть все.

– Не все, – возразил Джек, отворачиваясь. В голосе его слышалась глухая, неизбывная тоска: – Я так и не смог забыть ничего: ни того, как твои люди убили мою мать – ни того, что ты сам делал со мной…

В каюте наступила наступила тягостная тишина; можно было расслышать, как за приоткрытым окном – единственным источником света в полутемной комнате – мирно и безмятежно плескались волны. Двое мужчин, сидевших бок о бок на кровати, молчали: отец и сын, никогда прежде не бывшие семьей – в эту минуту оба они сознавали яснее всего, сколь бесконечно далеки друг от друга.

– Твой сын сейчас в моем доме, на Тортуге, – негромко, устало заговорил вдруг Джон Рэдфорд. Джек поднял голову: лицо его моментально побелело, глаза загорелись:

– Роджер?.. С ним же все…

– Да, да. Я оставил его на попечении надежных людей, – кивнул властитель Меланетто. – Он напомнил мне кое-что, о чем я очень много лет пытался забыть.

– Надеюсь, что не меня в детстве, – глухо, но с отчетливым металлом в голосе начал Джек. – Потому что если ты хоть пальцем до него дотронулся…

– Я никогда тебе этого не рассказывал, – продолжил Джон все тем же странным тоном. – На самом деле, я родился и вырос в Старом Свете, в Англии. Мой отец был обычнейшим бродягой, каких тогда сотни ходили по дорогам: где крали, где грабили, где брались за какую-то мелкую работу. Службу он потерял, когда лишился ноги – я даже не знаю, кем он был – а после смерти матери остался мне единственной родней. Так мы и ходили по дорогам: я, тощий чумазый мальчишка, и он – одноногий калека с котомкой за спиной. Как же он играл в карты! Не могу даже представить, сколько раз та засаленная колода давала нам ужин и ночлег…

– А что же случилось потом? – тихо спросил Джек; по тону отца он уже почти наполовину догадывался, каким будет ответ. Тот поджал морщинистые губы и дернул щекой:

– Его повесили у меня на глазах в Бристоле. За бродяжничество, по всем правилам славного английского закона. Меня тогда всего лишь высекли плетьми и заставили смотреть – знали бы они, кем я стану, живо вздернули бы рядом с отцом… Потому что закон – закон всегда должен исполняться! Этот урок я запомнил на всю жизнь, – хрипло, без тени веселья расхохотался он. – На глазах у толпы – это все плевать, а вот то, чтобы я как следует прочувствовал – меня даже держали за голову, не давали отвернуться. Но я бы все равно глядел: хотел еще раз увидеть отца, хоть живого, хоть мертвого… И не отходил от виселицы, даже когда все разошлись и смеркаться начало – тогда-то капитан Флинт меня и приметил, взял к себе на судно «пороховой обезьянкой». Один из повешенных вместе с отцом оказался его знакомым, вот он и пришел на площадь поглядеть…

– К чему ты рассказываешь мне все это? – спросил Джек с явным раздражением. – Думаешь, я расчувствуюсь оттого, что спустя столько лет ты начал давить на жалость?..

– Какой бы голодной и опасной ни была моя тогдашняя жизнь – это время я до сих пор вспоминаю как самое счастливое, – глухо проронил властитель Меланетто; хотя взгляд его был обращен на лицо сына, смотрел он словно разом и на него, и куда-то очень далеко – намного дальше скрытого за необъятным морским горизонтом. – Теперь я понимаю, что то счастье было в моей жизни только благодаря отцу. Я не сумел сберечь его и дать тебе, Джек, – видя, что сын собирается что-то сказать, он предостерегающе поднял руку и внезапно положи на его плечо, наклонившись вперед. – Но ты сумел подарить то же чувство Роджеру.

– Он сам… Это он так сказал? – спросил Джек. Джон Рэдфорд рывком подался навстречу сына, положив и вторую руку ему на плечо в попытке заключить в странное, незаконченное подобие объятий – так, что между ними оставалось около фута пустого пространства:

– Да. Он любит своего отца точно так же, как тот любит его, а я… Я так и не смог полюбить тебя. Я знаю, что задумали те двое, торгаш Рочестер и капитан де Гарсия: быть может, сейчас последняя возможность для меня сказать тебе это. Прости меня за все, Джек, если можешь, – едва ли не впервые в жизни он потянулся обнять сына, остановился было, словно растерявшись – но тот не вырвался и даже опустил, помедлив, обе руки на его спину – осторожно, словно боясь обжечься.

– Вот что я хотел тебе сказать, – пробормотал ему в плечо отец, тяжело, прерывисто выдыхая слова. – Ненавидишь меня, а?

– Ненавижу? – повторил Джек, глядя на него одновременно с недоумением и тоской. – Нет. Нет, я никогда не ненавидел тебя. Раньше, конечно, злился… Но потом это все прошло. Наверное, даже не прошло, а просто я сам научился с этим жить…

– Хочешь сказать, что все-таки простил меня? – в мрачных глазах Джона Рэдфорда внезапно загорелось какое-то новое выражение, описать которое Джек едва ли смог; подобным образом на него смотрел Роджер, когда умолял принять его в команду и впервые назвал отцом, но сам капитан никак не мог назвать такое сравнение подходящим.

– Тебе не нужно было никого убивать, – ответил он настолько честно, насколько сам мог распознать собственные чувства – на которые вообще редко раньше обращал внимание. – Я все равно тебя не ненавидел за тот приговор, но и возвращаться бы не стал ни за что. Ты – мой отец. Такой, какой есть, ты когда-то пришел к моей матери и дал мне жизнь; так уж вышло, что ты не запомнил даже ее лица и имени, а после почему-то не смог принять, что у тебя есть сын. Положим, ты не любил меня – это я уже понял много лет назад… Я хочу сказать: не нужно себя сейчас ни в чем винить, и в любом случае – не время теперь для этого. Куда больше событий пятнадцатилетней давности меня сейчас интересует будущее – в частности, будущее моего сына, потому что если Хуан де Гарсия приведет свою угрозу в исполнение – то и Роджер, и все люди, которые находятся на Тортуге, окажутся запертыми в ловушке.

– Мы уже подтянули к форту все имеющиеся резервы, – при упоминании угрозы нападения Джон Рэдфорд мгновенно подобрался, став похожим на прежнего себя – но Джек лишь коротко усмехнулся:

– И оставили без защиты всю остальную территорию острова? Нет, отец, так не пойдет. Вели позвать мистера Макферсона: у нас еще есть несколько часов, чтобы все обдумать…

***

Когда Генри открыл глаза, была глубокая ночь – он сразу понял это по кромешной темноте за окном каюты, в которой лежал. В свете одинокой свечи, тем не менее, он смог различить окружающую его обстановку и лицо Эрнесты Морено, сразу же склонившееся над ним.

– Генри, ну слава Богу! Я думала, ты уже не поднимешься, – искренне приветствовала она его пробуждение, звякая чем-то стеклянным справа от него – юноша хотел было повернуться и посмотреть, чем именно, но отказался от этой затеи из-за мгновенно пронзившей грудь и плечо вспышке боли.

– Не двигайся, – сразу озвучила те же мысли Морено, поднося к его губам кружку с водой – когда юноша, жадно глотая, опустошил ее наполовину, она долила туда какую-то вязкую жидкость и велела: – Пей. Тебе нужно как можно скорее встать на ноги.

– Сколько я уже здесь? – Генри вдруг тревожно завозился и принялся озираться по сторонам, позабыв о боли. – Джек… Джек в безопасности?

– Думаю, он уже на Тортуге. Ты три дня провел без сознания, – сообщила Морено спокойно, кладя ему на лоб прохладную ладонь. Пальцы у нее были тонкие, легкие, но твердые, с шероховатыми мозолями на подушечках. – Если хочешь есть, могу предложить суп из вареной черепахи – меня в детстве мама лечила чем-то похожим.

Фокс помотал было головой, но в животе у него предательски заурчало, и юноша понял, что, несмотря на слабость, просто зверски голоден. Эрнеста понимающе усмехнулась; когда она, взяв со стола миску со слегка остывшим варевом, подсела ближе к нему и принялась без малейшего стеснения кормить с ложки, Генри заметил, что у нее был крайне усталый вид.

– Значит, мы… Мы все еще находимся на испанском корабле? – пережевывая мягкое черепашье мясо, спросил он. Эрнеста пожала плечами: